ВСЕГО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Конец этого вечера запомнился мне непрерывно повторяемым маршем из кинофильма «Мост через реку Квай». Знаете, бодрый такой напористый мотивчик:

Тра-та! Та-ра-та-ра, та, та!

Всем он по душе пришёлся, хотя, строго говоря, это и не танец. Зато двигаться можно было под него как угодно, ритмично и быстро. Тогда ещё в новинку было танцевать как получается. Мы ведь строго воспитывались, понимали, что фокстрот и слоуфокс — вещи разные, а уж танго и вальс — ничего общего. Из-за этого страдали многие, кто не мог разницу усечь. Стояли на вечерах у стенок, бедолаги, танцующими презираемые. А теперь вольные движения победили. Да ещё на дистанции, так что никто даме ногу отдавить не опасается. Вот и мы во вкус этой безопасной свободы вошли и шпарили.

Тра-та! Та-ра-та-ра, та, та!

Только посуда в буфете позвякивала.

Я с Лидой топал. Она раскраснелась и танцевала весело, будто отринув всё неприятное, а когда запыхалась и остановилась, сказала, дыша через силу:

— Ну и прилипчивый мотивчик! Ноги сами ходят. Помнишь, как мы вот так же под «Мари» завелись?

— Было.

— Вот именно, было. А будет ли ещё?

— Старости боишься? Рановато.

— Не старости. Печали, которая глупости делать мешает. В жизни ведь как? Задумался, загрустил, вот и прозевал глупость. А без глупости и радости не бывает.

— Глупость — радость недолгая, — возразил я.

— Всякая радость хороша.

— На мгновенье наслажденье?

Она засмеялась.

— Скучные вы, мужики. Если не пьёте, так философствуете.

— Не все, — сказал я, глядя на Димку, который танцевал рядом с артисткой, но на сближение выйти не решался.

Лида тоже посмотрела.

— Всё старается Аргентинчик?

— Как видишь.

— Пустой номер. Он в этих делах не ведущий, а ведомый.

— Я же говорил. Помоги парню.

— Поможем.

— В самом деле? Есть кто на примете?

— Есть, — сказала Лида.

Не знаю, что она имела в виду. Может быть, вовсе и не то, что, как мне кажется, потом случилось. Ведь она не знала, что Олег видел их с Сергеем и обозлился, и потому, наверно, когда все одеваться стали, заявил вдруг, что домой не пойдёт, а останется ночевать — впрочем, дело уже под утро было — у Сергея, которого к тому времени уложили на диван, стянув пиджак и башмаки.

— Я верный друг, — повторял Олег упрямо. — Я товарища в беде не оставлю. Вдруг ему, лапочке, помочиться захочется, а туалет спьяну не найдёт. Я провожу. Я и в постель горшок подать могу, я не гордый.

Лида махнула рукой и сказала презрительно Аргентинцу, который склонял Олега вернуться под свою кооперативную крышу:

— Брось его, Димка! Пусть допивает, что в бутылках осталось. Думаешь, зачем он остался?

Мы уходили один за другим, а Олег стоял в дверях, глядя нам вслед с одеревеневшей какой-то, иронично застывшей полуулыбкой-полугримасой.

На улице Лида предложила:

— Проводи меня, Дима.

Взяла его под руку, и они растаяли в рассветном блёклом тумане.

Потом, через много лет, когда Олега уже не было, я вспомнил этот зябкий туман и серую шубку Лиды, которая в тумане растворялась, вспомнил, читая новую повесть Аргентинца. Речь там шла не о Новом годе, и люди другие были, на нас не похожие, но был и герой, который неожиданно для себя вторгся в сложные отношения в чужой семье. Однажды ему пришлось провожать жену приятеля, и он проводил её до дома и собирался проститься у порога, зная, что мужа нет, он в отъезде.

Дальше в повести было написано:

«Стоял густой туман, и чтобы уйти и потерять её из виду, мне стоило сделать каких-нибудь два шага. И это почему-то останавливало меня, и я никак не мог отпустить её руку, вернее, мокрый рукав серой кроличьей шубы. Не знаю, как она поняла моё колебание, но почувствовала его и сказала:

— Мне не хочется оставаться одной.

— Если позволишь, я зайду, — ответил я, невольно понижая голос, хотя совсем не думал о том, что может произойти там, наверху, в квартире.

— Да, зайди.

Она быстро пошла по лестнице, быстро отперла ключом дверь и вошла, но не остановилась в прихожей, а прошла одетая прямо в комнату. И тут только оглянулась на меня:

— Раздевайся.

Я снял пальто и шапку, вошёл в комнату. Она всё ещё стояла в шубе, но когда я подошёл, сбросила её, просто опустила руки, и шуба соскользнула на пол. Я наклонился, чтобы поднять её, но она остановила меня:

— Не нужно.

Я смотрел на неё с недоумением, всё ещё не понимая, что должно произойти.

— Что с тобой? Ты так переживаешь?

Она молча кусала губы.

— Из-за него? Ты очень любишь его?

Она подвинулась ко мне вплотную, и я увидел, как бьётся жилка у неё на шее.

— Я его ненавижу…

Последний слог этого чётко растянутого слова «не-на-ви-жу» она произнесла, уже касаясь губами моих губ, и мы оба, как подкошенные, опустились на пол, на брошенную на паркет шубу.

Лицо её после первого и единственного большого поцелуя замерло, глаза были закрыты, и губы сжались, будто она напряжённо прислушивалась к самой себе, к тому, что происходит внутри её и не имеет ко мне никакого отношения. И только под самый конец лицо исказилось судорогой, и на глазах выступили слёзы, совсем немного.

Она постаралась улыбнуться.

— Теперь мне хорошо, — сказала она шёпотом.

Я хотел поцеловать её, но она отстранила меня:

— Не нужно. Уходи.

Я встал и оделся, а она осталась лежать, прикрывшись полой шубы.

— До свиданья.

— Уходи, — повторила она.

В прихожей я ещё на минуту остановился, но из комнаты не было слышно ни звука.

Я осторожно захлопнул за собой дверь".

Конечно, я не счёл себя вправе расспрашивать Димку о происхождении этого эпизода. В конце концов, писатель имеет право многое домысливать к тому, что пережил. Так и не знаю, было такое в его жизни или примыслилось.