ВСЕГО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

В прошлый вечер Димка на «вдову» нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:

— Что же вас ждёт, девушка, после училища?

— Работа, — отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.

— Во МХАТе? — сострил Дима плоско и неудачно.

— МХАТ устарел, между прочим.

— Так уж и устарел?

— А вы давно там бывали?

Дима замялся.

— Понятно, — сказала девушка. — О «Современнике» слышали?

И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником «Современника», а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.

— Где ты эту артистку откопала?

— Что, понравилась?

— Мне-то? С ума сошла! Димке.

— Она девушка серьёзная.

— Увы, заметно.

— Сочувствуешь?

— Почему бы и нет?

— С девушками нужно уметь обращаться.

— А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?

Лида пожала плечами.

— Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.

— Так уж табунами…

— Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.

— Ему не смирная нужна, — сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.

А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.

В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не «грюндиг» и не «сони», а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: «новое время — новые песни». Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.

То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не «доставили на Таганку в больничный покой», то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: «Ты людям всё расскажи на собрании!» И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…

…облака плывут, облака,

я коньячку принял полкило…

— Сильная штука, — говорил Олег. — Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!

Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.

— Я и сейчас думаю, — сказал Игорь.

— О чём думаешь?

— Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.

— А что такого? У многих глаза открылись.

— Как у Тарелкина?

— Какого Тарелкина?

— Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.

— Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.

— Кроме таланта совесть иметь нужно.

— В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?

— Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.

— Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!

— Я ему не верю.

— Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?

Споров в то время много было, как и точек зрения. Но Игорь по характеру к спорщикам не принадлежал. Никогда не замечал я у него стремления во что бы то ни стало утвердить, навязать своё мнение. Он только излагал его, и можно было легко ошибиться, решив, что в споре его нетрудно одолеть. На самом деле другое было. Если Игорь чувствовал, что мысль его оппоненту не по плечу, а признать это он не желает и упрямо атакует танк кавалерией, как польские уланы в тридцать девятом году, Игорь огонь прекращал первым.

— Оставь, Олег.

Но Олег был из уланов.

— Почему оставь? Теперь он неправду говорит? Объясни, пожалуйста!

— Оставь, Олег.

— Не пойму, думаешь?

— Да я там давно сижу. Но мозгов не пропил, будь уверен.

— Выстраданной правда должна быть. Право нужно иметь правду говорить.

— Ого! Значит, монополия? Избранный круг вещающих истину?

— Не передёргивай. Что хотел, я сказал. Имеющий уши…

— Ты ещё скажи — ослиные.

— Я уже всё сказал. Если бы я активно отстаивал истину, которая оказалась ошибочной, я бы не спешил провозглашать новую.

Олег не мог покинуть поле боя мирно. Он был напорист и несправедлив:

— Во-первых, ошибочных истин не бывает. Истина одна.

— Однако не всегда приятная. Потому и сказано: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Но возвышаться сегодня на обмане, а завтра на истине — скверно. Это не качели, чтобы…

— Позволь! Одно дело обман, а совсем другое — заблуждение.

Так и спорили, по-русски, всё больше удаляясь от предмета спора в общие истины, пока Лида не вмешалась:

— Кончайте, ребята. За стол!

На Олега это подействовало.

— Вот там истину и обнаружим. «Ин вино веритас».

Он крутанул магнитофон назад, тот забормотал, стремительно перескакивая через гражданку Парамонову и циркачку, что по проволоке ходила, качала белою ногой, и разразился шикарной цыганщиной из русского кабаре в Париже:

Мы не можем жить без шампанского…

— Я тоже, я тоже, — поддержал Олег, выкручивая пробки из тяжёлых зелёных бутылок, демонстрируя шик особый, без «стрельбы» и пенных струй. — Готово, дамы и господа! Серёжа, тост!

Но Сергею в тот вечер явно не хватало подъёма. Он, правда, старался, но ничего приподнятого выжать из себя не мог и сказал только, что старый год уходит, а жизнь продолжается.

— Как во вселенной, так и за этим столом, — дополнил Олег, выручая Сергея немного.

Все мы его понимали и сочувствовали, хотя и не знали ещё, что Вера, по обыкновению, приняла решение окончательное. Одна Лида знала. Она от Веры одновременно с Сергеем письмо получила. Потом, когда они уже поженились с Серёжкой, Лида мне его показала.

«Здравствуй, Лидок!

У нас сегодня актированный день. Сорок два градуса. Думаю, что решение, принятое при такой температуре, ты не назовёшь принятым сгоряча. Конечно, я шучу. Моё решение не в один день сложилось. Оно зрело долго, но теперь окончательное. Я не вернусь к Сергею. Так-то, милая! И не закатывай, пожалуйста, глаза в благородном негодовании. И не попрекай меня Андрюшкой. Да, я не могу взять его к себе, потому что моя обозримая жизнь, видимо, обрекает меня на бытовую неустроенность. Однако сказавший «а» должен продолжать, если не до конца алфавита, то хотя бы до десятой буквы.

Путь мой определился бсповоротно. Вчера я поставила крест на повести, которую так тщательно вынашивала. Я посылала её писателю, которому верю. Он вежливо доказал, что я бездарность. Я согласна с ним только в том, что относится к повести. Получился действительно детский лепет. Трудно у меня голос прорезается. Но не затем я отрубила канаты, чтобы вернуться со спущенным флагом. Я продолжу путь, на который ступила…

Признаюсь, не одна. Человек этот не чета Серёжке. Он мужчина. А Сергею нужна нянька. Такая, как ты. Заботливая и снисходительная. Жаль, что ты связала судьбу с алкоголиком. Но ведь всё в руках провидения! Может быть, и твоя судьба ещё переменится. Сознаюсь, лучшей мачехи я бы Андрею не хотела. Если жизнь будет ко мне снисходительной и такое когда-нибудь произойдёт, я от своих прав откажусь. Кому нужна беглая мать? Конечно, материально, пока жива, буду делать всё возможное.

Вот и всё.

Целую. Недостойная жена и мать, но любящая тебя подруга — Вера.

P. S. Подумай над моим письмом, а, Лидка!"