ПОСТУПОК

Для творчества Павла Шестакова (1932−2000) слово «поступок» имеет ключевое значение. И в тех остросюжетных произведениях, которыми писатель-ростовчанин стал известен русским и зарубежным читателям в 60-е-80-е годы, и в историко-философских исследованиях разных лет поступки персонажей были объектом пристального внимания автора. Мотивы поведения людей, причастных к событиям реальным или вымышленным, всегда служили писателю основой поиска причин и следствий того или иного столкновения добра и зла, будь то исторический факт или воображаемая коллизия. В этом проявлялись незаурядные черты дарования Шестакова, его интеллекта, эрудиции, творческой манеры.

Через десять лет после того, как писатель поставил точку под последним своим романом «Смерть в ассортименте», мне представляется важным обратить внимание читателей на страницы малоизвестных его произведений, в которых персонажи совершают роковые поступки. Эссе об Иуде было написано Павлом Шестаковым в конце 90-х годов и опубликовано посмертно в журнале «Дон» (2001, № 5−6), книга «Самозванец» была выпущена Ростиздатом в 1990 году, ещё раньше увидела свет повесть «Всего четверть века», остающаяся пока только в журнальной публикации («Урал», 1982, № 4). Внешне, казалось бы, не сопоставимы судьбы апостола, предавшего своего учителя, молодого монаха, возглавившего вторжение чужестранцев на свою родную землю, и талантливого геолога, загнанного в тупик алкоголем. Но в их поступках писатель прослеживает мотивы роковой предопределённости, побуждающие к раздумью над сущностью человеческой природы.

Тем, кто читал повести П. Шестакова «Через лабиринт», «Страх высоты», «Давняя история», «Три дня в Дагезане», романы «Взрыв», «Омут», «Клад», «Вертеп» и другие произведения, аналитический характер его письма будет не в новинку, но и они, вероятно, почерпнут из текстов, собранных в этой книжке, нечто для себя новое. А младшее поколение читателей, к сожалению, незнакомое с творчеством этого писателя, надеюсь, проявит интерес к его книгам, в которых поступки людей образуют основу увлекательных сюжетов и становятся предметом глубокого художественного исследования.

Николай Скрёбов

Вошел же сатана в Иуду, прозванного

Эрнст Ренан. «Жизнь Иисуса».

Имя этого человека стало нарицательным. Даже прозвище Искариот звучит недобро, хотя всего лишь свидетельствует о происхождении Иуды из Кариота, одного из городков колена Иудова, местности между Средиземным и Мёртвым морем к югу от Иерусалима. Там же расположен и Вифлеем, где появился на свет Иисус. Возможно, что Иуда двоюродный брат Иисуса по сестре матери Марии Клеоновой.

На знамени колена был изображён львиный хвост, предназначенный разметать врагов Господа. Но враги были сильны, сатана не испугался львиного хвоста, не остановило его и имя Иуда, что значит Хвала Господу, а может быть и, напротив, подтолкнуло ко злу. Свершилось же оно в день, когда Иуда, доселе один из двенадцати, покинул товарищей и пришёл к иерусалимским первосвященникам, чтобы отдать земляка, брата и учителя в руки, жаждущие расправы.

Злодейство предателя запечатлено во всех четырёх Евангелиях, сомнений не возникает, вина Иуды заклеймена в умах как христиан, так и миллионов людей, далёких от церкви. Два тысячелетия, — а время, как известно, суровый судья, — утвердили свидетельство евангелистов.

Однако, не допуская вольностей и фантазий, вчитываясь в канонические тексты, нельзя не заметить, что трагические события виделись современникам не столь однозначно.

Будучи ещё живущими людьми, не ведающими будущего, собственной участи и смертного часа, они, как и подобает сынам человеческим, страдали и надеялись через 5540 лет от сотворения мира, не зная, что уже миновала почти треть века новой эры, которую потомки начнут отсчитывать от рождения Иисуса из Назарета, а сам он ещё жив, хотя роковой час его уже близок.

Для людей, населяющих огромную территорию от Гибралтара до Евфрата, это был всего лишь четырнадцатый год правления императора Тиберия, прокуратором которого в Иудее был всадник Понтий Пилат. Как и в другие годы и при других правителях, и в Иудее жили надеждами на то, что лучшее возможно, и, не надеясь на собственные силы, верили в чудо и человека, способного чудо совершить, ждали мессию: «приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему».

И вот Иоанн Креститель назвал такого человека: «Идет за мною сильнейший меня, у которого я недостоин, наклонившись, развязывать ремень обуви Его». И небесный глас подтвердил: «Ты сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение».

Так начался путь, целью которого Он поставил благовествовать нищим, исцелять сокрушённых сердцем, отпустить измученных на свободу.

Не все поверили ему, сразу же нашлись и усомнившиеся. Некто в синагоге в Капернауме вскричал:

— Оставь! Что тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришёл погубить нас!

Первый противник, одержимый духом сомнения, был повержен, но первое слово несогласия прозвучало. Пока одинокое, люди шли слушать нового учителя во множестве, двенадцать из них он приблизил и сделал помощниками и учениками.

«И призвав двенадцать учеников своих, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь».

Но один из двенадцати не нашёл сил, чтобы изгнать нечистого духа и излечить поразившую душу его болезнь, что называется, червь сомнения. Путь, пройденный им рядом с Иисусом, возвёл Христа на крест, а Иуду на осиновую ветвь. Каждому — своё! Да, Иуда предал учителя, но мог ли он погубить его физически? Разве не был Иисус изначально обречён на заклание во имя тех, кто остаётся жить? Разве не знал он, что участь его предопределена? Разве мог он остаться в живых и на какое время, если бы в числе учеников не оказался Иуда?

Неизбежность земного конца была Иисусу очевидна. Он сам сказал об этом ученикам грустно и буднично:

— Вы знаете, что через два дня будет Пасха и Сын человеческий предан будет на распятие.

А ведь сказано это было до того, как Иуда принял своё решение! До того, как были произнесены знаменитые слова: — «истинно говорю вам, что один из вас предаст меня», — и поражённый Иуда спросит в волнении:

— Не я ли, учитель?

В этих словах и страх и сомнение.

Что же Иисус?

— Ты сказал.

В ответе печали больше, чем гнева. Возможно, он сожалеет об участи Иуды. «Лучше бы этому человеку не родиться». Не потому что он предатель, а потому что жертва. Зная свою судьбу, Иисус не мог не знать и того, что ждёт Иуду. И ещё он знал, что и малая птица не упадёт на землю без воли Отца небесного. Такой малой птицей, приносимой в жертву высшему промыслу, и видел он Иуду. Не злодеем, сводящим завистливые корыстные счёты, но орудием неподвластного ему плана, согласно которому сыну человеческому суждено уйти из земного мира в царство Бога отца. И покоряясь Его воле, Иисус идёт предначертанным путём, но не как самоуверенный небожитель, но подобно окружающим его людям сомневаясь и страдая всеми муками человеческими.

И если в начале пути мы видим Христа бодрым, исполненным сил, то накануне конца он окутан печалью. Подобно обыкновенному человеку ему предстояло пережить ужас в час кончины. Иначе как понять крик, вырвавшийся из глубины души его?

— Боже Мой! Боже Мой! Для чего ты меня оставил!

Так свидетельствуют Матфей и Марк. Правда, в Евангелии от Луки Иисус выглядит более смиренно.

— Отче! В руки Твои предаю дух Мой.

А по словам Иоанна произнёс просто: — Свершилось! — и, преклонив голову, предал дух.

Иуда последних слов Иисуса не слышал, зато видел унижения и муки, обрушившиеся на учителя в преддверии расправы. «Плевали ему в лице и заушали его, другие же ударяли его по ланитам. И говорили: «прореки нам, Христос, кто ударил тебя?». И это ещё до суда, исход которого был, впрочем, предрешён. Беснующаяся толпа ревела, забыв о правах и достоинстве римского наместника: — «Распни его!»

«Пилат сказал им: какое же зло сделал он? Но они ещё сильнее закричали: распни его!»

Нетрудно заметить, что злоба ненавистников питалась неверием, разочарованием в несостоявшемся чуде. До последних минут слышал он глумливые насмешки: — других спасал, а себя не может спасти!

Они ликовали, видя, как наказан обманщик, который обещал, но не сделал того, чего они ждали, не принёс облегчение в их земную, единственную понятную им жизнь. Зачем поверили они первому его чуду превращения воды в вино на свадьбе в Канне Галилейской! Вот это было настоящее, всех радующее и понятное всем чудо. В один момент жить стало лучше и веселее… Вознесло его в глазах людей и исцеление страждущих, поражённых недугами. Но почему же всплеск людских надежд породил опасения в Иисусе?

Исцелив глухого, он повелел не сказывать никому о содеянном. «Но сколько Он ни запрещал им, они все более разглашали». И несли тяжелобольных, окружали и преграждали путь, собирались толпами, которые приходилось кормить хлебами и рыбой. Он мог это, но разве такова была цель его? Он хотел насытить души, а не накормить тела, не обрадовать на земной миг, но спасти для будущей вечной жизни. Вместо земного благополучия — нравственное усовершенствование. «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный».

Да посильно ли такое человеку! Способен ли он распрямиться нравственно под гнётом суровой повседневности? И не только распрямиться, но стать выше признанных образцов! «Если праведность ваша не станет выше праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное!». А сколько же нужно преодолеть, чтобы войти! В том числе возлюбить врагов, подставляя под удар обе щеки, одолеть не только грех прелюбодеяния, но и само вожделение, отдать ближнему не одну рубашку, но и необходимый скарб, отринуть богатства, службу маммоне, то есть подавить естественное стремление к земным благам.

И всё это предлагалось не тоном увещеваний, а повелительно, «ибо он умел их как власть имущий», а от последователей требовал ещё более жёстко. «Другой же из учеников сказал Ему: Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за мною и предоставь мёртвым погребать своих мертвецов».

Властный призыв, не оставляющий права на размышления и сомнения, лишь множил их. «И много толков было о нём в народе: одни говорили, что он добр, а другие говорили: нет, он обольщает народ». Не понимали, зачем такие высокие требования, если их выполнение ограничит простые человеческие радости, да ещё приведёт к трениям со священнослужителями, а особенно с властями, своими и римскими. Предложение разделить Богово и кесарево казалось невыполнимым и даже провокационным.

С первым непониманием Иисус столкнулся ещё на родине, но отринул неверие земляков, посчитав, как повелось, что нет пророка в своём отечестве. Однако с каждым днём становилось очевиднее, что учение его не может увлечь всех, даже тех, кто искренне считал жизнь земную временной, именно в ней ожидали облегчения участи. Иисус же не оставлял им такой надежды. Он учил, — вера, основанная на его принципах, правилах поведения, — единственное, что может сделать жизнь земную осмысленной и подготовить человека к жизни вечной. Всё же остальное, что с нами происходит, тлен и суета.

Посылая вернейших, названных учениками, нести в народ его идеи, Иисус напутствует их жёстко. «Ходя же проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Так надо проповедовать. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то выходя из дома или из города того, оттрясите прах от ног ваших». Через два тысячелетия слова эти были взяты на вооружение новыми непримиримыми и прозвучали в революционном гимне.

«Отраднее будет земле Содомской и Гоморрской день суда, нежели городу тому», то есть не принявшему правду апостолов.

Эта угроза — свидетельство того, что Иисус уже не верит в силу чистого убеждения. Он видит, что самые горячие и искренние призывы малодейственны, ибо слабы духом люди, не поднимутся в едином порыве отдать последнюю рубашку и простить врагам. Напротив, «предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей и умертвят их».

В напутствии ученикам Иисус до конца, предельно откровенен, он не оставляет места иллюзиям.

«Не думайте, что я пришёл принести мир на землю, не мир пришёл я принести, но меч, ибо я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её.»

«И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более нежели меня, не достоин меня, и кто любит сына или дочь более нежели меня, не достоин меня».

Как понять Иисуса? Как понять, что не накликает он беды и несчастья, но предвидя зло, предостерегает людей от зла, издавна в них укоренившегося, ибо зло постоянно питает неискоренимое убеждение человека в том, что на пути к добру и счастью всегда стоят другие, недобрые люди и, не покончив с ними, невозможно достичь великой цели. Отделить злых, недостойных, будь то даже родители или дети, отряхнуть прах во имя спасения всех, разве это не вечная идея? Разве не горит в душе униженного и оскорблённого вечное пламя, зовущее в последний смертный бой?

Иисус призывает: спаситесь смирением от занесённого меча, вникните в мои слова-предостережения. Они жу «видя не видят и слыша не слышат, и не разумеют. Ибо огрубело сердце людей сих, не увидят глазами и не услышат ушами и не уразумеют сердцем и не обратятся, чтобы я исцелил их».

Да. Трудно осознать детям земных грешников то, что понятно сыну Божию. Но сыном земным был и Иуда, вначале пылкий и искренний, выделившийся даже среди избранных своим бескорыстием. Ибо как иначе мог доверить Иисус именно ему ящик для сбора подаяний?

Возможно, этот пресловутый ящик его и погубил…

Когда говорят о зловещей власти денег, обычно имеют в виду безрассудное стремление увеличить богатства любой ценой, пренебрегая сопротивлением совести и доводами разума. Прикоснувшись к деньгам, человек неизбежно попадает во власть сатаны. Так думают многие, так думал и Иоанн, для которого сам факт, что Иуда имел при себе денежный ящик, стал основой обвинительного приговора, ибо такой человек не может иметь чистых помыслов.

Между тем Иуда не покушался на общественные деньги, сатанинский замысел в данном случае оказался коварнее и тоньше. В качестве казначея Иуда-таки прикоснулся к деньгам, и они, не разбудив жадность, задели другие свойства его души. Олицетворяя силу и власть, деньги возвышают их обладателя в собственных глазах, часто не по делам и заслугам, подталкивают к упрощённым категоричным суждениям. Не избежал этой ловушки и Иуда, самоуверенность ума земного смешала в его голове житейское и возвышенное, мудрость вечного растворилась в суетности преходящего. Всё это не могло не повлиять на отношение ученика к учителю.

Чем больше рассматривал он Иисуса сквозь призму сиюминутных воззрений, тем меньше видел в нём достоинства, зато человеческие слабости учителя преувеличивались в его глазах и вызывали раздражение.

Кульминацией отчуждения стал известный случай с мирром.

Это случилось за шесть дней до Пасхи в Вифании, в доме, где жили сёстры Марфа и Мария. Рачительная Марфа была занята столом. «Мария же, взявши фунт нардового чистого драгоценного мирра, помазала ноги Иисуса и отёрла волосами своими ноги его, и дом наполнился благоуханием от мирра.»

Матфей свидетельствует: «увидевши это, ученики его вознегодовали.»

Марк сужает круг недовольных: «некоторые же вознегодовали.»

И только Иоанн конкретизирует: «Иуда Симонов Искариот, который хотел предать его, сказал: для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?»

Как видим, он высказал мнение не только своё. Ученики помнили слова учителя о нищих, которые в царствии небесном предпочтительнее, чем богатые. Но подавленный грядущим, — земной жизни оставалось ему меньше недели, Иисус возражает печально:

— Оставьте её, она сберегла это на день погребения Моего.

И раздражённый узколобостью Иуды, добавил:

— Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда.

Для Иуды слова эти — отказ от собственного учения, признание в лицемерии, тщеславие, недостойное подлинного мессии. Но если он не мессия, то кто же? Шарлатан, что бойкими фокусами, вроде переходапешком по воде, дурачит поверивших в него? Что же несёт иисус людям на самом деле? Чего больше — добра или зла? Ведь обманывать и без того обманутый народ преступление не только нравственное, но прямо беззаконное, призыв к неповиновению властям опасен, он может вызвать бунт, кровопролитие, а в итоге ещё большее обнищание и без того нищих.

Возможно, именно в эту минуту в разгорячённом мозгу Иуды возникает решимость пресечь зло, исходящее от Иисуса, перейти на сторону его врагов.

Возглавляли врагов Иисуса первосвященники Иерусалимского храма. Формально первым из них был Иосиф Каиафа, но вершил дела уже много лет его тесть Ханаан, или Анна. Эти люди уже решили участь Иисуса. «Первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Если оставим его так, то все уверуют в него, и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом». Конечно, лукавили. Римляне давно пришли, а главный из них в Иудее — прокуратор Понтий Пилат, как показали события ближайших дней, влияния неизвестного ему Иисуса совсем не опасался. Зато первосвященники опасались потерять доверие римлян, наделивших их властью и привилегиями.

И тогда каиафа сказал: «лучше нам, чтобы один человек умер за людей».

Так было решено принести Иисуса в жертву собственным интересам, переложив вину за расправу на собственный народ и римскую власть «И искали первосвященники и книжники, как бы погубить Его, потому что боялись народа».

В такой момент и пришёл к первосвященникам Иуда. Можно представить их радость!

«И пошёл Иуда Искариот, один из двенадцати, к первосвященникам, чтобы передать Его им. Они же, услышавши, обрадовались и обещали дать ему сребренники». Это от Марка.

Лука подтверждает: «и он пошёл и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его предать им. Они обрадовались и согласились дать ему денег».

У Иоанна о деньгах ничего не говорится.

Из трёх Евангелий очевидно, что Иуда не вымогал денег за предательство. Только у Матфея он говорит: «Что вы дадите мне, и я вам предам его? Они предложили ему тридцать сребреников.»

Сумма скорее всего была определена заранее, как награда во исполнение призыва — «если кто узнает, где Он будет, то объявил бы, дабы взять Его.» Поэтому Иуда не говорит о сумме. В ушах его ещё звучат последние слова Иисуса, обращённые к нему «во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать его — «что делаешь, делай скорее!»

«Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему». Некоторые даже решили, что Иисус посылает казначея купить, что нужно, к празднику Пасхи. Но Иуда понял и тотчас вышел. «А была ночь, когда он вышел».

Иуда вышел в ночь, чтобы привести в Гефсиманский сад «множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных. Предающий же его дал знак, сказав, кого я поцелую, тот и есть, возьмите его».

Так у Матфея. То же самое у Марка. Только добавлено: «Возьмите и ведите осторожно».

У Луки: «кого поцелую, тот и есть».

Трое подтверждают пресловутый поцелуй, чуть ли не самую мерзкую подробность предательства. Но у Иоанна снова иначе.

«Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит с фонарями и светильниками и оружием.

Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им:

— Кого ищете?

Ему отвечали:

— Иисуса Назорея.

Иисус говорит им:

— Это я.

Стоял же с ними и Иуда, предатель Его".

Никакого поцелуя, всего лишь стоял. Да и зачем поцелуй, если Иисус сам назвал себя? Да ещё повторил: — «я сказал вам, что это я». А слуги первосвященников, — «каждый день бывал я с вами в храме» — разве не знали его в лицо? Зачем же поцелуй, если он всё-таки был? Или так в страшный час прощается он с тем, кого любил ещё недавно? Или последнее испытание учителю? Если тот подлинный сын Божий, псть докажет свою правду на глазах у всех, испепелит предателя и вознесётся к отцу небесному!

Но Иуда цел и невредим, а Иисус схвачен ненавистниками.

«Ведите осторожно…» Куда там! «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять меня. Каждый день бывал я с вами ы не поднимали на меня рук; но теперь ваше время и власть тьмы».

Подлинно так. «Люди, державшие Иисуса, ругались над Ним и били Его». И Иуда видел не самоуверенного гордеца, выдававшего себя за сына Божия, а обыкновенного слабого человека, на которого обрушилась тьма людской злобы, несчастного земного собрата, которого погубил.

Конечно, Иуда мог считать, что Иисус получает по заслугам, а сам он помог предотвратить распри и кровопролития. На полученные деньги можно было приобрести землю и, не тяготясь нуждой, устроиться в жизни. Однако древние считали, что жизнь создна плохими богами, и участвовать в ней Иуда больше не хотел, потому что убедился, — сохранить собственную чистоту, как призывал Иисус, в грязной жизни невозможно. Поступок, который он совершил, представился ему внезапно постыдным и отвратительным. Увидеть казнь Христа не было сил, в вознесение его не было веры.

И тогда Иуда пошёл, отдал ненужные сребреники, сам осудил себя, вынес приговор и привёл его в исполнение.

Шестнадцатого октября от рождества Христова года 1604.

Невидимая черта, разграничивающая земли двух держав…

И здесь, и там, по обе стороны, холмы, поля, тронутые первым осенним золотом перелески. На глаз границу и не заметишь. Но человек, что скачет во главе вооружённого отряда, знает, чувствует эту черту. Вот он притормозил коня.

Решающий миг.

Все приостановились. Потому что за чертой неизвестность. Слава, богатство, удача или смерть. Для всех. И для него смерть или царство.

Последние сомнения, что приписал ему Пушкин:

Кровь русская, о Курбский, потечёт!

Вы за царя подъяли меч, вы чисты.

Я ж вас веду на братьев, я Литву

Позвал на Русь, я в красную Москву

Кажу врагам заветную дорогу!..

Но пусть мой грех падёт не на меня —

А на тебя, Борис-цареубийца!

Сомнения отброшены.

Человек в седле трогает шпорами горячие бока коня, поднимает его на дыбы и взмахивает рукой.

Вперёд!

Конь срывается с места и мчится,

Черта пройдена.

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла!

Никто из скачущих никогда не узнает этих строк, но кажется, что они звучат в грохоте копыт.

— Ура, государь Димитрий Иоаннович!

— Виват!

— Слава!

— Виват!

Конский топот и буйные крики будоражат округу. Скачут через границу увешанные оружием люди. Не мир, но меч несут они в страну, которую многие считают родиной.

Впрочем, и о мире было сказано.

Но как?

Вот что пишет Дмитрий Борису:

«Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворённую, так осквернил и в упорстве своём гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты, в противность воле Божьей, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью…

Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для Бога, отпустим все твои вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду гореть за столько душ, тобою погубленных".

Вот так.

С Московским царём самозванец говорит с высокомерием победителя, способного, впрочем, на снисходительность: отпустим вины и место спокойное назначим! А ведь до победы над Борисом ещё далеко. Не раз ещё переменится фортуна, будут и поражения, и измены союзников. Однако убеждённость в конечном успехе не оставит Дмитрия до смертного часа. Неужели всё это лишь наглость авантюриста?.. Или увлечённость человека, чувствующего за собой теперь не только право, но и силу?

Что же произошло с тех пор, как мало кому извеcтный молодой человек в сопровождении двух сомнительной праведности монахов покинул пределы Московского государства?

Произошло многое, хотя многое скрыто временем и людьми. Но и известно достаточно. Правда, как всегда, существуют версии. По одним известиям, Отрепьев направился к запорожцам, где вёл отважный воинский образ жизни, навыки которого проявились в нём впоследствии, в моменты ратных потрясений.

А вот совсем иная версия. Он в Гоще, на Волыни. Владеют Гощей отец и сын, Гавриил и Роман Гойские, создавшие здесь своего рода религиозный центр. Гойские — ревностные последователи арианской секты, которая учит, что Христос не бог, но боговдохновенный человек, а христианские догматы и таинства всего лишь символы, иносказания. В Гоще делается попытка преодолеть религиозный, в том числе и католический догматизм, попытка духовного свободомыслия. И она привлекает чудовского дьякона.

Но где же был он на самом деле? Соблазнительно предположить, что успел побывать и там и здесь, Ведь и воинский бесшабашный дух вольного Запорожья можно обнаружить в его поступках, и гощинские идеи прозвучат в аргументах, когда придётся уже на престоле лавировать между интересами Рима и московским православием.

Однако побывать и тут и там Отрепьев вряд ли смог. Не хватило бы времени. Ибо через год после пребывания в Республике мы видим его — на этот раз без сомнений — в «оршаке», придворном окружении, князей братьев Вишневецких, Адама и Константина. Последний и представил молодого человека своему тестю, воеводе сендомирскому Юрию Мнишеку…

Впрочем, по порядку.

Перейдя границу вместе со старым нашим знакомцем Варлаамом, Григорий через Киев добрался до Острога, владения знаменитого приверженностью просвещению князя Константина Острожского. Отсюда по одной из версий он ушёл в Гощу, а вскоре Варлаам узнал, что там его спутник скинул с себя монашеское платье. Подобное богохульство возмутило ортодоксального пьяницу, Варлаам бьёт челом князю Острожскому, чтобы тот — разумеется, во имя спасения души Григория! — вывел его из Гощи. Однако придворные князя одёрнули ретивого правоверца:

— Здесь земля вольная. Кто в какой вере хочет, тот в ней и живёт.

Сам широкомыслящий князь добавил меланхолично:

— Вот у меня и сын родной родился в православной вере, а теперь держит латинскую. Мне и его не унять.

Возможно, Григорий не до конца доверился княжескому свободомыслию; во всяком случае, он покидает Гощу, исчезая на время из поля зрения. Не побывал ли он всё-таки в Запорожье?.. Точный путь его неизвестен, но привёл он Отрепьева к Вишневецким и Мнишеку.

Самбор, резиднция Мнишека, у самых истоков Днестра, неподалёку от Львова. Содержится, как подобает, в пышности. Однако сам воевода, несмотря на высокое положение, в своём кругу особым уважением не пользуется. Говорят о нём много нехорошего, в частности, что преуспел при короле Сигизмунде-Августе, играя на слабоумии монарха, поставлял ему любовниц и колдуний. Впрочем, на карьере Мнишека эти слухи заметно не отразились. В названное время он воевода сендомирский, староста львовский и управляющий королевскими экономиями в Самборе. Положению своему в Республике Мнишек обязан не в последнюю очередь красавицам-дочерям. Одна из них, Урсула, была женой Константина Вишневецкого.

Другую звали Марина.

Говоря языком расхожим, лучше б её не было! В истории, которая всегда богата разнообразными личностями, имеются, однако, и уникумы. Марина Мнишек из них. Не столь уж часто появляются на мировой сцене лица, которые приносят столько зла, не представляя, в сущности, никого, кроме самих себя, действуя исключительно в собственных корыстных интересах.

«Послужной список» Марины удивителен. Прожила всего двадцать шесть лет, в истории числится около десяти. Но сколько же успела эта черноволосая, малорослая красавица! Говорили, что глаза её сверкали отвагой, а тонкие губы свидетельствовали о хитрости и расчётливости. Но отвага не вылилась в подвиг, а расчёты подвели. Зато всюду, где она появлялась, ей сопутствуют беды и смерть…

Существует старинное слово — «рок». В украинском языке оно имеет мирный смысл — год. В русском — зловещий. Возможно, он сформировался постепенно: сначала — год, время, потом не просто время, но определённое судьбой, и, наконец, — злая судьба. Иногда мы выговариваем это слово с ироническим оттенком. Например — роковая женщина. Сегодня это может вызвать улыбку. Но та улыбка, что подарила дочка воеводы молодому русскому изгнаннику, оказалась поистине роковой, за ней потянулась мрачная полоса последствий.

Для двух стран.

Для троих мужчин, что связали с ней свою судьбу.

Для собственного её ребёнка.

Для неё самой, наконец…

И в то же время ничто не говорит о её общественно-исторической роли, предназначении, призвании. «Женщина, в начале XVII века игравшая такую видную, но позорную роль в нашей истории, была, — по утверждению Н.И.Костомарова, — жалким орудием той римско-католической пропаганды, которая, находясь в руках иезуитов, не останавливалась ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу». Можно добавить и о стремлении подчинить русское государство влиянию и господству Речи Посполитой. Но одно дело «идея», другое — её воплощение и реальная роль того или иного лица.

Да, иезуиты действовали на исторической арене, хотя часто ставили задачи не по возможностям и стремились использовать ту или иную личность в своих интересах. Но каждая личность, даже вовлечённая в политическую игру, обладает индивидуальностью, характером, собственными итересами и возможностями. И вот с этой точки зрения видеть Марину Мнишек всего лишь «жалким орудием» не приходится. Она не за иезуитов, она всегда за себя. Скорее, «самострел», чем «орудие».

Случай открыл перед маленькой ростом, но очень взрослой девочкой возможность необыкновенную — стать повелительницей обширной, богатой и набирающей силы страны. Возможность вспыхнула внезапно и ослепила Марину на всю оставшуюся жизнь. Все десять лет владеет ею всепоглощающая цель, навязчивая и неустранимая идея фанатика, игнортрующего разум и реальности, — стать и быть русской царицей. И не марионеткой скрытого за кулисами режиссёра выступает она в своей роли. Нет, она выбрала её сама и провела с исключительной последовательностью и одержимостью.

Сохранив жизнь при смерти Дмитрия, отпущенная затем из плена в Ярославле на родину, она добровольно меняет маршрут и отправляется в Тушино, хотя даже один из сопровождающих шляхтичей предупреждает:

«Марина Юрьевна! Оно бы и следовало вам радоваться, если бы вы нашли в Тушине настоящего своего мужа, но вы найдёте совсем другого!»

Наивный дворянин не подозревает, что не к мужу стремится Марина, а за короной, о чём она напишет собственной рукой, покидая позже обречённое Тушино, уже оставленное «мужем», получившим известность в нашей истории под прозвищем «вора».

«Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московскою царицею, повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтинки, никогда не захочу этого».

Она написала это февральской ночью 1610 года, перед бегством из Тушина, переодетая в воинское платье, с луком за плечами. С одной служанкой и несколькими казаками отправляется Марина в Калугу, чтобы снова примкнуть к человеку, который не только был явным для всех самозванцем, но и не имел больше никакой опоры ни в Москве, ни в Польше, где уже шли переговоры о провозглашении русским царём королевича Владислава.

И в этот момент судьба, как бы сжалившись над потерявшей разум женщиной, даёт ей последнюю возможность спастись. В непроглядную метель Марина сбилась с пути, и дорога вывела её в сторону противоположную, к Дмитрову, где засел, отбиваясь от войск князя Куракина, Ян Сапега, племянник канцлера Льва, отчаянный искатель приключений, высланный за буйство из собственного отечества. Казалось бы, встретились души родственные, но даже полубезумец Сапега не может понять безумствующую Марину.

— Не безопаснее ли вам, — призывает неустрашимый вояка, — возвратиться к отцу и матери?

(«Никогда не захочу этого»!)

— Я царица всея Руси! Лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним.

Рука судьбы была отвергнута.

Надев красный польский кафтан, сапоги со шпорами, вооружившись теперь саблей и пистолетом, Марина покидает Дмитров и Сапегу.

«Лучше исчезну…»

Окончательно исчезнет она через четыре года в московском подземелье. Все близкие ей погибли раньше. Страшной смертью.

Развеян прах недолгого царя Дмитрия.

Зарезан «вор» Лжедмитрий.

Посажен на кол атаман Заруцкий.

Повешен за Серпуховскими воротами четырехлетний сын — «ворёнок».

Всё кончилось.

А начиналось романтично и поэтично.

Именно ей первой, по одной из версий, «открылся царевич Дмитрий». Страстно влюбившись в сестру Урсулы Вишневецкой, он положил на оно её записку, где извещал о своём происхождении.

Так вымолви ж мне роковое слово,

В твоих руках теперь моя судьба.

Реши: я жду…

Но существуют и более прозаические версии.

Например, к признанию Дмитрия вынудила смертельная болезнь, подлинная или мнимая. Именно тогда он и сказал духовнику: «Когда закрою глаза навеки, ты найдёшь у меня под ложем свиток и всё узнаешь.» Именно в этом свитке и излагалась легенда о спасении царевича «верным медиком». Кто писал свиток и был ли он вообще — во мраке неизвестности.

Ещё версия: Дмитрий признаётся, униженный Адамом Вишневецким, который ударил его в бане, где он прислуживал князю.

Версии на выбор, но суть и последствия общие.

Григоий Отрепьев, или тот, кого до сипор так называли, объявился царевичем Дмитрием, сыном Ивана IV Грозного и его седьмой жены Марии, предъявив соответствующие доказательства — свиток и золотой, осыпанный драгоценными камнями крест, якобы подарок крестного отца, князя Ивана Мстиславского. «Вероятно, где-нибудь украденный», — ядовито замечает не признававший Дмитрия Карамзин.

Новоявленный царевич предложил руку и будущую корону польской шляхтинке.

Своеобразен ход весов фортуны! Вчера ещё Марина Мнишек — знатная дворянка, презиравшая слугу-беглеца, сегодня — всего лишь дворянка, на которую обратил взор царский сын! И она смело ступает на эту опустившуюся к её ногам чашу, не думая о том, что она скинет её в бездну.

Зато чаша Дмитрия — отныне будем называть его так, чтобы не путаться в именах, — стремительно вознесётся вверх, чтобы опрокинуться на самой высоте.

Но пока он единодушно признан.

Неужели всех убедили крест и свиток?

Или уже упомянутый Петровский, посланец Льва Сапеги, «узнавший бородавки на лице и чуть укороченную руку» претендента на русский престол?

Или живописные подробности чудесного спасения в Угличе, поведанные Дмитрием духовнику-иезуиту?

А… снова они! Что ж, иезуиты, в самом деле, не сидели сложа руки. Соблазн распространить влияние на Россию слишком велик, чтобы не воспользоваться случаем или даже организовать его. Но если уж говорить о политической ловкости иезуитов и признавать их всоое умение использовать интригу ради «вящей славы Божьей», нужно признать и другое — сделать ставу на случайную лошадь, на человека, не имеющего собственных качеств и способностей возглавить и довести до успеха предприятие такого размаха, они просто не могли. Нужно было пристально рассмотреть и оценить человека, на которого возлагалось столь много надежд. И если они рассмотрели и решились, значит, нашли личность, достойную трудной задачи.

Личность. Сколько споров идёт веками — кто подлииный движитль истории? Фтальный закон, исключительная личность или просто его величество случай? В жизни все они действуют вперемежку. Личность способна открыть путь созревшей закономерности, случай может прервать деятельность личности. Деятельности самозванца до поры способствовало много счастливых обстоятельств, но не случайности и не заговоры, будь это даже заговорщики с почти вековым опытом, как орден Иисуса, обеспечили череду его успехов. В нём были заинтересованы реальные силы, парадоксально объединившиеся, сначала правящие силы враждующих между собой государств, потом те, кого угнетали эти силы.

Голодным движет отчаяние, богатым алчность. О голодных немного позже. Алчными были «начальные люди» обоих соперников — Республики и Московского царства, польско-литовские католические магнаты и православные бояре. Позже Мнишек, этот типичный образчик ненасытной польской знати, направит в Москву письмо «боярству и всему московскому рыцарству», где назовёт себя борцом за их права. В ответ бояре Мстиславский и Воротынский со товарищи напишут: «И мы тебя за это хвалим и благодарим!»

Так сходились алчные интересы по обе стороны границы. Но если «начальные люди» на Руси замахнулись на самодержавного царя, то польские от избранного короля требовали всего лишь санкцию на разбой. Разумеется, и у короля была своя заинтересованность, но можно думать, что она ещё не приняла столь воинственного размаха, как в будущем, когда ставки в игре резко повысятся. Пока король сдержан и даже колеблется, уступая, однако, всесильному панству и церкви, чьи интересы при его дворе защищает граф Клавдий Рангони, римский нунций.

Итак, королевский дворец в Кракове.

Молодой человек, монах в прошлом, сирота, пригретый в богатых московских домах, недавний слуга в домах польских, стоит перед королём одного из могущественнейших в Европе государств Сигизмундом III, занимавшим и шведский престол по праву законного наследника, но отвергнутым скандинавскими протестантами. И вот после неудачи в Швеции — новые возможности на Руси… Король размышляет, от его решения зависит, останется ли молодой человек гадким утёнком или взмахнёт крыльями.

Воспоминания современника, королевского секретаря Чили: «Сигизмунд, обыкновенно важный и величавый, принял Дмитрия в кабинете, стоя и с ласковой улыбкой».

Это ободряет, конечно, и Дмитрий находит нужные слова. Поцеловав у короля руку, молодой человек рассказывает свою историю, с достоинством заключая:

— Государь! Вспомни, что ты сам родился в узах и спасён единственно Провидением. Державный изгнанник требует от тебя сожаления и помощи.

Требует? Не дерзко ли? Не переборщил?

Но что дерзко для самозванца, естественно для царевича. Равный может и требовать, особенно когда речь идёт о сожалении. Уместным оказалось и упоминание о бедах, пережитых Сигизмундом. Внук Густава Вазы по отцовской линии и племянник Сигизмунда-Августа, последнего из Ягеллонов, по материнской, нынешний польский король действительно родился «в узах». Отца и мать его старший сын Густава, полусумасшедший король Швеции, заточил в Гриспсгольмском замке. В наследника шведского престола превратило мальчика восстание против Эрика. Однако, прежде чем стать королём Швеции, Сигизмунд был избран в короли польским сеймом. Казалось, вот-вот и два сильнейших государства — Речь Посполитая и Швеция — объединятся под одной короной, чтобы объединить общее могущество в центре и на севере Европы. Но победили местнические феодальные интересы, принявшие форму религиозной борьбы. Шведские протестанты не поддержали на своём престоле истового католика Сигизмунда, и он остался сюзереном лишь Речи Посполитой.

Ныне Сигизмунду тридцать восемь лет. Это образованный человек, свободно изъясняющийся на польском, шведском, итальянском и немецком языках, знаток латыни, на котором говорит столь любимая им церковь. Он выглядит «важно и величаво», полон честолюбивых замыслов и одновременно склонен колебаться, искать опору. Его постоянный советник нунций Рангони. Доверенный Рима и в эти минуты с королём. Они вместе будут решать, кто перед ними — самозванец или законный наследник огромного царства.

О! Нелёгкий вопрос, хотя предварительно он, конечно, многократно обдуман. Ведь только распространение на восток может уравновесить неудачу на севере.

И всё-таки…

«Чиновник королевский дал знать царевичу, чтобы он вышел в другую комнату, где воевода сендомирский и все мы ждали его. Король остался наедине с нунцием…»

Кажется, что слышишь стук часов, отсчитывающих минуты ожидания. Одна, вторая, третья. Минуты судьбы.

Последняя.

Молодого человека просят войти.

Сейчас кажется, что слышен стук его сердца.

Но напрасно он так волнуется.

«Король с весёлым видом, приподняв свою шляпу, сказал:

— Да поможет вам Бог, московский князь Димитрий!"

Свершилось. Гадкий утёнок признан орлом.

«Мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельств, несомнительно видим в вас Иоаннова сына и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно сорок тысяч злотых на содержание и всякие издержки. Сверх того вы, как истинный друг Республики, вольны сноситься с нашими панами и пользоваться их усердным вспоможением».

Итак, не только признан, но одарён.

Что же хотел получить король за сорок тысяч, а паны за усердное вспоможение?

Программа короля изложена в письмесподвижнику Батория Замойскому, одному из самых горячих сторонников Сигизмунда на избирательном сейме. Король полагал, что Республика, доставив Дмитрию корону, сможет успешно бороться, опираясь на силы Москвы, с турками, шведами и крымским ханом и откроет торговые пути в Персию и Индию.

Что ж, всё это пока в рамках политики и государственных интересов, но любопытно, что Замойский и некоторые другие дальновидные магнаты, в том числе князь Острожский, замыслы и надежды Сигизмунда не разделяли.

Иное дело люди, мягко говоря, недальновидные.

Есть документ, который широко известен, всегда цитируется и, как кажется, каждым своим словом обличает самозванца. Это пресловутое соглашение от 25 мая 1604 года между Мнишеком и Дмитрием. По форме оно носит почти частный характер обязательства будущего зятя перед невестой и будущим тестем. Но по содержанию…

«Мы, Димитрий Иванович, Божией милостью Царевич Великой России и так далее… избрали себе достойную супругу, вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения.

Тогда, в чём клянёмся именем с. Троицы и прямым словом царским, — женюся на панне Марине, обязываясь:

выдать немедленно миллион злотых на уплату его долгов и на ея путешествие до Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлём ей из нашей казны Московской…

будущей супруге нашей уступить два великие государства — Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церквилатинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли с твёрдым намерением ввести оную во всём государстве Московском…"

В соглашении ещё ряд положений, но эти, конечно, главные, и, что особенно любопытно, написан документ рукой самого Мнишека! Прежде чем пркомментировать его, хочется вздохнуть и сказать:

— Ну, уж дальше некуда!

Оказывается, есть. Не нужно спешить.

Цитирую Карамзина:

«Сего не довольно: в восторге благодарности Лжедимитрий другой грамотой (писанной 12 июня 1604 года) отдал Мнишеку в наследство княжество Смоленское и Северское, кроме некоторых уездов, назначенных им в дар королю Сигизмунду и Республике в залог вечного нерушимого мира между ею и Московскою державою…

Так беглый диакон, чудесное орудие гнева небесного, под именем царя российского готовился предать Россию, с её величием и православием, в добычу иезуитам и ляхам!"

Понятен гнев историка и гражданина. Чуть ли не четверть коренных русских земель — а может быть, и больше, потому что земли названы, но не заиксированы на карте и границы их можно толковать расширительно — отдаётся под чужеземное управление!

Карамзин говорит: «в восторге блгодарности». Но соврменники запомнили «беглого диакона» иным — он был мрачен, задумчив, неловок.

Мрачный восторг?

От чего? Одним взмахом пера, росчерком — даже не писал сам — отказаться от четверти царства!

Но ведь на бмаге. Земли-то ещё предстоит отвоевать. А не подпишешь — не завоюешь. И всё-таки обещано слишком много.

А может быть, в этом и дело? И не умный Дмитрий в восторге, а алчный зарвавшийся Мнишек, утративший чувство реальности?

Уж он-то ликует. И на него устремлён взгляд «задумчивый»…

Такой же взгляд был у Дмитрия, по всей видимости, и в Кракове, когда в доме, принадлежащем иезуитам, — он пришёл туда тайно, переодетый в бедное рубище, закрывая лицо, — принял он тело Христово с миропомазанием от римского нунция…

Тогда ликовали иезуиты или францисканцы — есть письмо папы Павла V, где он утверждает, что именно они, а не иезуиты приняли Дмитрия в католичество, — в надежде подчинить себе «все неизмеримые страны Востока».

Много обещал всем молодой рыжеволосый человек. А они в упоении и не замечали, что обещает больше, чем хочет да и вряд ли может дать. Но что он мог поделать! Подобно Ричарду III, отдавал полцарства за коня.

И коня получил.

Оставалось поставить ногу в стремя.

Мы прошли на кухню, где много лет назад Олег бросал с балкона вниз, на блестящую укатанную наледь гранёные рюмки, стараясь, чтобы каждая упала точно на хрупкую ножку. Теперь балкона, как я уже говорил, не было, двери превратили в окно, и у этого окна, приоткрытого, как и тогда, потому что погода стояла тёплая и в кухне было жарко, мы остановились. Не помню, кто — я или Игорь — захватил бутылку и рюмки, и мы наполнили их и поставили на подоконник, но пить не спешили, возраст был не тот и настроение другое. У Игоря оно к тому же заметно подпортилось стычкой с Вовой. О нём он сказал сначала, а не об Олеге.

— Вова как был Рыбаком, так и остался.

— В каком смысле?

— Рыбку ловит в мутной воде.

— Неужели берёт?

Игорь пожал плечами:

— Не пойман — не вор. А знают все.

— Ты, однако, дал ему понять это довольно откровенно.

— И зря. Ссориться мне с ним не стоило.

— Тебе-то?

— Мне. Не за карьеру опасаюсь, конечно. Что мне? Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют. Разве что в Афганистан. Так и там пользу приносить можно. А всё-таки от Вовы я завишу.

— В чём?

— Медикаменты дефицитные дочке нужны. Весь смысл моей жизни — её поднять. Имел бы две ноги, обе отдал. Понимаешь?

— Понимаю… Но ведь страшно это. Возникает бесчестный человек, использует служебное положение для наживы. Казалось бы, в набат бить нужно, гнев и возмущение поднимать… А что происходит? Один содействует ему из выгоды, другой по слабости характера, кто в силу вынужденных обстоятельств, четвёртому просто наплевать. И в результате вместо атмосферы нетерпимости и негодования вокруг проходимца прекрасная окружающая среда. Кислород. А его в газовую камеру нужно!

— Ну, нет Только без камер. Я в человека верю и в диалектику, которой его деятельность определяется.

— Например?

— Каждая тенденция не вечна, а исчерпав себя, в собственную противоположность превращается.

— Ну, знаешь! Если я и допускаю, что борец в жулика переродиться может, то уж жулик сам по себе на путь добродетели не обратится. Хоть всего Гегеля прочитает. А Вова и не читал никогда, хотя, между прочим, вполне диалектично развивается, от простого к сложному. Когда-то правила рыбнадзора нарушал, чтобы больную мать кормить, потом женился выгодно, теперь больных обирает, чтобы дачу построить и заграничным унитазом её украсить. И никаких признаков грядущего нимба я над его головой, прости, не замечаю.

— Я тоже. И всё-таки в то, что за жуликом будущее и нужно, как иным кажется, пока не поздно, в их ряды спешить, — не верю. Верю в простое, естественное человеческое свойство большинства людей испытывать отвращение к жизненной скверне. Убеждён, что погоня за «благами жизни» — всего лишь бег на месте, и люди осознают это неминуемо. Но декретом это не проведёшь…

— Выходит, самоусовершенствование? Да разве люди не пытались? Себя-то победить труднее всего!

— Знаю.

— По себе судишь? Не у каждого твоя закалка.

— Не о себе я. Об Олеге.

— Разве он победил?

— Нет, он не победил. Слушай…

Олег появился у Игоря, как и у меня, в тот, последний раз неожиданно. Игорь жил от города далеко, в стороне от железнодорожной линии, и заскочить к нему запросто, на чашку чая, было затруднительно. Бывали мы у него редко, обычно договариваясь предварительно, с занятостью его считаясь, а Олег эти правила нарушил и, понимая, что нарушил, оговорился сразу:

— Возможно, не ко двору, но необходимость имею. Попрощаться заехал.

Разговор происходил в больнице, а точнее в вестибюле, куда сестра вызвала Игоря.

Игорь стоял в халате и белой шапочке, прямо с обхода, и смотрел на Олега профессиональным взглядом, который на этот раз его обманул. Как и мне, критического своего состояния Олег не выдал.

— Попрощаться? Уезжаешь?

— Да. Надолго. Ты же знаешь мои обстоятельства.

Обстоятельства знали все. Знали, что не только решено, но и подписано, то есть и развод оформлен, и от родительских прав отречение, а значит, появился Олег, как снег на голову, неспроста, и потому Игорь, ничего не говоря, дёрнул тесёмку на обшлаге халата, а потом уже сказал:

— В отделении нормально сейчас. Я попрошу, чтобы меня подменили. Подожди немного.

Олег кивнул понимающе и вышел в больничный двор, где увядали поздние хризантемы. День стоял тихий и солнечный. Дожидаясь Игоря, Олег обошёл клумбу и сорвал пару уцелевших цветов.

Игорь его не одобрил:

— Зачем?

— Пропадают. А я их Зине отнесу. Неудобно с пустыми руками. Сам-то небось не сорвёшь.

— Не попался ты нашей сторожихе…

— Даже ты боишься?

— Избегаю.

— Понятно. Сторожиха — это народ и женщина одновременно, а такое сочетание — сила. Повезло мне.

Олег пошучивал, почти как раньше.

Они сели в машину, и Игорь обратил внимание на небольшой чемоданчик, составлявший весь Олегов багаж.

— Ты, однако, налегке собрался. Не хочешь в новую жизнь старое тащить?

— Там оно ни к чему.

— Где там? — спросил Игорь, имея в виду место, куда собрался Олег. — Куда ты едешь?

— Туда, откуда нет возврата, — ответил Олег буднично и снова ввёл Игоря в заблуждение.

— Отрезал?

Машина шла по шоссе. Игорь наблюдал за встречными автомобилями.

— Отрезал.

— Не пожалеешь?

— Поздно жалеть.

Подъехали к коттеджу. Олег вышел и распахнул лёгкие ворота. Игорь подогнал машину к гаражу.

— Где ты заправляешься? — спросил Олег.

— Заправочная на въезде в посёлок. Недалеко.

— Значит, про запас бензин не держишь?

— Да нет. Канистру на всякий случай.

Игорь стукнул протезом по канистре, прислонённой к стенке гаража. Олег приподнял её зачем-то и покачал. Внутри булькнуло. Канистра оказалась неполной.

Из дому вышла Зина. Олег поставил канистру и пошёл навстречу.

— Зинуля! Прошу цветочки. Сознаюсь, не с собой привёз, а воспользовался служебным положением твоего мужа. Поэтому не благодари.

— Наоборот! Спасибо! Игорь-то не принесёт.

— Он сторожихи боится.

Так с шутками и вошли в дом.

— Каким вас ветром занесло, Олег?

— Ветром дальних странствий. Я ведь теперь свободен, Зиночка. Как птица. Решил больше семью не позорить.

Зина смутилась этой откровенностью и сказала не очень находчиво:

— Вы хорошо выглядите.

— Так нужно, Зинуля. Чтобы… на новом месте не смутить видом безнравственным.

— Далеко едете?

— Далековато.

Игорь заметил, что Олег не хочет говорить, куда собрался. Поэтому спросил только:

— Ты там договорился? Тебя ждут?

— Там всех ждут, — усмехнулся Олег, но тут же добавил серьёзно: — Где сейчас люди не нужны! Да бог с ним, с этим местом новым. Угости лучше друга. Уверен, у Зинули найдётся что-нибудь в закромах.

— Простите, Олег, мы, правда, гостей не ждали…

— …но угостим чем бог послал?

— Вот именно подтвердил Игорь.

Олег не ошибся. Зина хозяйка была примерная, и закрома не пустовали. Нашёлся и гусь жареный, и холодец, и огурцы малосольные, и грибки в сметане…

Олег смотрел, как накрывается стол, и потирал руки, довольный, почти весёлый.

— Как хорошо под водку-то! Хорошо у вас, ребята. За ваше здоровье. Живите долго!

Игорь опасался, что Олега занесёт, но ничуть не бывало. Держался он прекрасно, и когда бутылку усидели, сказал спокойно в ответ на вопросительный взгляд хозяина:

— Хватит.

— Есть ещё.

— Хватит. Пью-то уже в счёт двадцать первого века. Нужно и другим оставить.

— Смотри, на новом месте держись.

И снова усмехнулся Олег:

— Не сомневайся.

— Олег! А может быть, не нужно уезжать? Вы ведь сильный человек, вы возьмёте себя в руки…

Игорь заметил, что другу неприятны эти слова, и прервал жену:

— Не нужно, Зина. Олег знает, что делает. Ты только не исчезай, старик! Сообщи, как устроишься.

Но Олег твёрдо покачал головой:

— Этого не обещаю. У семьи моей жизнь теперь новая. Серёжка Марину удочерил. Так что будоражить их зря не буду.

— Ну, друзей не забывай! Когда-нибудь-то увидимся.

— Может быть. Но не уверен. Как говорится, где мы встретимся снова, не знаю. Поэтому и заехал попрощаться.

Он посмотрел на часы.

— Что ты! Время ещё детское.

Олег глянул на Игоря, на Зину, перевёл взгляд на тёмное уже окно, вздохнул и сказал для обоих неожиданно:

— А ведь мне пора, ребята.

— Куда, на ночь глядя?

— Ночью удобный для меня поезд проходит.

— Не валяй дурака. Поезда и дневные есть.

— Мне этот удобнее.

— Ну, знаешь, это уже упрямство, — обиделся Игорь. — Куда же я тебя в ночь отпущу?

— Не беспокойся. Ты же знаешь, если мне втемяшется… Хорошо посидели. Всё в порядке. Спасибо. Пора мне.

— Ну, если так, я сейчас соберусь, подброшу тебя на станцию на машине.

Олег отказался решительно:

— На трассе попутную схвачу. Ещё не поздно.

Последнюю попытку сделала Зина:

— Всё-таки лучше, если вас Игорь проводит.

— Ему нельзя. Он выпил.

— Я начальнику ГАИ руку в прошлом году ремонтировал. Так что простит.

— Нет, с пьяным за рулём не поеду. Вдруг разобьёмся. Тогда ни мне новой жизни, ни тебе старой.

Шутил он грустно.

— Не понимаю я тебя, Олег.

— Суеверный я. Не хочу, чтобы меня провожали. Да и сантиментов не выношу. Всех этих мужских поцелуев на вокзалах. Вот Зиночку поцелую с удовольствием.

— Ну, как знаешь.

— Да не обижайся ты, дуралей. Откупорь уж лучше свою резервную. Давайте по рюмке за дальнюю дорогу.

Выпили, помолчали минутку, как положено.

— Ни пуха тебе, ни пера…

Олег поцеловал Зину, обнял Игоря:

— К чёрту!

И вышел в тёплую, пахнущую надвигающимся дождём ночь. Вышел и ушёл навсегда.

…Игоря разбудили на рассвете. Небо затянуло, и дождь накрапывал, но начался недавно, только пыль прибил, и ехать по просёлку было мягко, почти приятно. Игорь сидел в служебной машине с начальником райотдела и следователем прокуратуры, и они извинялись, что милицейский судебный медик лечит гастрит в Ессентуках и только поэтому его, Игоря Дмитриевича, пришлось побеспокоить.

Машина свернула с просёлка прямо в степь, переваливаясь в покрытых стернёй неглубоких бороздах, медленно подъехала к сгоревшей ночью скирде. Сгорела скирда дотла, и капли дождя прибивали последние, стелющиеся по-над чёрной золой струйки голубоватого дыма.

— Вот, смотрите.

Смотреть было страшно. От сгоревшего человека почти ничего не осталось.

— Как это произошло? — спросил Игорь, став со стороны, откуда ветерок отгонял тошнотный запах.

Начальник почесал лоб под козырьком фуражки.

— Определённо предположить трудно. Напрашивается убийство, но следов никаких, чтобы тащили его или борьба была. Ясно одно: засунули в скирду, облили бензином и подожгли. Сам-то такое не учудишь.

— Бензином?

— Вон канистра валяется.

Обгоревшая канистра лежала рядом. Вмятина на ребре показалась Игорю знакомой, но, только вернувшись домой, после того как он убедился, что кости сгоревшего человека целы и погиб он не от удара по голове, — а это было и всё, что можно было установить, — только приехав домой, подойдя к гаражу и увидев, что канистры там нет, испытал Игорь подлинный ужас. На месте, где стояла вчера канистра, лежал камень, которого Игорь здесь не помнил. Он наклонился, приподнял камень и увидел под ним листик из записной книжки, на котором корявым, нечётким почерком в ночной темноте нацарапаны были строчки: «Прости! Конечно, свинство. Но вдруг сошлось и замкнулось. Суд состоялся давно, а с приговором затянул. Точка. Решил привести в исполнение немедленно. Сжечь тару лично. Если сможешь, от моих скрой. Не поймут. Живи долго».

Ни обращения, ни подписи на записке не было.

Это я собственными глазами увидал, когда Игорь достал записку из бумажника и показал мне на кухне.

— Думаю волю его исполнить. Но на себя одного ответственность взять не могу. Потому и рассказал тебе. Как быть?

— Никому больше не говори, — согласился я и отдал ему записку.

Игорь поставил на подоконник пепельницу, достал зажигалку. Вспыхнувший огонёк коснулся края бумаги. Она потемнела. Последние слова Олега заплясали пламенем, скрутились жгутом, превращаясь, как и сам он, в пепел и дым.