ПАРАМЕТРЫ БЕЗОПАСНОСТИ

Мы работали. Наша бригада строила очистные сооружения. Нулевой цикл. Сила есть — ума не надо. Никогда потом я не «вкалывал» с такой самоотдачей и с таким восторгом. По ночам долго не мог заснуть от ощущения какого-то немыслимого счастья, выходил из палатки. Обязательный ночной прожектор, высвечивал высокую траву перед палатками, топтать которую было строго-настрого запрещено. На чёрном небе отчего-то отчётливо вырисовывались зубчатые короны сосновых макушек. А в их прорезях осторожно шевелились мохнатые, зелёные звёзды. Конечно, приходили строчки. Под прожектором я закончил «Боевую стёганку», где… Чухлебов — комиссар отряда щурил по-корчагински глаза. Неподалёку был посёлок гидростроителей под названием Майна, поэтому написался стихотворный адрес — Майна, «Вира», Саянгэсстрой. По поводу очистных сооружений получилась песенка «мы строим на Саянах туалеты и песни о романтике поём». Словом, жить было хорошо. И уж совсем для полного счастья в какое-то утро в лагере высадился московский поэтический десант: Евгений Храмов, Юлия Друнина и бесконечно-обожаемый Булат Окуджава. Ожидался приезд и Бориса Полевого, но у него как раз шло разбирательство с органами по делу очередного «невозвращенца» Анатолия Кузнецова и писатели явились без руководства, сами по себе. Впрочем, нас это нисколько не огорчало. Мы как привязанные, тянулись за Окуджавой, наперебой показывали ему лагерь. Я, один из малых сих, шёл пообочь и услыхал грустную реплику Храмова: «Ну, вот, как всегда — все за Булатом.» Потом была раздача автографов, Окуджава расписывался на листках из блокнота, на кусочках бересты, а я мучился тем, что в чемодане у меня был рукописный песенник с текстами барда, но сбегать за ним было страшно — вдруг не успею. Наконец Булата попросили спеть, тот отговорился отсутствием гитары, сразу же человек пять бросились за гитарами, а я — за своей тетрадкой. Раскрыл на нужной странице, молча — перехватило горло — протянул её Булату Шалвовичу. Тот поднял глаза: «Как Вас зовут?» Не понимая, зачем ему это, ведь ни у кого не спрашивал, расписывался молча, я назвался. И великолепный Булат, божественный Булат начертал под текстом «Лёньки Королёва» «Валерию в память встречи в Саянской тайге. Б. Окуджава. 16. 7.69 г.» Давно рассыпался на листочки тот песенник, но страничку с автографом я переклеил в другой и храню доныне. По молодости хотел приехать к поэту, когда напишу что-то достойное, напомнить о встрече в тайге, привезти свои стихи. Не вышло. И Булата не стало, и я так ничего достойного и не сотворил. Да и поэтические авторитеты у меня теперь другие. И всё же очень дорог тот давний автограф. Как светлая память о юности, о незамутнённом счастье, о прекрасной и дурацкой вере в собственное будущее…

А петь тогда Окуджава так и не стал, несмотря на комплект протянутых ему гитар. Прочитал «Капли датского короля». Друнина читала военные стихи: «Я только раз видала рукопашный…» Стихи Храмова не запомнил. Может быть, потому, что тогда его фамилия мне ничего не говорила. Не говорит и теперь. Хотя одно его, найденное позже стихотворение я помню и сейчас почти полностью.

Встреча с поэтами только усилила эйфорию от окружающего. По выходным мы выходили в тайгу, на местные речки. По будням работали так, как по идее и должны работать люди, объединённые общей целью и сплочённые дружбой. Тогда был в моде телевизионный кабачок «13 стульев» и как-то командир отряда Игорь Николаев назвал нашего хорошего волейболиста Юру Назаренко «пан Спортсмен». Нам понравилось. И скоро мы все стали панами. Коля Сидоренко, сложивший в бытовке действующую печку стал «пан Печник». Я само собой именовался «паном Поэтом». Мы в то время рыли траншею под канализационную трубу. Экскаватор выбрал грунт на глубину около полутора метров, а нам надлежало углубить имеющуюся канаву до проектного уровня, ещё метра на два. Причём строго было наказано — стенки траншеи вести под углом 45 градусов. Но кому это надо — примерно вдвое увеличивать объём работы, когда после прокладки трубы всё это будет засыпано. И мы, выверив по теодолиту направление, стали вкапываться в дно под прямым углом, лишь бы ширины для трубы хватало. Песок мокрый, лопата врезается легко, только успевай кидать на-гора куда-то выше головы. Копаем. Пан Спортсмен впереди, лицом ко мне. Спешим, кто быстрее сорвёт перемычку между нами. То ли что услышал, то ли почувствовал, глянул вверх — песчаные стены медленно начали сходиться. Помню, как заверещав фальцетом: «Беги», прыгнул назад, и песок рухнул, ломая держак моей лопаты и валя меня на колени. До сих пор помню этот ужас, Юрку засыпало, песок мокрый, копать надо быстро, а если лопатой в лицо? Крича уже что-то нечленораздельное, схватил чужую лопату, прыгнул вперёд и тут, слыша моё верещанье, из-за кучи песка поднялся пан Спортсмен со слабой улыбочкой на губах. Ну, да, конечно, он же спортсмен, у него реакция лучше, он тоже успел отпрыгнуть. Надо ли говорить, что стенки мы стесали, пусть и не под 45 градусов, но достаточно. Вот такие мелкие случайности к середине лета слепили из нашего разнородного воинства то, что принято называть коллективом.

Как пели мы с Геной Чуровым, музыка его, слова мои: «Здесь нет штормов и ураганов бешеных, над головой осколки не свистят. И всё же дружба крепкая замешана с крутым бетоном «двести пятьдесят»… И я по своей тогдашней простоте решил, что так всегда и бывает. А, значит, жизнь хороша и гармонична по сути своей. С иронией и печалью вспоминаю теперь то блаженное время.

Меж тем настала пора платить по долгам. Перед одним из воскресений, когда в бригаде мы уже решили, куда идём в этот выходной, командир вызвал меня и сказал, что завтра состоится поэтический конкурс стройотрядов, а так как я сам себя заявил поэтом, то… Деваться было некуда. Дали мне в спутники «старика» Валентина Видмедя и мы поехали. Зал полный, все места заняты, люди сидят на полу в проходах. Похоже, что собралось всё население Майны. Меня бьёт нервная дрожь. Валентин успокаивает, чего там, никто не расстреляет. Пять или шесть стройотрядов. Казань, Новосибирск, два отряда из Москвы. Сначала чужие стихи. Читаю Рождественского, Дагурова, Дмитриева. Реакция зала благожелательно-умеренная. Чувствую нутром, что проваливаюсь. Что читают конкуренты, не слышу. В ушах звон и щёки горят в ожидании неминуемого позора. Наконец начинаем читать своё. Парень из Московского технологического, стихи настоящие, как сказал бы сейчас — под Тарковского. Тогда и фамилии такой не слышал. Нутром чую — мне его не обойти. Остальные слабее. Ну, спасибо и на том. Моя очередь. Зал молчит. Ору в микрофон свои вирши, записанные под лагерным прожектором. Где —то после третьего стиха зал начинает хлопать. Но не так, как захлопывают, не желая слушать. Продолжаю читать — тишина и опять аплодисменты. «Майна, „Вира“, Саянгэсстрой» — зал взрывается. Люди встают, орут, хлопают, подняв руки над головой. И затихают перед последним. Заканчиваю:

Ломы и кирки — наизготовку

И лопаты, как штыки, остры.

Трассерами хлещут по спецовкам

Жаркие таёжные костры.

Сбережёт отметки огневые,

Оставаясь в память сыновьям,

Искрами пробитая навылет

Боевая стёганка моя!

Зал неистовствует, Свистит, орёт, хлопает — то ли приветствует меня, то ли радуется, что пытка стихами закончилась. Наконец стихия упорядочивается, организовывается… Господи, да это же меня на «бис»… В лагерь возвращаемся поздно вечером. Утром командир зовёт на ковёр: «Ну как?» Я честно признаюсь: «По-моему, второе место». Смотрит на Валентина, тот отрицательно качает головой и молча показывает большой палец. Командир довольно ухмыляется. Это уже после он станет для меня просто Игорем, и будут долгие разговоры обо всём на свете и у костра, и в Таганроге. Но тогда я просто счастлив, что всё так хорошо сложилось и что командир доволен. Когда цыплёнок пробивает скорлупу и видит мир, он идёт за первым движущимся предметом. Мне повезло, когда я открыл глаза — рядом со мной был такой командир. И были другие, тоже приехавшие по зову Несбывшегося.