ДАВАЙ НАГОВОРИМСЯ ВСЛАСТЬ…

Над болотами воздух дымен,
под ногами черна вода…
Птица с перьями голубыми,
как тебя занесло сюда?

Взглядом редкую провожая,
обречённо вздохну вослед —
эта стая тебе чужая,
а другой на болоте нет.

У залётной свои заскоки —
фора избранным из толпы.
Птицеловы твои жестоки
и безжалостны, и глупы.

И твоё родовое имя,
обесценено суетой,
птица с перьями голубыми,
в клетке даже не золотой.

Та, что грезилась и манила,
обнадёживала с утра,
на какие цвета сменила
обольстительный блеск пера?

Тянет, вкрадчиво облипая,
топь болотная. Скоро ночь.
Я люблю тебя, голубая.
Я не в силах тебе помочь.

Когда уже ни карт, ни лоций
и зависает Интернет,
что нам действительно даётся
на этой лучшей из планет —
одно бесплодие угодий
с булыжным грунтом отчих га
и мойры воют в дымоходе
в горячий пепел очага,
должно быть, жарко протопили —
искать причины не резон
тому, что ножницы тупые
у закрывающей сезон.

Так нам ли ныть, что кости ломки,
что лют державный костолом,
пока горящие по кромке
витают хлопья над столом…
Фиал с назначенной отравой
придётся выцедить до дна,
звезда поэзии кровава
и постоянно голодна.

Среди подельников ревнивых —
творцов словесной бахромы —
мы выживали на руинах
не для того, чтоб петь псалмы
и сладко блеять пасторали…
Чураясь песни хоровой,
мы просто противостояли
напору злобы мировой.

Леониду Григорьяну

Срезает времени фреза
азарт лица и плоти порох,
как ни дави на тормоза,
не избежать краёв, в которых
свирепствует пора утрат,
нас обрекая на забвенье…
Каким люминофором, брат,
на стенах третье поколенье
начертит знаки, наш типаж
уничтожая без вопросов.
Что им, глумливым, эпатаж
трубящей эры паровозов?..
Воздав хвалу за право врать
былым громам, былым опалам,
мы помним ужас потерять
себя в блужданиях по шпалам.
Когда не видно ни хрена,
темны слова придворной прозы, —
куда вела та колея,
где надрывались паровозы?
Хотя теперь цена — пятак
и машинистам, и мытарствам,
да всё не попадаем в такт
с медвежьим шагом государства.
С царапинами вместо ран,
мы светлячки, а не светила,
нам, чтобы выйти в мастера,
адреналина не хватило.
Мы жизнь прогрезили впотьмах,
мы так и не дождались света,
но в исторических томах
страницы выдраны про это.
Где мировой пожар гудел,
нам — уцелевшим погорельцам —
размер нерукотворных дел —
километровый столб у рельсов.
Бреду, пристрастие храня
к цветущим женщинам и вишням,
мое бессмертие меня
переживёт на месяц с лишним.
И если вправду век такой —
бег до разрыва сухожилий,
никто нас не возьмёт в покой.
А света мы не заслужили.

Тёплая осень какая!
Кончилась тропка и вот
Тихо по полю шагаю.
Пересекаю его.

Там, у небесного среза
Вижу, взглянув невзначай,
Синей полоскою леса
Чётко намеченный край.

Был я весёлым и пьяным,
Шёл. Не имел. Не терял.
Алой волною тюльпанов
Странника мир одарял.

Но постигаю отныне,
Что пропустил сгоряча,
Как от окрестной полыни
К вечеру губы горчат.

Где-то утеряно средство
Для обретения тайн,
Горечь, осевшая в сердце,
Переполняет гортань.

То, что теперь понимаю,
В тёмной душе хороню,
Жёсткие травы ломаю,
Высохшие на корню.

Полдень. Сухой. И белёсый.
Боязно. Глянуть. Вперёд…
И голубая полоска
Тихо навстречу идёт.

Путая закаты и рассветы,
я по белу свету кочевал,
на постели из сосновых веток
под открытым небом ночевал.
Не дрожал под тонким одеялом —
жаркий, молодой и заводной…
На заре над Борусом* стояло
розовое облачко одно.
За ночным, за чёрным перевалом
накалялся тлеющий восток,
делая из розового алым
распылённой влаги завиток,
ставший романтическим началом
чёрных поэтических чернил…

Я потом ходил к пустым причалам,
я друзей, рыдая, хоронил
и когда увидел, что бессилен
оправдаться в кривизне пути —
оставалось, алое на синем,
облачко, нетленное почти.
Вот тогда и догадаться мне бы,
глядя на закат из-под руки:
дураки, взыскующие неба,
как ни кинь, всего лишь дураки.

___________________________________
* Борус — горная вершина в Западных Свянах.

Я пью, опершись на копьё.
Архилох

Не раздаёт ни бонусов, ни премий —
как Господу мольбой ни докучай,
как ни дружись с зелёным зельем —
кремя лишь дразнит, превращая невзначай,
к соломинку опору Архилоха
и певчий мир — в засилье ловчих ям…
Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо
и не сезон надеждам и дождям.
Что возвратить опустошённым недрам
земного ненадёжного родства,
когда всё лето каракумским ветром
испепелялась бледная листва?
И не резон в людском безликом гаме
вверяться слуху девы молодой,
когда скользит суглинок под ногами,
пропитанный октябрьскою водой,
той запоздалой влагою небесной,
которая, во облацех остыв
и потемнев, срывается отвесно
на засухой убитые кусты,
где вся отрада старых домоседов —
защита безнадежных рубежей
в отечестве, теряющем поэтов,
живущем на проценты с грабежей
и где в чести совсем другие вещи,
и нет опоры в крохотном мирке,
где понапрасну никнет и трепещет
папирус в обескровленной руке.
Здесь, в окруженье неживых растений,
мой сумрачный бухгалтер, помоги
свести баланс потерь и обретений,
чтоб выплатить последние долги,
пока ещё не стиснулись границы
под натиском неистовых волчат
и чёрные всезнающие птицы
на остовах безлиственных молчат.

Я на пасеке Божьей —
сортировщицей сот…
Нина Огнева

В храме скорбного братства
Нам с тобою, сестра,
Есть причины чураться
Дымаря и костра.

Как предвестник агоний,
Низводящий с высот
Дым отечества гонит
Нас от восковых сот.

Кто устал от риторик,
Тот вернее поймёт:
Дым отечества горек
Для творящего мёд.

Горечь жизни глотая,
Перед Небом в долгу,
Ты — пчела золотая
На Господнем лугу.

В мире быта, в котором
Всяк летящий — изгой —
Все твои медосборы
За межою людской.

Там, где сладкие травы
На поверку горчат.
Тяжела для суставов
Оперённость плеча.

Но у крыл и у жала
Есть своя благодать…
Нам не выжить, пожалуй,
Если Небо предать.

Да воздастся сторицей
Всем, кто жалит сердца.
Ты — дежурная жрица
У скрижалей Творца.

Где рефрены сиротства
В дуновеньях цевниц.
Макияж первородства
Несмываем с ресниц.

Поглядев с колеса обозрения,
Из разбитых и ржавых кабин,
Закричать не моли дозволения —
С чёрным небом один на один —
Под каким экзотическим соусом
Заскрежещет рычаг перемен…
Нарастание смертного голоса
До пределов иных ойкумен
Для гортани обходится дорого.
Обострённым чутьём нутряным
Распознай тот подлог, от которого
Разрывается карта страны.
Что спасёшь ты на острове крохотном?
Ничего ты уже не спасёшь,
Пока с танковым лязгом и грохотом
Материк погружается в ложь.
Всенародно молящийся идолам,
Азиатской скулой на восток,
Отчий край, не постыдная выдумка —
Ты по-прежнему к чадам жесток
И меня, не жалея, отпустишь ты
За пределы иных ойкумен,
Отчий край — аммиачные пустоши,
Штукатурка разрушенных стен.
У державы железные правила —
Спазм гортани да хруст костяной,
Не о том ли весь вечер картавило
Вороньё над кремлёвской стеной…
Меловой ли период, триасовый —
На удачу черкни адресок,
Протыкая пятой фибергласовой
Застарелый арены песок.
Поэтической тешась обманкою,
От какого удела бежим,
Пролетая над сбитою планкою,
Как фанера над градом чужим…

Осип говорил: «Нам кажется, что
всё благополучно только потому,
что ходят трамваи».
Н. Мандельштам

Трёхкопеечных экономий
ты грехом тогда не считал,
«зайца» вёз тринадцатый номер,
укоризненно скрежетал,
и врывались не по ранжиру,
продираясь в проём дверной,
безбилетные пассажиры,
подстрекаемые страной.
А когда наконец стихали
вопли ржавого колеса,
воздух ласковый колыхали
соловьиные голоса.
Из колоды судьбы наброски,
завлекая, метал Ростов.
Край жилья — переулок Днепровский,
дальше — рощи. Сады. Простор.
Беспредельная мнилась даль там,
где наглел исполинский лопух,
обведённые ветхим асфальтом,
тополя не скупились на пух.
Город юности мягко стелет,
после — валит на «се ля ви»,
то ли в Индию улетели,
то ли вымерли соловьи.
Всем ли басням нужны морали,
если сдвинулся край земли…
Рельсы старые разобрали,
рощи исподволь извели.
Где бродил до утра с гитарой,
как поганки, взросли этажи…
Всё ещё образуется, старый,
не беда, что тебе не дожить.
Снизойдёт благодать даровая
на приблуду другого, потом…
Здесь когда-то ходили трамваи,
скрежеща на изгибе крутом.

Георгию Буравчуку

Давай наговоримся всласть,
покамест не пришли за нами, —
безнравственна любая власть,
неправедно любое знамя.
В зените Марс, в почёте тать,
на сцене фарс и буффонада,
чтоб афоризмы изрекать,
ума особого не надо.
Смекай, былой «властитель дум»,
с чем на Господень Суд явиться,
когда накаркает беду
язык безумного провидца.
Где придан только медью лба
блеск человеческой натуре,
чем монолитнее толпа,
тем безотрадней вектор дури
и тем желаннее правёж
для государственного блага,
народу ботать невтерпёж
на языке Архипелага.
В какую чёрную дыру
летят державные качели…
А мы опять не ко двору,
а мы опять не вышли в челядь,
в герои времени, то бишь,
что шестерят у края бездны,
какое там «…or not to be»,
шалить изволите, любезный?
Изволите ломать комедь:
«Герой отважен и неистов…»
Державы в подданных иметь
предпочитают мазохистов.
Чужой и свой замолим грех
в каком нерукотворном храме?
Мы омываемы со всех
сторон студёными морями.
Что б ни случилось со страной,
потомки скажут: «Ты накликал!»
Не с нашей верой островной
искать взаимности калигул.
Что ждёшь под тучей грозовой,
оракул мрачный и нетрезвый?..
На гайку с хитрою резьбой
есть болт с имперскою нарезкой.
Что ж, помолясь, начнём с азов,
с начальных клавишей опалы,
в регистрах скорбных голосов
опробуем свои вокалы,
покамест спит недавний страх
и только пыль вдали клубится,
и блики вечного костра
блестят в слезе на бледных лицах.

Затёртый титр: «Зимой, давным-давно,
Где нас не ждут, где нас не провожают…»
Немое старомодное кино.
И камера наплывом приближает
Ночной вокзал, где действие идёт
И, как всегда, страдает неповинный
Герой романа — некий стихоплёт,
Отвергнутый прекрасной Коломбиной.
Но вот дрожат опорные столбы,
Скребёт по льду трамвайная рессора…
Он думает — по милости судьбы.
Но мы-то знаем имя режиссёра,
Который, как положено в кино,
Потери уравняет и излишки
Потом, в конце, что впрочем, всё равно
Тому юнцу в негреющем пальтишке.

…Пустой трамвай, железный, мёрзлый склеп,
Где извивалось от сердечной боли
Морозными венками на стекле
Дыхание несбывшейся любови.

Гербарий обоюдной правоты,
Ботаника размолвок и раздоров, —
Цвели во тьме хвостатые цветы,
Окрашенные кровью светофоров.

Вези, трамвай, до света, до тепла,
Цветы тоски на стеклах тиражируй,
Буди инстинкт берлоги и дупла
В окоченевшем теле пассажира.

Ты всё-таки сумел тогда помочь,
Из юности высаживая в зрелость.
А если что и вымерзло в ту ночь,
То главное осталось. Отогрелось.

Тринадцатый окраинный маршрут,
Где нас не ждут, где нас не обнимают…
Сюда теперь трамваи не идут
И даже рельсы старые снимают.

Сгибались дерева и грохотали крыши, —
Над городом в ту ночь свирепствовал Борей
И влажной линзой слёз был тротуар приближен,
Ристалище теней для ртутных фонарей.

Окрест гремящий ад ты измерял шагами
И было не понять в абсурде ледяном:
Проекции ветвей метались под ногами
Или сама земля ходила ходуном.

И, видимо, затем, чтоб ты верней ошибся,
Искрили сгустки туч на сотни киловатт…
Разбитые сердца срастаются без гипса,
А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват.

Циклон загнал в дома людское поголовье
И ты твердил один на улице пустой,
Что слишком мало слов рифмуется с любовью,
Гораздо больше их рифмуется с бедой.

Рифмуется с тоской, с изменой и разлукой
Гораздо больше слов. Угрюм и одинок,
Бреди по тем теням и в темноту аукай,
Смиряясь, что весь мир уходит из-под ног.

Юнец влюблённый грезит об одном.
Он урождён, стеная без устатку,
Безликим, надоедливым пятном
Перегружать подкорку и сетчатку
Объекту страсти. Лох и селадон,
Судьбою не обласканный нимало, —
И ты подруге говорила: «он»,
А та без промедленья понимала,
Кто обречён не лечь в твою кровать,
Но в речь облечь печаль свою велику,
А имени не стоит называть,
Чтоб демонов голодных не накликать,
Взыскующих диеты кровяной,
Пикирующих злобно и отвесно.
Любимая, не я тому виной,
Что некий слог приотворяет бездну.
Тогда еще дремал подземный гром,
Весельем завлекали карусели,
А ты, как зверь, почуяла нутром,
Что сера истекает из расселин.
И если огнь гудит со всех сторон,
И если жезл Господень беспощаден,
Лети по ветру, повторяя «он»
И образ мой составь из давних пятен.

Всё тот же расклад и глаголы всё те ж:
Была, увлекала, глядела…
Добавим в реестры убитых надежд
Ещё одно имя и тело.

Без точки опоры бессилен рычаг,
Душа твоя — дело второе.
Как прежде, рубаха хрустит на плечах
Белёсою, ломкой корою.

А что до свершения воли Небес, —
Она не промедлит с расплатой,
И ночь настаёт, и заряжен обрез
Серебряной пулей заклятой.

Сергею Лукину

Когда ты выберешь такую
тропу, которой сам не рад,
никто тебе не растолкует,
что жизнь творится невпопад.
А мы витийствуем, пророчим,
с картонным прыгаем мечом —
всё впопыхах и между прочим,
и вовсе даже ни о чём,
Пока любовь и нежность в сумме
дадут лишь приступы тоски
и станет ясно, что безумен
вступивший в чёрные пески,
Где бедовать ему отныне,
не подымая головы.
Какие пастухи в пустыне,
какие дошлые волхвы?
И так непрочно и плачевно
вплоть до скончания веков
твоё невзрачное кочевье —
сосредоточье сквозняков.
В шкафу — знакомые скелеты,
в стакане — кислое вино,
на мутных окнах шпингалеты
уже заклинены давно.
Но погляди — намного ль лучше
ползти, катая смрадный ком,
за злобным выводком заблудших,
вскормлённых сучьим молоком?
А шар Земли, пронзённый осью,
с тяжёлым сердцем заодно.
Так пусть умножится в колосьях
надежд мизерное зерно.
Угрюмей сделает, добрей ли
счёт обретений и потерь…
К идущим за твоей свирелью
не оборачивайся. Верь.
Ведь мы с тобой бредём доныне
и клятвы юности храним
не для того, чтобы в пустыне
стать сталагмитом соляным.
Сердца терзающим глаголом
не жертвуй скачкам и бегам
и стерегись на месте голом,
где виден мстительным богам.
Но, не сумевши разминуться
с тем, что грохочет за спиной,
когда посмеем оглянуться,
то станем солью рассыпной.

Тропы юности. Шорох педалей.
Невесомость на спуске крутом.
Если что-то тебе недодали,
ты с лихвой наверстаешь потом,
ведь ложится легко и упруго
под колёса судьбы колея
и на раме железного друга
полонянка вздыхает твоя.
И свистали хохлатые птицы —
жаворонки восторженных лет:
колесо, попетляв, возвратится
на однажды оставленный след.
Сжав весло пятернёй заскорузлой,
сквозь бегучее время табань —
в половодье по старому руслу
сладострастно струилась Кубань.
По нарезам, шальными витками
мчался счастья звенящий кусок…
Истлевает железо, а камень
обращается в колкий песок.
Оглядись — наступает пустыня,
телу время ввергаться в покой.
Только лёгкая прядка доныне
осязается жаркой щекой.
Береди, растравляй втихомолку
неуместный нарост на кости…
Из каких разномастных осколков
ты пытаешься храм возвести?
В переписанный заново старый,
мозаично устроенный мозг
изливается горестно ярый
Мнемозины причудливый воск.

Итожит выпавший удел
Тяжелый случай графоманства.
Всё, что успел и не успел,
Довлеет сжатию пространства
Там, где к палатке, к шалашу
Свелись родимые пенаты.
Где я подробности пишу,
Чтоб уточнить координаты
Среди гремящей пустоты,
Среди вселенского распада,
Среди бессмертной правоты
Целенаправленного стада.
Где, как ни мудрствуй, но изволь
Скользить по линии отлогой
Туда, где жизненная боль
Пересекается с тревогой,
Где в малую величину
Прессует промысел фискальный…

В пространстве боли уточню
Себя, как сгусток аномальный.
Надежд взлетевших не верну,
Не одолеть земное бремя,
Не уцелеть в тисках зерну
И только маковое семя,
Быть может, выживет в туге.
Из точки сдавленной и сжатой
Цветок рванётся по дуге —
Туманной юности глашатай.
Но что искать благих примет,
Когда симптомом нездоровья
Благословенный маков цвет
Ассоциируется с кровью!
И приближая Страшный Суд,
(Где путь другой, там спрос особый)
С земли отравленной растут
Знамёна зависти и злобы.
Так что там вечно под луной?

На плоскости в открытом поле
Меж шириною и длиной
Различье в терминах, не боле.
Лишь завлекающий зенит
Иною статью одурманит,
Воздушным змеем соблазнит,
Высоким облаком поманит.
Ведь при отсутствии высот
В ей отведённых неудобьях
Душа помалу снизойдёт
До спелой тяжести надгробья.
Не жди, не бойся, не проси,
Тоска исходит не оттуда…

Но эта точка на оси,
Иных пределов альтитуда,*
Где снова ищешь слабину
В сетях, силках и путах быта.
На высоту и глубину
Той точкой жизнь твоя разбита.
Пусть мимо денег, между дел
Трястись скудельному сосуду,
Но только здесь водораздел.
Хоть нет воды и сушь повсюду.

Души висячие сады
Давно в развале и разоре.
Но исчисленье высоты
От кромки высохшего моря
Еще наличествует в снах.
Еще порочится в доносах.

Помимо тяжести в плюснах
Есть точка та, где путь и посох
Не суждено разъединить
Земным желаньям и потребам.
Не важно, что провисла нить,
Соединяющая с небом,
Когда в пространстве золотом,
Не оценив земные блага,
Поёт летучая бумага,
Утяжелённая хвостом.
И оклемавшийся едва,
Берёшь ещё одну отсрочку
И нитью тянутся слова,
И нету сил поставить точку…

___________________________________
* Альтитуда — абсолютная высота.

Эмилю Сокольскому

Не геройским примером внукам,
Не рефреном бравурных труб —
Мы останемся слабым звуком
Обезвоженных горьких губ.

Так делись инфернальным ядом,
Гладь вселенскую будоражь.
Пусть злорадно горланит рядом
Нежить, вышедшая в тираж.

Пусть ремейком дурным чревата
Лицемерная правота
Измеряющих мир приматов
Мерой зверя или скота.

Раж прощая ущербным людям,
Не участвуя в сваре той,
Мы злопамятными не будем.
Мы утешимся ерундой.

Мы утешимся крохой малой —
Нам по-крупному пофартит:
Мы построчно вернём астралу
Душу, выданную в кредит.

Черви книжные ищут пищи?
Пусть их — маются животом.
Всё, что мы о себе напишем,
Станет летописью потом.