УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Не прошло недели, как Олег Олегович, раздавленный кошмаром, уже не помнил, почему так поступил. Призрак сына ходил за ним, дышал его грудью, раздвигал шторки сознания и чему-то смеялся. Порой Олег Олегович даже различал его слова: «Ну вот, все готово». Сопротивляясь призрачному насилию, Олег Олегович отвечал сыну так: «Я не верю твоему Мусе! Где официальное подтверждение?» но сын не отступал. Он застил собою свет, менял преломление среды так, что все виделось под садняще острым углом, повернутым в сердце. Олег Олегович избегал смотреть в глаза жены. Ее лицо, истощенное тревогой, вызывало такую жалость, что казалось чужим. Легче было общаться с дочкой, ее невольное фруктовое веселье вроде бы отвлекало. Как по тропинке к целебному ручью Олег Олегович устремлялся вслед за ее природной забывчивостью, смеялся шутке, припадая губами к ароматной макушке — и тут его подстерегала боль, причиненная мукой совпадения родовых запахов. Так, не находя отдохновения, он менял одну муку на другую и все глубже отступал в себя под натиском призрачно воскресающего сына.

Ночами он разворачивал и разворачивал тонкие звенящие покровы, нащупывая и никак не достигая загубленной родной плоти. Под руками твердое превращалось в мягкое, и он с отвращением просыпался.

От житейского внимания жены он сжимался, ежеминутно ожидая разоблачения. Привычные было забота и ласки ее теперь вызывали в душе Олега Олеговича только что не отвращение. Он не понимал, как она может так бесстыдно отдаваться чувственности рядом с телом сына, и ее потребность в близости, молчаливое, стыдливо-настойчивое желание завершалось противоестественным совокуплением под надзором неусыпного мальчика. Олегу Олеговичу представлялось, что не он, а сын заживо изливается в глубокую могилу и, корчась от ужаса, кричит о помощи.

Сгорбившись под настольной лампой, Олег Олегович припоминал свое возвращение из института. Оно было на редкость незаметным: никто не потревожил любопытствующим словом, и секретарша декана, выручившая-таки сына из войны почти невредимым, не посмотрела на него глазами лютого сочувствия. Но вспоминал он ее из-за этого случайного послабления судьбы. Заворачивая, он увидел пустой длинный коридор, которым и разрешилось облегчение, и в это же мгновение совесть отчаянным, как бы последним ударом дала о себе знать. И вот, заслоняя глаза от света, Олег Олегович с удивлением думал об этом запоздалом ударе. Среда, в которой он теперь пребывал, среда как бы несомненной реальности, знала лишь длинные, непрерывные, перехлестывающие жизнь ощущения и не воспринимала стихийные, верткие, самостийные уколы нравственной природы. Он стоял в пустом институтском коридоре, где в косом заоконном свете еще лучилось тепло толпившихся здесь студентов, и понимал, что мир фантомных мнимостей наделен эластичностью и надежностью, бесконечно превосходящими скоротечные императивы нравственной природы. Так страх быть разоблаченным быстро и основательно заместил взбрыкнувшую и оставшуюся за углом совесть. Страх вошел в его духовное естество и стал фонарным столбом, накрывшим его воронкой черного неослабного света. Черный луч высвобождал и одновременно организовывал в нем ту вненравственную неопределенность, в которой ему, теперь существу условному, легче дышалось.

«Почему?» — мучил себя вопросом Олег Олегович, но ответ был прост. Страх разоблачения вошел в него, не нарушая кровообращения, не сбивая дыхания, вошел и удерживался в границах прежней естественной схемы. Совесть же обычно врывалась и терзала так, как будто ничего не знала о его земном происхождении, насильственно навязывая ему свой ритм, свое мировоззрение и свою форму. Всякий раз после ее посещения Олег Олегович, жалкий и растерянный, собирал себя по кускам, смутно догадываясь о том, что нравственная природа, ближе всех стоящая к замыслу Бога, имеет лишь самое косвенное прикосновение к нежной плоти себялюбивой твари.

Страх же разоблачения был свой, земной и держал крепко. И пока он держал, Олег Олегович был уверен в правоте своего поступка. Он затаенно и болезненно зорко наблюдал за тем, как жена упорно ищет то, что Олег Олегович уже видел и что искать уже не имело смысла — ни земного, ни космического… отец поежился. Сын для него не рассеялся, но память предпочитала чистую, анонимную форму без вести пропавшего — хрустящему мешку обезображенных останков. Олег Олегович хотел поднять эту убежденность на уровень нравственной необходимости, но обратная убежденность жены мешала, отнимала у памяти полноту упокоения. Оставалось положиться на машину времени, сожалея о том, что она не ходит по объездному маршруту.

Январский ветреный мороз раскалил небо до лимонной чистоты. Свет был так легок и ясен, что растворялся во взгляде, как воздух в дыхании. Олег Олегович стоял у окна, не чувствуя тонкой преграды стекла, и сцарапывал ногтем ледяные чешуйки папоротника, проросшего в углу оконной рамы. Когда особенно острый кристаллик впивался под ноготь, в сердце, как в душе комнатного растения, отзывалось хладным, сладостным укусом.

Олег Олегович почувствовал, как отпахнулась дверь — и в комнату вбежала незнакомая женщина в шубке и шапке над бледным, приезжим лицом. В следующее мгновение он разглядел, что это жена Люба, и почувствовал себя тем незнакомцем, к которому она вбежала прямо с мороза, стуча стеклянными каблуками. И было еще одно мгновение, когда Олег Олегович подумал: «Разоблачен!», и январский снег панически померк.

Олег Олегович обнял веющую холодом шубу и прижал испуганную, косноязыкую жену. «Что? Что?» — спрашивал он, и она тонко отвечала: «Сейчас, сейчас» и захлебывалась и наконец, по-детски певуче справляясь со слезной икотой, пожаловалась: «Они сказали, что он погиб, и не захотели открыть гроб!» Он хотел было сказать: «Ты не одна, не одна такая», но облегчение внезапное наполнило его таким сочувствием, что он, перерабатывая подступающие слезы, сухо успокаивал ее: «Мы не одни в этом, не одни». И видя, как шторки сознания опять раздвинулись, и показалось улыбающееся лицо сына, он быстро сказал: «Ну вот, разыскала!», и шторки сошлись.

— Пусть откроют! Ведь это кощунство! — крикнула Люба, выскальзывая из шубки и не находя места.

Олег Олегович опрокинул еще живой мех через спинку стула и вдруг увидел дочь — она стояла у дверной кромки, хмуро скрестив на груди руки. Она не входила в комнату и все, что в комнате совершалось, воспринимала как театральное действо, потому что у нее не было опыта сопереживания или переживания этой чудовищной смерти. И в то же время она противилась этому чувству, страх исказил и обледенил ее лицо, она сжимала подмышками ладони и ежилась от бессилия перед тем, что ей навязали, невозможностью остановить то, что так кощунственно коверкали мать и отец, и своей неспособностью ощутить трагедию в той мере, в какой того требовало лихое общечеловеческое сочувствие.

Олег Олегович видел, какими сложными душевными силами движется ее лицо, и слабо улыбнулся ей, но дочь вдруг поддалась неизбывному горю матери и заплакала, повторяя вслед за ней: «Они должны открыть гроб! Они обязаны открыть гроб!»

На следующий день Олег Олегович сидел в кабинете мужской половины мира и задавал вопросы седовласому, красиво подстриженному офицеру. Ответы выслушивал как бы ушами жены, которая обязала его разрешить именно эти вопросы. Офицер опередил Олег Олегович и сам спрашивал его, подглядывая за ответами полукарими, ответственными глазами. Олег Олегович, поупрямившись, вдруг сдался и кивал, кивал, как бы подтверждая точность попадания звездчатых объяснений моложавого офицера.

«Так не откроете?» — спросил Олег Олегович под конец. «Нет. — государственно ответил офицер, как будто речь шла о спорной ячейке камеры хранения. — Не советую».

Жена ждала на выходе, и они вместе пробирались через лабиринт железных ограждений, упреждавших нашествие инородного транспорта и сильной морозной поземки, забирающей снизу вверх.

— Что он сказал? — спросила Люба, дрожа губами и локтем. — Отдадут? Скаж-жи, отдадут?

Синицы приземисто, как бы вжав голову в плечи, перепархивали тротуар. Семенящий по дороге «Мерседес» кокетливо волочил за собой раздутый презерватив молочного дыма. «Что ты знаешь о войне? — Олег Олегович понудил себя отвлечься на литературное воспоминание. — Фузея задымила и пукнула». Олег Олегович не решался взглянуть на жену, он переживал унижение, перенесенное в кабинете офицера. Суть диалога была такова: «Отдайте тело нашего сына!» — «Оно не ваше». — «Почему?» — «Потому что не вы его убили». Олег Олегович дважды-трижды пытался переглотнуть желвак обиды и странного стыда, разогретого холодным огнем Преисподней. Жена толкала его в бок, а он ничего не мог сказать, ни слова произнести, потому что обок с его унижением восстал ствол унижения, которому подверглась его жена. Боль в груди от давления этой добавочной слепой силы стала невыносимой, и он, чтобы унять давление, сочувственно посмотрел на жену. Лицо и выражение глаз поразили Олега Олеговича. «Любаша, ты совсем замерзла!» — сказал Олег Олегович, осекаясь как бы от ветра. Любашино лицо пылало, морозный румянец потеснил беловатую бледность щек и раскалил белки милых слезящихся глаз. Она не плакала, склеры дрожали, и зрачки расширялись, будто бы их прикидывало на себя существо с большей душевной размерностью. Она расцветала неожиданной, сильной красотой, особенно терпкой, женской от унижения ли, а может быть оттого, что она любила сына и теперь должна была любить не только память о нем, но и его плоть, которую она вынуждена была теперь оживлять собою и так, чтобы она была красивой, достойной ее удвоенной любви. Она вся стремилась к сыну, вся была сосредоточена на нем и вряд ли осознанно заметила дочку, открывшую дверь. Испуганная и торжественная, Варя сказала, что звонили из Штаба и сказали, что похороны через три дня. Это известие было для матери как новый толчок омолаживающего тока, она на мгновение замерла в прихожей, вздохнула судорожно и глубоко, как будто брала воздух из каких-то ей доступных верхних слоев потусторонней жизни, — и муж и дочь, в оставшиеся три дня беспрекословно выполнявшие все ее тщательно продуманные распоряжения.

Любовь Ивановна незаметно оделась в сдержанный траур. Черные свитер и юбка из гардероба другой жизни обнажили ее горе, как будто обнажили фигуру, и мужа уже не удивило то, что жена без смущения была готова к этому. Черная шелковая лента, обледенившая волосы, завершала образ истовой жрицы мрачного ритуала. Дочь, не оставлявшая без насмешливого внимания ни одного слова матери, теперь молча и подражательно ходила по ее поручениям. Венок, цветы на гроб, цветы под ноги, цветы на могилу. Олег Олегович приносил продукты, которыми выкладывался мистический узор на поминальном столе. Два костюма, рубашки и носочки сына были перебраны и отданы, и каждая отданная вещь возвращалась, наполняла и переполняла обратным существованием онемевшую и податливую от горя душу Олега Олеговича.

И вот над степным январским кладбищем скрипнула медь военного оркестра, белые, слепые тарелки хватали и прихлопывали, хватали и прихлопывали ветровые порывы неукротимой печали. Труба сверлила низкую наледь неба, а внизу темнел холмик, поднятый не выше установочной линии ближайших крестов, и чернела пологая яма коллективной могилы. Восемь железных гробов, запаянных, как космические посылки, стояли на своих подставках. Олег Олегович отказывался представлять то, что лежит в железном ящике. Любовь Ивановна не могла представлять и всей душой восставала на собственную память, не дающую горю последней, завершающей тяжести. Угрюмая и продрогшая сестра смотрела на портрет брата, она и хотела бы верить в то, что происходит, но ее воображение устало наполнять гроб останками брата, оркестр трудился впустую. Все, что совершалось на краю бесконечного кладбищенского холма, было скорым черновым наброском, помечавшим не столько место захоронения, сколько место исчезновения, и было предназначено уже не для земли, а для неба. О небе напомнил обрывочный залп. Костя Бессмертных улыбался из-под трепещущего венка немного шальной газетной улыбкой. Снежный ветер незаметно стал ветром времени… Мы опустим полог на ваши головы, а когда поднимем — ворон не отыщет ваших костей. Поистине: «И отсрочу Я вам, но ведь кознь Моя крепка».