УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Олег Олегович готовился духом, чтобы обдумать эту ветвистую пустоту, которую оставлял в памяти близких не по-людски ушедший. Эта пустота не была могилой для живого чувства. Живое чувство в этой пустоте приобретало новое качество, сверхчеловеческую, космическую живучесть: как будто любовь к сыну пользовалась живым телом, как вирусная спора приютившим ее организмом. У Олега Олеговича закружилась голова, тошнота и страх перемешались в нем, когда он сначала всем существом почувствовал, а потом увидел, как в улицу въехал тяжелый грузовик с широко расставленными пригасшими фарами. Тротуар дрожал, словно принимая железнодорожный состав. Олег Олегович не ожидал, что в этом черном фургоне столько пустого гранитного веса.

Подъезжая, машина дала сильный дальний свет, как бы обнадеживая безграничной светлой перспективой, но тут же оборвала ее до подфарников. «Я всегда говорил тебе, оставь надежду!» — упрекнул себя Олег Олегович.

Скорбные плотные тени обступили офицера и сразу превратились в погребальную толпу, объединенную одним чувством — для него нет ни света, ни мрака, оно порождено ощущать пустоту, кричать о ней, упиваясь лживым пафосом невосполнимой утраты. Загробная ложь, торжествующая как последняя истина жизни свела Олега Олеговича с ума, он втиснулся в толпу, задыхаясь и со стоном бормоча извинения. Женщины говорили негромко, передавая друг другу жалобу, как будто говорили об одном, единственном. «Мы уже несколько дней ждем. Нам ничего не говорят. Где он? Покажите!» женщины смотрели на офицера, их лица пожирала зараза ожидания. Они поощряли его странными улыбками. «Рожала, кормила. Не чужое прошу _ свое. Отдайте добром!» Офицер снял шапку и стряхнул с нее капли вдруг посыпавшейся мокрой шуги. «Вы поймите, мы вас не выпустим. Нужны деньги? Возьмите». Ему протянули мокрые кредитки. «Да вы не думайте! — вдруг вмешался мужчина, — У нас есть список». Он окунул в свет подфарника дрожащий лист бумаги и стал зачитывать номера частей, фамилии командиров, краткие приметы сыновей. Офицер посмотрел вдоль борта, где в низком красном тумане шмыгали деятельные тени. Олег Олегович очнулся, но лишь на мгновение, сознав, что не на то тратит душевные силы. Задний борт был открыт, в бездонном зеве кузова прыгали два-три огонечка, освещая пластмассовые кули. Плакала пожилая женщина и просила подсадить. Олег Олегович не обратил на нее внимания. Он вглядывался в полет огоньков, боясь не различить среди черного полиэтилена блеск фольги.

— У меня фонарик.

Знакомый парень взобрался и втянул пожилую женщину. Олег Олегович, брезгливо хватаясь за грязный металл, заспешил следом. Околдованный холодным ужасом, и вместе с холодной звериной зоркостью, присматривался, как вскрывают мешки, как обнажают лица. Женщины шелестели пластиком, разворачивали черные пелены, высматривали их известные метинки, касались глаз: спит ли? Гладили лоб и волосы: не болен ли? Отродясь их дети не представали в таком неподвижном виде, и надо было прилагать душевные силы за двоих, спрашивать и отвечать, как за младенца, не знающего, что делать со своими неподвижными ручками-ножками. Бесстыдство, с которым матери оглядывали тела, сожительствовало с бесстыдным страхом обнаружить среди грязных уродливых тел свое. Женщина, стоя на коленях, умоляла огоньки слететься над ее находкой. В желтоватом свете трепетало лицо, насмерть пораженное гримасой. Он или не он? Женщина не выдержала, надорвалась: «Да не ты же это! Не Ромка это! Не моя сиротиночка! Не тебя я купала, не тебе ноготочки стригла!» Огоньки разлетелись.

Олег Олегович уже разглядел серебристый саван и пробирался к нему, сердито предупреждая любопытных. «Сейчас мы все узнаем», — сказал он мысленно жене и разорвал кокон.

— Прошу вас, посветите мне! Кто-нибудь, пожалуйста!

В кузов ворвался неожиданно яркий свет от телекамеры. Лицо было темным, волосы сожжены. В этом общечеловеческом трупе не было ничего от сына. Но надо было вглядываться, надо было начинать все заново, из праха возрождать неповторимые черты. Он слушал стоны и плач тех, кто обнаружил и удостоверился, ему же мешало сосредоточиться отчаяние. Он умолял жену помочь ему вглядеться, дать силы его памяти одушевить находку. Он решил, что по рисунку ладоней непременно узнает, но левая кисть была разбита, а правая сжата в кулак. «Муса, что ж ты не позаботился о бирочке, о записочке!» Двух-трех слов хватило бы, чтобы сердце успокоилось, и тут Олег Олегович увидел еще один фольговый мешок. Он бросился к нему, но вдруг бешеное отвращение и злость взорвали его. Он спрыгнул с машины в толпу, где кричал офицер, что привез не мешки с картошкой что это война, а не политическая забава. Мокрая мжичка поливала толпу, Олег Олегович задыхался и высматривал место, где мог вдохнуть свободно. К нему подсунулся мальчик с микрофоном. Олега Олеговича прорвало, он задышал, выговариваясь. Он говорил, что ему позвонили чеченцы и злобно, коварно надругались, что все это вонь и грязь, и что его сын жив и будет жить вопреки всему. Он хотел, чтобы его услышали, но его не слушали. Часть мешков уже лежала на жидком, усыпанном крошками льда асфальте, покойники позировали перед телекамерой, и луч софита выхватывал из мрака пьеты, одну выразительней другой. Женщина с двумя улыбчивыми дебильными девочками объясняла, что они из сиротского дома и просят дать им на погребение одного героя войны: «Они отроду не знали отцов и похоронить своего — это же память на всю жизнь!» Девочки кивали, и пьяные улыбки бродили по их счастливым лицам.

Льдистая морось все ближе подступала к огням, стекала по людям и стволам. И это была уже не морось, а сжатый в ледяные капли небесный свет, падая, он успевал перещупать и впитать в себя все превращения жизни и насмехался над людской нетерпеливостью.

Много раз неверные подступали к Пророку: кажи чудо воскрешения! И всякий раз Бог устами Пророка отвечал: разве не чудо день, который Мы сотворили, и ночь, которая за днем? Разве не чудо человек, которого мы создали из капли света и льда?

И сейчас, как тогда, было очевидно и недостоверно. И плакали плачущие, и приходило неожиданно то, что неожиданно. И страх сжимал сердца рабов, потому что между Богом и рабами стояло чудо. Оно не измеримо ни мерой, ни числом. Очевидно только чудо и только очевидное — чудо, — так или как если бы так говорил Пророк.

Очевидное чудо смерти — укладывается ли оно в твоем сердце? А ведь Мы показали тебе лишь край Нашего могущества! Выдержит ли твое сердце или твой ум, если Мы покажем тебе полное чудо воскрешения?

В пустой распивочной, железном вагончике у трамвайной остановки, он выпил полстакана водки и с другим полустаканом сел возле окна. Дурная водка с трудом выгоняла из груди надышанный запах тлена, но в этом послаблении была сильная примесь стыда: водка катилась по прозрачным кишкам, исписанным черным словом предатель. Вдох — предатель, выдох — предатель. Олег Олегович усмехнулся над тем, как быстро совесть пишет на лицевой стороне, как бы не зная о том, чем исписана оборотная. Она начертала перед глазами квадрат, где стрелочка вела от сына к отцу, от мужа к жене, от матери к дочери, от сестры к брату. Неколебимый квадрат предательства. Виртуальный конверт с адресом полевой почты.

В окно Олег Олегович увидел, как вагончик распивочной подъехал к полуночному трамваю, переглянулся с его тремя пассажирами и повез дальше. Вскрыть конверт? Олег Олегович выпил и вскрыл. Со смертью сына он перестал быть отцом. Смерть сына впрыснула в него противоестественную дозу омоложения, как бы предлагая начать жить сызнова. «Сын отдал за меня жизнь, подарил мне ее, еще свежую, как сердце или почки». Толчок был сильный, он пришел из самой глубины любви к сыну6 как будто любовь к сыну была только оболочкой, под которой созрели бескорыстные соки сыновней любви. Сильнее и живительней толчок мог быть только узнай Олег Олегович о смерти жены.

Омерзение было глубже и обширнее, чем омерзение, вызванное разложившейся, испоганенной плотью. Умом Олег Олегович понимал, что смерть развернута к живым, но не предполагал, что у нее есть и свое особенное чувство. И теперь, ощутив его, он понял, что значит растление жизни: смириться, принять вторую жизнь, чуть ли не воскрешение, из мертвых рук сокровенно любимой, а теперь растленной плоти.

«Ни за что не допущу, чтобы жена и дочь окунулись в эту мерзость!» Олег Олегович был полон озаряющим опьянением. Рассудок, потерявший покровительство совести, искал свое основание и находил его в омолаживающей силе смерти. «Как я не понимал?! Все — от нее: пересадка органов и генов, проплаченная репродукция замороженного Бернара Д. Бернара!» мысль его совершала ход в пространстве на все готовой души, предуготовляя его к жизни после смерти сына. Ходов-выходов было не так много. Воскреси память тех дней, когда сына еще было. Помнишь, как ты любил жену? Ветер приподнимал и разворачивал верхушки кленов, а сердце забывало свою извечную работу и замирало — в белизне кленовой изнанки и шорохе листьев ты чуял нежный запах ее шероховатого тела и слышал горячий быстрый смех.

К этому возврата нет.

Тогда вспомни, как не понимал сына. Не понимал настолько, что он представлялся чужим. Было? Было ведь! Странный, вызывающий отвращение подросток. Уйди в тень этого чувства и представь, что сын как бы есть, как бы живет в своем квалифицированном бессмертии.

Это надо еще доказать.

Уже доказано. Смерть — это дамба на реке жизни. Надо лишь в нужном месте свалить нужное количество мертвых тел. Христос умел использовать метафизическую энергию смерти.

«Господи, — взмолился Олег Олегович, — если ты есть! Видишь, я отдал тебе самое дорогое — сына! Прими же любовь к нему, как последнюю жертву, и, если прощаешь, прости».

И предавший сына земле — предатель.

Олег Олегович поднялся. Стул отбежал, тарахтя железными ножками, стол уперся, рыча. Продавщица посмотрела на пожилого мужчину черными глазами промахнувшейся скуки.

— Все должно быть так, как будто бы Костик жив, брюзгливо сказал мужчина. — Условно говоря!

Выходя, мужчина схватился за железную раму двери и замер, похожий на космонавта, выносящего неповторимое чувство за пределы Земли.

— И пусть докажут, что это он! Или пусть докажут, что это не он! — сказал мужчина и вышагнул.

В семью Олег О. Бессмертных вернулся чужим.