УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Смертельная умудренность сына, усиленная и приближенная телевиденьем к реальному времени, была подобна мине с таймером. «Припомни-ка, было время, когда ты не знал сына!» — говорил некто, сработавший заряд. Родовое чувство к сыну не отменялось, но рядом с ним из неотменимой памяти возникало чувство досыновнее (доотцовское), облепленное яркими и жаждущими жизни впечатлениями. Оба чувства сосуществовали в поле условного наклонения, но сосуществование было не менее реально, чем переливчатое противоборство зимы и весны в этом слякотном и холодном апреле. Минутами Олег Олегович сходил с ума, но разъединить эти чувства, вернуть им естественную последовательность значило, по словам того же минера, запустить механизм запала.

Олег Олегович вздрагивал под открытой форточкой. За окном, в полуночной тишине, ветер шелестел мокрыми ветками, в непроглядном небе луна изредка протаивала льдистые облака, и тогда на земле обнажались беспокойные лужи и спинки медленно плывущего льда.

Внезапно дал знать о себе телефон. Олег Олегович сорвал трубку, испугавшись, как бы этот, явно заблудившийся звонок не растревожил спящих жену и дочь.

— …Бессмертный? Отец? Это Муса!

Голос нехороший, с насмешливым акцентом. Подобно тому, как космические аппараты двух различных цивилизаций стыкуются в невесомости, Олег Олегович приноравливался к незнакомому голосу, но сердце, испуганное предчувствием, отказывалось понимать и забивало слух ударами крови. В первую минуту Олег Олегович пытался унять волнение, но вдруг сдался на волю негодующей души — потому что голос, нарочито объективный, минуя слух и сознание, проникал прямо в память, которая принимала чужие слова с той же готовностью, с какой мраморная плита принимала эпитафию. Костя Бессмертных погиб, опознавательная смерть имела точную дату, более того, чтобы Костя не затерялся среди черных полиэтиленовых мешков, чеченец обернул его фольгой. Машина вышла и в Ростове будет завтра вечером. Если правда все то, что сказал чеченец, с этим жить до конца дней, но Олег Олегович не был готов к этому чувству и отказывался верить.

— Вы хотите выкуп?

— Какой выкуп? Он мертв!

— Ради Бога, не торопитесь! Сколько вы хотите?

— Говорю вам, он мертв. Мертвее не бывает. Я завернул его в цветочную фольгу, чтобы не затерялся, а то потом будете платить за опознание! Теперь деньги на всем делают.

В акценте чужого голоса Олегу Олеговичу опять послышалась насмешка и нечеловеческий цинизм. Он убеждал раскрыть коварный замысел, но чеченец отнекивался и настоятельно просил поверить если не дружескому намерению, то хотя бы словам. Олег Олегович уже готов был взмолиться и заплакать, но разговор оборвался. Страх и вина — чувства, в прежней жизни с чем-то связанные и пережитые, проступили в душевной тишине. Он не мог представить, как разбудит жену и столкнет ее в пропасть. Он даже не мог думать об этом. Вина же требовала немедленного действия: каждая минута их неучастия в судьбе сына могла стать последней минутой несчастного, одинокого мальчика.

— Я не хочу об этом думать, — прошептал он, со стоном удерживая крик.

Да, виноват, не предотвратил, но дачу-то продали и деньги уже были. Мальчик же хотел поступить по своей воле. О. Сколько скепсиса вылили они на его упрямство! «Ведь не послушал, не послушал и сколько теперь денег понадобится для твоего вызволения!» — пробормотал Олег Олегович, глядя в окно, и вдруг понял, что пытается разговорить ту самую тишину в душе, молчащей совсем о другом. Мощный разряд отслоил нечувствительную шкуру. Едет кулек с телом сына. «Сколько они хотят, чтобы этого не было? Муса так и не назвал цену». Не только каждый неоплаканный час, но и каждый час, что оставил в неведении отца-мать, промелькнув над неприбранным телом сына, зачтется им на Страшном суде.

«Зачтется!» — пугал себя Олег Олегович, но уже точно знал, что не разбудит жену и ничего не скажет дочери. В упрямстве не было бескорыстной мужской отваги, которую он, с раздражением на себя, удовлетворенно подмечал на краю своего внутреннего поступка. Хватило бы отваги дотерпеть до завтра и выяснить все до конца. Не было в упрямстве и безумного желания, отвернувшись от смерти, самообманом продлить жизнь сына. Он в самом деле находил крохи счастья в том, что Костя еще живет в ничего не знающих сердцах жены и дочери, мамы и сестры. И не потому Олег Олегович упрямился, что боялся наступления завтрашнего дня — неотвратимое наступление ужасало. Он имел привычку передоверять сильные впечатления свежему взгляду следующего дня, избегая тратить душевные силы на ложные или ошибочные волнения. Бесчувственная пустота мнимого «завтра» безотказно принимала в себя все его переживания подобно смерти. И смерть его не удивляла. Но впервые несуществующее завтра ответило таким тотальным отторжением, что ему нечем было дышать и незачем жить. «Чему же я радовался и печалился тогда, если сейчас, при мысли о приближающемся утре, готов покончить с собой?» Потрясение и боль были такими сильными, что он никак не мог утвердиться в том, что это — его единичное горе, и все прислушивался к ночи, ожидая всеобщей сочувственной катастрофы. Ночь разворачивала его так, что истина входила в него, минуя мелочную природу рассудка, а он молчал, уже понимая, что никому ничего не скажет из одной боязни потерять остатки живого семейного тепла.

Высокий, сутулый, с тяжелым лицом, Олег Олегович шел по вечерней мокрой улице. Он был так отчужден, что собственное имя набегало на него, как чужая собака, потерявшая хозяина. «Там никого нет. Куда ты идешь?» Свет фонарей был неотличим от низкого заката и, казалось, угасал вместе с ним. До ворот армейского госпиталя оставалось три или четыре квартала. Улица шла вдоль низких частных домов, за спинами которых стояли высотки и раскладывался оконный, точно компьютерный, пасьянс.

Он чувствовал себя ребенком, которому все страшнее идти по темной улице. Это было чувство, в которое он никак не предполагал попасть: прежней жизни уже не будет, а к новой он не готов, и нет и не может быть такой мудрости, которая предварила бы душу неведомым опытом. Все приходилось делать самому — дышать, видеть, идти в сторону гаснущего заката, чтобы выяснить все до конца. До конца времени, до конца жизни. А смерть уже творила свои пограничные знаки, отогревала наледь на ветках, развешивала каплями, но не давала каплям упасть, собирала в грозди и снова примораживала. Так, в полужидкие, полупрозрачные зерна сворачивалось лишенное потока время: тут и полусонная прихотливость марта, и грубоватая лепка января и хрупкий осенний ледок… И таким стремительным было это свивание, что сердце Олега Олеговича готово было лопнуть от невозможности схватить это чудовищное, попятное исчезновение жизни из памяти, крови из сокровенных примет. «Костик, сынок!» — позвал он сдавленным голосом, а чувство, пробившее мгновенными слезами, пришло из раннего детства, когда он, бывало, просил маму взять на себя нестерпимую боль.

Когда подходил к воротам, свет в районе погас, как будто земное с небесным было связано одною скаредностью. На слякотном тротуаре среди древесных стволов колебались и разговаривали тени. Смотреть здесь было не на что, вот они и сошлись плотностью плоти, не превышающей плотность морока или сновидения. Слова в этой средосТЕНИ тяжесть сбивала влет, и они падали в пустоту так быстро, что смысл еще несколько времени колебался в пространстве, как пух из подбитой птицы. Олег Олегович всегда избегал очередей и толкучек, но здесь некуда и незачем было прятаться или делать вид, что забрел случайно.

«Как отключают электричество, так я не могу не могу, не могу, — сказал женский голос. — Чувствую, как он, бедненький, размораживается». Вспыхнул огонек, устоялся маленьким солнцем, и от него отделился рубиновый сателлит.

«Не отдам, не отдам, не отдам», — сказал тот же голос, сутяжным упрямством перемогая горе. Олег Олегович встрепенулся, услышав в этой тупой женской непреклонности материнскую неистовость своей жены. Олег Олегович невольно подался от и, как призрак призрака, всем своим составом толкнул и пошатнул кого-то.

— Извините.

— Скоро привезут, ответил мужчина.

Еще одно сердце сжалось в тесной груди и отмерло, Олег Олегович задышал, давая воздух дублеру.

— Вы тоже ждете? Своего?

— Жду или не жду, — ответил мужчина, кивком стряхивая капли с меховой шапки. — Своего, не своего.

И Олег Олегович сорвался, заговорил. Рассказал все, что и как с ним было, куда звонил и что ему отвечали. Мужчина слушал, но только ухом, лицо с акварельной безграничностью растворялось во мраке.

— Зря вы воздух колеблете, — сказал мужчина. — Они комиссовали наших ребят задолго до их смерти.

— Чьей смерти? — хотел объяснений Олег Олегович.

Госпитальные ворота тяжело заскрипели и отошли.

— Куда? Куда? Помогите! — закричала женщина и отшвырнула сигарету.

Замельтешили тени, ломая увертливый свет фар выезжавшей из ворот машины. Изгибистый луч царапнул Олега Олеговича по глазам, и он почувствовал неприятную близость к тому, для кого свой покойник так не дорог, как для Олега Олеговича его сын.

Затененный светом, Олег Олегович протестовал вместе со всеми, стучал по мокрому борту, но машина была пустой, и тени отошли, вложились как бы в привычные ниши мрака. Олег Олегович не любил стоять в очередях, потому что каждое напряженное лицо угнетало его своим самовластным унижением. Здесь же, в извивах ночи, над самосветной слякотью, было пространство для своей, сердитой к чужому вниманию боли, и Олег Олегович слушал молодого мужчину без внутреннего отторжения и даже с чутким, всепонимающим вниманием.

— Мы дежурим по очереди. Сашка мне племянник, я его вот таким знал. Ну, как брата. И вот его из нас потянули. Ну, то есть, в ком какой корешок был, до единого вырвали. Из отца и матери, из двух бабок и деда, из жены с лялькой. Да два дяди, да три тетки, да сам дядей был над двумя племяшами! Да друзья, приятели!.. Пусто!

Молодой человек сжимал зубы и постукивал каблуками. Голос гудел и подпевал себе с девической обидой.

— Христос на смерть шел — взял и от всех отрекся. Правильно? Идешь на смерть — отрекись, пока живой — отпусти живых, а то не будет тебе бессмертия, а будет вот эта грязная мутотовина.