УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

(Повесть)

Оставить комментарий

Они посмотрели друг на друга (по привычке, вынесенной из соседней комнаты), ища живого подтверждения случившемуся. Смерть не лежит в опыте живого и не нуждается ни в предварительном осмыслении, ни в сиюминутном освидетельствовании; вот почему сознание, очнувшись от столбняка, всеми своими лапками отталкивает от себя труп, удивляясь тому, как изнывает по нему душа — почти непонятному на взгляд родного человека и совсем непонятному на взгляд постороннего. Зара припала к груди покойника, не то вслушиваясь, не то изготавливаясь к плачу. Все-таки она прислушивалась — к тому же, к чему прислушивался Костя — к беспорядочным, зовущим крикам из глубины двора. Костя, повинуясь ее взгляду, выглянул в оконный проем (движение почти чудесное в своей естественности, нахлынувшей из прошлого, когда он несчетное число раз выглядывал из окна своей комнаты): под вечерне серым небом жильцы подвалов заполошно скликали детей и друг друга. Стрелять начали поверх голов. Боевики атаковали двумя сильными группами, Костя видел, как дружно отвечала его рота, и, не раздумывая, вскинул автомат.

— Э!

Сильный гортанный крик отвлек его. Он оглянулся — внучка покойника, с бледным, без кровинки лицом смотрела на него порозовевшими от ярости глазами.

— Убирайся!

Он мог уйти. Он должен был уйти. Костя опустил автомат. Глядя на звероватое лицо возлюбленной и не веря в ее нетерпимость, он перебирал в голове неповоротливые пункты долженствования. Их было всего четыре, три из них повелевали покинуть обжитую с детства квартиру: а) не подвергать опасности Зару и оберегаемый ею труп; б) подчиняться присяге; в) не предавать ребят. Но был еще один, не связанный с перечисляемыми и саднящими совесть. Это была ответственность перед любовью, которую он испытал впервые в жизни. Это была безобманная, спокойная и сильная любовь. Он не мог отвернуться и, по привычке полагаясь на развлекающее разнообразие жизни, забыть. Это значило предать любовь. Когда-то он встречал это книжное выражение, а теперь, когда его подстерегала смерть и он не мог от нее отмахнуться, любовь стала его жизнью и открыла ему глаза на простую истину: смерть может быть убийцей, но от этого она не перестает быть смертью, естественным завершением жизни. Представь себе, что твоя любовь — солнечное пятно на стене. Не в твоей власти остановить солнце или передвинуть стену, но ты можешь прожить эту жизнь так, как будто естество твое рождено солнечным светом и в нем и только в нем пребывает. Разве можешь ты отказаться от Зары только потому, что до искусственного заката солнечного пятна осталось считанное число коронарных ударов? Ты — в своей комнате; вот здесь, у окна, стоял стол и на нем компьютер, у противоположной стены — кровать, ты привел сюда Зару, а там, в дальней комнате — удивленные и обрадованные родители. Разве не этого счастья они желали тебе? И ты знаешь злой язык своей сестры и знаешь, как она тебя обзовет, если ты отвернешься от Зары! Можешь ли ты предать их, сославшись на мнимую неуместность такого семейного счастья?

Он ни за что не оставил бы Зару одну в постигшем ее горе и метался между окном и лестничной площадкой, оценивая интенсивность огня и развороты боя. Возвращаясь, он заставал маленькую фигурку склоненной над трупом. Отрываясь от своего горя, Зара высмеивала его любовь, его поступок, который превратил его в дезертира или в без вести пропавшего, или в предателя, переметнувшегося на сторону боевиков. Все это Костя уже сказал себе, но от ее слов сердце сжималось, и совесть начинала выть, как честный, верный, но оставленный хозяином пес. Вернув лицу плаксивое выражение, Зара всплеснула руками над покойником и сказала со слезным распевом: «Не волнуйся, дедушка! Я скажу его командиру, что он мой муж и помогал хоронить тебя. Командир простит его, не расстреляет, потому что сказано в Коране: «И всякому человеку мы прикрепляем птицу к шее его».

Чтобы отвлечь истерзанную душу, Костя думал о Мусе, представлял опасности, которые могли обрушиться на него или ег машину в горах, или выглядывал во двор, где под серыми облаками уже кружили вертолеты, выискивая объекты для атаки. Воздух ощутимо дрогнул, верхний угол противоположного дома отвалился, и в пролом, сверкая зеркалом, выпал шкаф. Шкаф падал, раскинув дверцы, и зеркало, как предсмертный взгляд, отражало кусок серебряного неба с четким оттиском «вертушки», треугольник стены, из проема которой, как из космического корабля, смотрели бледные лица юноши и девушки; потом в зеркале покачнулись и легли на бок тополя, а детская площадка запрокинулась, и мимо нее бесшумно пролетел и разбился шкаф.

— Своих бомбят! — ликовала Зара и пинала Костю коленкой. Но вдруг голос ее, как у ребенка, переломился, она всхлипнула: — Дедушку жалко.

Костя обнял ее, она задрожала, зарывая лицо в его подмышку, как под крыло. Бомбы падали близко; приближаясь, они всем своим воющим естеством предупреждали, что падают с неба, и, взрываясь, вышибали память, как дыхание из груди. Из подвала выбежала пожилая женщина, она размахивала простыней и кричала: «Стреляйте сюда, родненькие, они здесь!»

Семья Бессмертных покорно и доверчиво смотрела ночные известия. Слишком покорно и слишком доверчиво. Боль о судьбе Константина притупилась, но переросла в тревогу, возбуждаемую чередой телевизионных картинок. Эти, перебегающие с места на место изображения составляли первичный слой впечатлений о неведомой войне, без них семья не мыслила ни свою жизнь, ни жизнь Константина. Не отличая в картинке правду от неправды, они вглядывались в нее, как игрок в масть или в цифру, каждая точка в картинке была помечена судьбой, и вся она обладала неотвратимой силой иконного впечатления. В дополнение к личной вовлеченности череда картинок, растянутая на месяцы, выказывала свой, как бы стихией событий поставленный сценарий. Задача корреспондента с оператором состояла в том, чтобы, изображая гуманитарную сопричастность, придерживаясь развития сюжета, усиливая теледраматизм за счет стихийной энергии драмы. Впечатляющей кульминацией отрабатываемого события была агония. Человека завораживали мгновения ухода из жизни за много веков до появления телевизора, но лишь реанимационная машина телевиденья увеличила разрешающую способность последних секунд до бесконечности. Кровавая пена, синтезированная с «мыльной», поддается дозированному вздутию. Агонизирующее тело остается при жизни до тех пор, пока подключено к реанимационной телекамере. Когда Костя был еще дома. Его отец, Олег Олегович говорил, что агония человека, растянутая не столько во времени, сколько в соборном сознании телезрителей, являет особенную коллективную форму очищения: на умирающего жалость смотрит глазами всех, а поскольку его жалко, как себя самого, соборная совесть отпускает ему грехи с тем же великодушием, с каким отпускает их себе самой.

Теперь же, не отвлекаясь ни на соборность, ни на жалость, они слушали ставшую почти родной миловидную ведущую. Она уже сообщила, что «в общей сложности погибло девять человек» и что «на телах множественные осколочные ранения, есть пулевые», и теперь передвигала шторки мимики, олицетворяя эту свальную смерть. Она прикрыла веки до половины зрачков, как бы сомневаясь в возможности воскрешения, и обратилась за помощью к полевому корреспонденту, который, запинаясь и наворачивая как бы на как бы, довел ситуацию до как если бы, и невидимка-оператор открыл заслонки в мир иной. По заснеженному склону неизвестной маленькой планеты в космическом беспорядке были разбросаны тела. Среди них, спотыкаясь и падая, ползал истекающий кровью контуженный, как бы демонстрируя слабую силу притяжения. Вокруг контуженного, как бы в невесомости, вращалась телекамера, экспонируя обгоревшее лицо, насмерть перепуганные жизнью глаза, важно было почему-то, чтобы чудом уцелевший, как посвященный в тайну, дал имена плеяде мертвых тел, мимо которых мы пролетали. Но мальчик был уже далеко от Земли, и наши вопросы до него не доходили, а слову, которое он повторял и повторял, прижимая к груди кровоточащую изуродованную руку, он придавал свой, не совпадающий с нашим, смысл…

— Почему он снимает, вместо того, чтобы помочь? — не выдержала дочь Варвара и ушла в свою комнату.

Жена, шепча молитву и сбиваясь, вглядывалась, страшась и высматривая свое по тому, кто в какой позе уснул. Душа противоестественно напряглась, скользя по иероглифам закоченевших тел. Нравственная природа отказывалась совершать это внутреннее движение, любовь вопила о невозможности смерти того, кто был ее жизнью, и рыскала, замирая сердцем, по изуродованным лицам.

— Не могу, не хочу на это смотреть! — беспомощно воскликнула жена и заплакала. _ Это ужас, ужас.

Ни Любовь Михайловна, ни Олег Олегович не в силах были переключить канал. Отвернувшись, Любовь Михайловна плакала детскими жалкими слезами сына и вздрагивала от проступавшей в душе космической пустоты. Олег Олегович, напротив, превозмогал беспомощность и вглядывался в квазисобытие, заставлял себя верить в его подлинность и тем самым как бы преодолевая фантастический кошмар неизвестности. Была еще одна причина, делавшая его невольником бегущих картинок, о которой он не говорил никому. Олег Олегович не знал ни армии, ни войны и сын, обретавший неведомый опыт смерти, становился старше и мудрее еще живого отца. Противоестественно развернутое время унижало Олега Олеговича, делало неуместными его сорок с лишним лет. Циничное безразличие телевидения к родовому естеству было соприродно безразличной жестокости войны, и это относило его к порождениям жадного милитаристского ума. Вспоминая компьютерные игры, в которые играл Костик, Олег Олегович находил в них подтверждение нечеловеческим догадкам. Чтобы не дать условному наклонению пожрать чувство к сыну, Олег Олегович тянул на себя погребальное покрывало, умирал всеми мыслимыми смертями и, всякий раз воскресая, представлял, как сын возвращается невредимый, и они едут вверх по Дону, к любимым местам, где сосны и песок, и где худеньким подростком Костя нырял со стрижиного обрыва в небесный разлом реки… Олег Олегович суеверно сдерживал память, не позволяя надежде — маленькому стервятнику расправить свои непомерные крылья. Смерть, стооко повернутая к сыну, превращала Олег Олегович чуть ли не в своего союзника: так получалось, что любовь к сыну и страх за него были возможны только потому, что существовало более обширное чувствилище, наделявшее душу Олег Олегович способностью чувствовать и этот страх, и эту любовь.

Олег Олегович вглядывался в лицо ведущей, угадывая и отмечая на его подвижном рельефе благоприятные приметы. Камера была влюблена в девушку, но девушка не знала, что мимика, которой она оживляет перебивающие друг друга сюжеты, отделилась от нее и живет уже далекой от человеческой жизнью, подобной сверхчувственному морфингу идиота.

Олег Олегович вздыхал и говорил жене, что свет разума все реже совпадает со своим источником. «Надо думать, свет идет от мертвой звезды».




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.