УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Зара сидела на подкрещенных ногах. Просторный спортивный костюм скрывал маленькую гибкую фигурку, но не мог скрыть грацию горской девушки. Теперь она ела с таким видом, словно делала одолжение, но при этом, стуча ложкой, дважды искренне сказала: «Очень вкусно!» Бледное, с прозрачной кожей и казавшееся неподвижным, лицо ее было наполнено скрытыми, как придонные блики, страстными движениями. Костя любовался то одутловато-задумчивым подростком, то замершей в пол-оборота, как бы не глядящей, но ждущей взгляда красавицей. Прозрачная кожа не принимала в себя теней, и поэтому даже слабый свет влюбленно приникал к лицу, хмурому или печально-задумчивому, и благодарно и талантливо освещал его. Костя, с детской жадностью, самозабвенно поедал возлюбленную взглядом и, когда душевные сосочки переполнялись, он торопливо сглатывал — чтобы ни секунды не тратить на расчувствование или перевод дыхания.

— Ты любишь стихи? — спросила она, выдыхая с мягким «хы».

Костя любил стихи, но не знал ни одного чеченского поэта (в душе не веря, что они есть).

— Рррусский! — выкрикнула Зара, отнимая у этого определения не только сущность существительного, но и все присущие ему позитивные свойства. Презрительная интонация превращала сомнительное подлежащее в малопривлекательное прилагательное. — Почему я знаю вашего Пушкина?! И не только Пушкина — Пулеметова, Гранатова, Ракетова!

Костю рассмешил ее детский каламбур. Она улыбнулась медленной, предупреждающей улыбкой, отставила пустую банку и вдруг заговорила по-чеченски. Костя напряженно вслушивался, подозревая, что Зара, не умея передать сарказм на русском языке, решила отвести душу на своем. Однако некоторая отстраненность в лице и ритм речи подсказали ему, что Зара читает стихи. Если Косте не нравились чеченские фононы, то по одному тому, что они своей грубоватой выделкой искажали женственную красоту возлюбленной и окончательно превращали ее в диковатого, некрасиво возмужавшего подростка… над снежными хребтами и разлогами Эльбруса поднялся и парил худой горный орел, трепеща неряшливой бахромой крыльев. Он явился, как знак вопроса неожиданной и показавшейся Косте странной мысли: «Я буду умирать на русском, боевик — на чеченском… Если там нет универсального переводчика, мы продолжим то, что не закончили здесь… Какой же во всем этом смысл?» Костя вздрогнул от визгливого птичьего крика, раздавшегося над самым ухом. Зара требовательно и беспощадно смотрела на него, ожидая ответа.

— Пожалуйста, переводи. Я пойму! — умолял он, уже понимая, что тон мольбы глубоко обижает ее, как насмешка, и никак не мог объяснить ей, что ему жизненно важно понять смысл стиха — на случай смерти. Он оставил утюжить ковер и взял ее за руку, она вырвала, он опять взял холодную ладонь и удержал — длинные, упрямые, как лапки кузнечика, пальцы. Не понимая, почему она не верит в искренность просьбы, он ныл и ныл, и длимость мольбы внесла сомнение в ее душу, Зара подобрела и сдалась. Видно было, что перевод на русский язык непоправимо травмирует материнский смысл стиха — пальцы в Костиной руке вздрагивали, кривились и царапались.

— Ты просишь чуда? Но разве не чудо то, что ты есть?

Мы воссоздаем тебя каждый раз после короткой смерти,

и ни одна частица не утеряна — разве это не очевидное чудо?

А когда, о неверный, ты пошел дорогой лжи,

разве мы не дали тебе Пророка, который объяснил тебе

наши откровения?

И если наступит день, когда душа спросит

и не получит ответа —

ты умрешь как неспособный к воскрешению.

Поистине, душа без ответа — твоя ли?

Она говорила, прерываясь на глубокий вдох, и так, как будто — пела для себя, для своего внутреннего слуха, и теперь этим расширившимся, чутким ухом слушала восторги и скороговорку Константина и морщилась, как от дурно воспроизведенной мелодии. Но выслушала терпеливо, и когда он устал (устало сердце от бессмысленных слов), Зара перевела взгляд на их сцепленные руки, и пока она оценивала увиденное (красные костяшки мужского кулака, сжимавшего, как пучок хворостинок, бледную, как бы забывшуюся пясть), Костя понял, что Зара, выполнив работу по переводу стиха, теперь прикидывает, как половчее выполнить другую работу и расцепить руки, далеко зашедшие в своем водевильном пожатии. Костя замер, сдерживая испуг и зачастившее в ладони маленькое взволнованное сердце, — и Зара вырвала его, но как бы потому, что ей приспичило передвинуть утюг. Она наклонилась и стала раздувать в нем угасшие угли. Облачко пепла и дыма вырвалось сквозь чугунные решеточки, и Костя вдруг увидел на себе ее взгляд, такой же сосредоточенный, как дыхание на углях.

— Любишь, честное слово?

Он закивал, удерживая рвущееся наружу слово. Она отодвинула ненужный теперь утюг и прижала ладонь к прогретому месту.

— Не сегодня-завтра наши все равно тебя убьют. И что?

Она показала язык. Костя не хотел поддаваться ее жестокости. Возможность быть убитым никак не входила в расчеты его любви. Любовь была такой сильной, что исключала не только смерть, но и вообще время, любовь не знала постепенности, она подхватила его разом, и этой внезапностью он хотел поделиться с возлюбленной. Утюг, бесшумный, как атомный ледокол, двинулся на север ковра.

— Тебя ждет русская девушка? Нет? Правильно делает. — Зара деловито вздохнула.

— Я не боюсь смерти.

Зара грустно улыбнулась.

— Кому нужен вонючий труп смельчака?

Костя не ответил. «Он дал мне пальцы, чтобы в каждом жила твоя рука. Он дал мне глаза, чтобы я не мучился, деля твою красоту. Он дал мне семя, чтобы моя смерть не была для тебя последней. В родах ты повторишь муку войны.

Ведь, поистине, с тягостью легкость,

поистине, — с тягостью легкость".

— Знаешь, как мы шутим, когда собака выжирает русские кишки? Собаке собачья смерть!

— Зара, ты хочешь меня унизить? — Костя поднялся на коленях. Он поднимался, чтобы стало легче дышать, а, поднявшись, вдруг наполнился счастьем, теперь он был в выигрышном положении: каждый жест, каждое слово унижения служили особой пищей, усиливающей голод его любви. А бледный подросток, с черными, словно лишенными склер глазами, не унимался.

— Ходи ко мне!

Костя сделал два шага на коленях. Она приподнялась ему навстречу.

— Открой рот. Сколько дырок? Один, два, три пломбы. Какие еще приметы?

— Маленькая родинка на боку.

— Еще?

— Шрам за ухом.

— Дрался?

— С дерева упал.

Скосив глаза, она скользнула пальцами за ухо, коснулась старой ослепшей травмы, как свежей сладострастной раны. Костя дарил ее своими приметами, впервые в жизни наслаждаясь чувством и сознанием того, что тело его — дар, предназначенный одному и только одному человеку. «Лица их заволновались и исказились, как трава под сильным ветром, — это Пророк прошел мимо».

— Теперь я знаю, как найти тебя среди мертвых.

Она отстранилась. На щеках и губах проступил тонкий, еле заметный румянец. Костя разом ощутил воздушный запах ее лица и сухой мускус волос — так в знойный день летучий аромат цветка тонет в разогретом запахе листьев.

— Целуй меня один раз.

В реснитчатых чашечках век дрожали две черные розы, улыбкой подражавшие губам, застывшим в серьезном ожидании. Руки ее были холодными, а глаза горячими. Он целовал нежную ослепшую плоть, забегал губами под реснички, добывая влагу с улыбчивых цветов.

— Давай скорей!

Она изогнула позвоночник, чтобы всей нетерпеливой дугой прикоснуться к нему. Они разом поняли, что спасенья нет. Делясь дыханием, отнимая дыхание они теряли друг друга и находили себя в быстротечной жизни перекрещенных, перепутанных впечатлений и ласк. «Не отталкивай меня», — он так берег это последнее мгновение, но подступающие слезы мешали, и он никак не мог рассказать ей о том, что кроме одинокой смерти есть другая — та, которой умирают двое. Вдруг между их лицами скользнул шелковый холст с нарисованными на нем чувствами. Так птичье оперение, отслужив красоте брачного танца, превращается в защитный комбинезон. Зара оттолкнула его и побежала в другую комнату, в его (по Ростову) комнату. По ей одной понятному звуку она догадалась, что дед просит воды. Внучка расправила желто-седые волосы над провалившимися губами и поднесла воду в ложке. Он пил не сразу, закрыв глаза, он дышал, и дыхание угадывалось лишь по легкой ряби над водой. Костя держал кружку и невольно считал, сколько глотков требуется умирающему. После второй ложки из-под закрытых век потекли слезы. Третью ложку она держала долго, и было видно, как дыхание, рябившее по всей поверхности воды, замирая, тревожит только ее край и, наконец, вода совсем успокоилась. Зара тряхнула ложку, словно беспокойство мертвой воды могло вернуть деда к жизни.