УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Ясный мороз прихватил землю и подсушил низкое серое небо. В воздухе повис мелкий сверкающий снежный порошок и медленно обводил дома, улицы, деревья. Белая ретушь, подчеркивая черноту печальной и опасной действительности, придавала ей фотографическую четкость и, как это свойственно всякой фотографии, затрагивала самый поверхностный слой памяти, легко убеждая ее в том, что даже с незнакомой фотографией у тебя есть якобы общие воспоминания. Так Костя Бессмертных смотрел на тополя, выполненные с такой излишней точностью, что по черным веткам и веточкам легко восстанавливалась крона, с детства, казалось бы, знакомая по Ростову. Приятное домашнее заблуждение и зачарованность снежинками, чье мерцание дразняще напоминало мерцание тополиной листвы, могли продолжаться долго, если бы взглядом скользя по ровному слою облаков, не наткнулся на ясно и близко расположенный Эльбрус…

Костя понимал, что игра его памяти в угадывание привычного и знакомого в незнакомом городе вызвана не только ностальгией по родному дому. Сама ностальгия была не щемящей душу тоской, а средством противостояния насильственным впечатлениям войны и приближенной смерти. Он видел, что местные жители, покинув привычные квартиры, перебравшись в подвалы без света и тепла, противостоят безумству насилия и разрушения, с ностальгическим упрямством воспроизводят крохи разоренного быта.

Костя не хотел представлять себя убитым, переработанным в безличный «груз 200», и чтобы отодвинуть опасность, унять в себе мрачного двойника, он представлял, как возвращается домой, как идет по улице, по ее знакомой стороне, и мрачный двойник теперь сидит на нем, как пригнанная защитная форма. Но чем больше вокруг людей в уличной, гражданской одежде, чем ближе родной дом, тем тоньше и безжизненней двойник, и вот уже Костя силою воли, силою веселого воображения пытается удержать его от неминуемого исчезновения, с щедростью живого наделяет чертами убитых ребят… костя знал, что так и будет, но он не знал, что поселившийся за его спиной черный двойник метафизически не менее реален: он хитро встроился в его психику, и пока Костя с головой погружен в какое-либо переживание или впечатление, двойник преспокойно питается их незащищенной стороной. Двойник не довольствовался смутными воспоминаниями или двусмысленными впечатлениями, он сумел подобраться и припасть к сокровенному, еще только нарождающемуся чувству к чеченке Заре. От прикосновения к этому чувству по спине бежали мурашки.

Чтобы обогреться и согреть бетонные стены, солдаты выламывали по квартирам и сжигали деревянные половицы. Костер уже был жарким, пламя прозрачным, а дым еще держался под потолком и медленно вытекал в оконный проем. Высокий белокурый Дима Старобач стоял голыми ногами на сброшенных сапогах и сушил над костром длинные шерстяные носки. Голубые глаза сквозь один и тот же прищур улыбались, слепли от жара и зорко следили за пламенем, прядущим воздух вокруг домашней выделки носков. Он только что сказал, сославшись на опыт экстрасенсов, что душа пропитывает собой не только тело, но и одежду. Швец, маленький худой отделенный, ответил, что это не душа, а ее выделения: «Брезгую покупать в «секенд хэнде».

— А если душа добрая? — спросил Старобач, выворачивая носок.

— Выделения добрыми не бывают.

Отделенный был сердит тем, что не принесли горячий обед, но и не только этим. Костя не участвовал в разговоре и старался не замечать серых глаз отделенного, при случае цеплявших его сердитым взглядом. Костя знал уже, чем бы ни был разгневан Швец, часть его гнева всегда предназначалась почему-то Косте.

— А я так представляю, — сказал Старобач, беседуя более с самим собой. — Вот отогрелась душенька в носках, отделилась и пошла себе прямиком на родину…

— Никому она там не нужна, понял? — сказал Швец и ударил ногой по ящику, отгоняя от огня. — Солдата посылают на войну не для того, чтобы он вернулся живым. Даже мать родная не желает его возвращения. Потому что вернувшаяся с войны душа — это мина со сверхчувствительным взрывателем.

Швец брезгливо смотрел, как Старобач прятал ноги в носки и обувался. «Так что где тебя зарядили, там тебя и обезвредят», — сказал с усмешкой отделенный и искоса посмотрел на Костю. До сознания Кости не сразу дошел агрессивный смысл этого взгляда, потому что, пока руки вскрывали консервную банку, сознание, само того не замечая, было погружено в этот странный разговор. До армии Костя имел возможность два-три раза видеть, как ребята его двора, ушедшие в армию раньше, возвращались (убитых, слава Богу, не было) и как их встречали, и обнаруживал, казавшуюся противоестественной, правоту в словах отделенного. Вернувшийся, даже если его встречала дожидавшаяся любимая девушка, выглядел растерянно: он не находил места рукам, значения улыбке, смысла словам. Растерянность была глубже отвычки: это была растерянность от невозможности ее превозмочь, а новая действительность была настолько чужда, что не располагала никакими чувственными средствами, дающими терапевтическое или психологическое облегчение. И что могли сказать врачи, если было бессильно время?

Теперь Костя знал, что такое война. Желал ли он возвращения домой? Желал ли он этого так, как раньше, когда возвращался из лагеря или похода, испытывая светлую нетерпеливую тоску и радуясь безобманной влюбленности родных? Он легко, с замиранием сердца, вспомнил это чувство, но в это же мгновение понял, что теперь все оно осталось в воспоминании и никакие силы не извлекут его и не вернут к жизни. Но если эта светлая, казавшаяся безобманной и единственной, любовь осталась в прошлом, с чем же он вернется? Из прежней жизни его никто не звал, и она была пуста, как пуста была нынешняя жизнь, жизнь войны, в которую его никто не звал. В этой новой жизни прежние вещи и предметы теперь обладали совсем другими смыслами и значениями, а прежние смыслы и значения облегали их, как одежда труп. В этой жизни даже страх смерти лишился живительной силы. Не имело смысла и понятие большой или малой войны, а сильное, неотменимое и законодательное значение приобрел ряд подсобных вещей (автомат, сапоги, доски для костра, мешки с песком, угол обзора и точка, пристреленная по раздвоенной ветке тополя). В этот ряд Костя Бессмертных входил вещью, названной в ряду других названий и для которой сохранение названия (рядовой Константин Бессмертных) было единственным, но абсолютным условием существования. Из этого ряда Костя увидел злобный взгляд своего непосредственного командира и удивился тому, что никак не испытывал на себе давления субординации; субординация в этом новом порядке вещей поощряла особой свободой того, кто ее соблюдал, а Костя Бесмертных в свободе не нуждался. Так, пребывая между своими руками, которые грели над костром раскупоренную консервную банку, и похоронным ритуалом, в который было погружено его сознание, Костя вдруг почувствовал, что душа задыхается от отсутствия воздуха определенного состава и этим воздухом могло быть только сочувствие. Костя посмотрел в глаза отделенного и увидел, что радужки в них были питательной мякотью для зерен зрачков — зерен гнева. Когда взгляды совместились, Костя сознал, наконец, причину его злости и по этой причине, как по вектору, обнаружил в себе тот самый, недостающий воздух: Костя был влюблен, неуместно и пронзительно любил черноглазую и тоже сердитую Зару. Отделенный увидел это раньше подчиненного.

Костя обернулся, обернул шарфом горячую банку и поднялся. Швец тоже поднялся.

— Чучню прикармливаешь?

Костя удивился тому, что Швец ничего не понимает и ведет себя как рассерженный пассажир в переполненном автобусе. Костя испугался, у него даже ослабли ноги, так, бывало, он пугался за здоровье скандалиста, потерявшего рассудок и с ним способность осознавать последствия. Лицо Швеца, налитое жаром костра, стало бледнеть от крыльев носа, под сощуренными веками дрожали глазные яблоки. Костя, как протягивают успокаивающе руку, улыбнулся. Он хотел сказать: «Брось, чувачок! Злость тоже не из этого мира, в котором мы не реальнее телевизионной картинки». Костя молча пошел из комнаты. Швец крикнул ему холодно, тем тоном, каким разговаривает эхо в пустых и безлюдных домах: «Если у меня еще хоть одного ранят, я взорву этих наводчиков, а тебя отдам под суд! Я сказал, чувак!»

Возле старика Зары не было. Она была в той комнате, где (по Ростову) жили родители Кости. На пол убыл расстелен ковер и Зара возила по нему старинным дымящим утюгом, подсушивая промозглую ворсу. Зара посмотрела Косте в лицо, на ноги и отвернулась.

— Я хотел покормить дедушку, но он спит. — Тон заискивания в собственном голосе Косте не понравился.

— Он не спит, — сердито сказала внучка, — он умирает.

— Его можно спасти?

Ее спокойное хмурое лицо и медленно двигающийся утюг противились волне сочувствия. Костя, поморщившись, повторил вопрос и, с тоскливым чувством: «Не нужен я ей», ждал ответа. Зара переступила коленками по ковру и хрипловатым мальчишеским голосом сказала:

— Не ходи мыслью дальше света и дня. Аллах посчитал, и разве не довольно счетчика? И если Аллах захочет увеличить счет, он пошлет и скажет через Пророка.

Костя стоял у кромки ковра, как у границы чужой земли. Утюг равнодушно скользил по черным, бордовым и снежным узорам загадочной жизни.

— Ты поешь, пока горячее, а я поглажу.

Зара отвела упавшие на лоб волосы, и, только что мрачное, оно улыбнулось неожиданно и открыто — так улыбаются крылья взлетающей птицы. Зара подвинула ему утюг, а он протянул ей банку и свою ложку.

Костя не знал, когда и как это получилось, но сейчас она была царицей, чье царство он обогревал тяжелым дымным утюгом. «Ты бросил автомат, и я тебя убью», — сказала она, серьезными губами принимая ложку и улыбаясь одними ресницами. Ела она с видимым удовольствием и в то же время деловито, внимательно водила ложкой по зеву банки. Когда встряхивала головой, кивком убирая колечки набежавших волос, на белой мочке прижатого уха переблескивала золотая капелька. «Рррусский!» — она наигранно отшатывалась, не затрудняясь тем, чтобы шуткой смягчить брезгливый ужас. Потом она все-таки улыбалась, видя растерянность и обиду и удовлетворяясь тем, что уязвила-таки его. Костя в самом деле обижался, но не на свое, а на ее оскорбленное национальное чувство, которое сидело в ней глубоко и неподвижно, как в старухе, а проявлялось ранимо и непосредственно, как у ребенка. Инфицированный откровенно генной враждебностью, Костя заболевал возвратной формой отчуждения.