УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

(Повесть)

Оставить комментарий

Несколько дней Костя Бессмертных был рассеян и отвлечен мыслью о Безуглове. Образ убитого стоял перед глазами и деспотически требовал живых душевных сил для своей анимации. И Костя предпринимал усилия, одухотворял образ фантазией, но проходили два, три часа, и оживший было образ, отторгая ткани воображения, рассыпался, точно компьютерная картинка. И опять из темноты, как дорожный знак, возникало мертвое лицо, и опять Костя сосредоточивал мыслительные силы — когда вдруг обратил внимание на то, что усилия эти чем-то сродни напряжению, с которым он трудился над разгадкой компьютерных программ или балдел над электронными играми. Странно было обнаружить сходство здесь, на войне, между жизнью и смертью, странно было выявит и почувствовать эту серединную среду, наполненную серым туманом математической двоичности. Однако, не случись этого совпадения, Костя, быть может, никогда бы и не узнал о той трудоемкой работе, которую выполняет душа, избегая постороннего внимания и осмысленного объяснения, — о вековечной ее работе, по крохам восполняющей невосполнимое. Костя радовался, когда удавалось извлечь из ячейки памяти неискаженное воспоминание о Мише Безуглове, но все чаще «мышка» внутренней мышцы углублялась в лабиринт давних воспоминаний и тоски по дому. Получая письма, написанные рукой отца, дополненные рукой мамы и завершенные двумя-тремя строчками от сестры, он, как герой их влюбленного внимания, заболевал щемящей сердечной слабостью. Возвращение дорогого чувства было подобно обретению свободы и на некоторое время давало Косте отдохновение от другого, имплантированного под благовидным предлогом «конституционного долга», — от чувства жестокой целесообразности бессмыслицы, выполняемой по изысканному образцу. Формально оно было связано с установкой стрелять по живым объектам, но если не было прямой необходимости, оно не затухало, а, тесня врожденные и дорогие, забирало большую долю душевных движений и помыслов. Костя не представлял во всей полноте результаты своей стрелковой работы, но мог судить о них косвенно — по тому, как пули противника настигали его товарищей. Разброс попаданий колебался от легких царапин до слепого смертельного. Подчиняясь некоему внутреннему стратегическому плану, Костя мысленно наносил на свое тело метки чужих ранений и, время спустя, был изрисован, как индеец боевым узором — метафизическим камуфляжем, без которого душа не выходит на тропу войны. Таким образом в представлении сложились два плана военной компании: в одном, как в компьютерной игре, он вел бой с мыслящим пространством, на котором знаковые фигурки боевиков размножались тем быстрее, чем прицельнее он вел стрельбу, так что механизм поражения был одновременно механизмом размножения; в другом плане инстинкт целесообразности, выполняя «поставленную задачу», искал удовлетворения в поле рассеянной вероятности. Оба плана сходились в одном — в том, что Костя оказывался зависимым, как ни т кого другого, от человека, которого должен убить. Противоестественная привязанность по силе не уступала естественной привязанности к матери и отцу. Нацеленность и неотменимость была подобна инстинкту, а мягкость реализации (ведь могут убить и тебя) соответствовала рациональной непредсказуемости, которую вносило в игру «мыслящее пространство» (базы, маршруты, засады, загадочная речь на радиоволне). Все это могло бы увлечь молодого человека, если бы не угнетало нравственную природу: однажды во сне Костю посетила материнская ласка, облегла и согрела горло и сердце и, когда блаженство уравновесилось, ласка вдруг стронулась и поползла петлистой змеей. Костя видел, что нравственное угнетение испытывали все его товарищи и каждый переживал его, как умел: кто обращал в идейную убежденность, кто, подобно Безуглову, в социальную агрессию, а кто травил водкой или обезболивал промедолом. Косте ничего не помогало. От природы добрый, он не мог подавить доброту, и свою зависимость от предустановленной жертвы осознавал и переживал, как величайшую, ничем не оправдываемую несвободу.

На прежнем месте, но в уменьшенном составе, подразделение охраняло дорогу. Только здание, казалось, еще больше истончилось от пустоты. Костя стоял все на том же балконе и смотрел все на тот же двор, где теперь человек десять взрослых стоял над покойником. Почивший лежал на лавочке возле песочницы, а двое мужчин рыли яму под глухой стеной бывших гаражей. Там же холмились еще пять могил. Дети перебегали с места на место, и Костя вспомнил, как с таким же пугливым любопытством смотрел на похороны из прежней мирной жизни: кого обезобразила смерть — мужчину или женщину? сколько лет бледно-зеленой плоти? и самое интересное, что свершается в душе близких под вполне понятной маской скорби?.. Костя спохватился и посмотрел на балкон, где обычно сидел старик-чеченец — старика не было. Среди обставших покойника не был ни Мусы, ни подростка. Покойника поднесли на красном одеяле и понесли, теряя шаг на мерзлой, бесчувственной земле. «Туда ее! Под забор!» — вскрикнул мужчина и заметался как неприкаянный. Могилу еще не забросали, как въехала цистерна с водой. Очередь молча расступилась перед защитником родины. Взглядом картежника Костя окинул лица, угадывая лицо, униженное утратой. «Ничего, сыночек, мы подождем, — сказала женщина, глядя на его сапоги. — Тебе нужнее». Костя подхватил полную флягу и вошел в подъезд, в который никогда не входил.

Та же облупившаяся синяя краска на стенах, тот же запах гнилой штукатурки и нечистоты на лестнице. Лифтная шахта пуста, и Костя прибавил шаг, потому что у себя дома почти никогда не пользовался лифтом. Двери квартирные частью выломаны, частью забиты. На четвертом этаже он замешкался и вдруг понял, что квартира деда расположена так же, как и ростовская, в которой Костя родился и вырос. Костя улыбнулся и, словно вступая в анекдот, вошел в незапертую дверь. Комната, за которую с ним воевала сестра, была пуста от мебели, и от людей. Сквозь запах чужого жилья и чужие обои он миновал переднюю и вошел в так называемую залу. Старик лежал на полу, увернутый ковром. Возле него на коленях сидел подросток.

— Я воду принес, — сказал Костя, извиняясь.

Высоким хриплым голосом подросток ответил:

— Бандит с автоматом, убирайся!

Костя поставил флягу, задвинул автомат за спину. Комната была пустой и как бы непригодной для жилья. Чтобы оживить ее, Костя наполнил ее воспоминаниями и сказал:

— Я живу в такой же квартире. Это комната моей сестры. Вон там ее секретер и кровать. А здесь пианино, на котором она уже лет десять не играет.

Подросток не ответил. Костя невольно вгляделся в его лицо, смущенный внезапным открытием.

Не по укладке волос, а по особенной беспощадной ярости, которой, казалось бы, не место в этих черных глазах, Костя разглядел в подростке девушку. Она кормила деда из кружки. Темное лицо, на котором волосы переплелись с морщинами, дрогнуло, узко поставленные глаза приоткрылись. «Зара, кто это?» — спросил он костяным, тихим голосом.

— Это убийца, он целился в тебя из автомата. Я сейчас его прогоню!

Костя стал бывать у них, познакомился с Мусой — сыном старика и отцом Зары. Приносил им горячей каши, оделял пайком, но так, чтобы не задевать и не унижать болезненную гордость Зары. Дед уже не поднимался, и Зара терпеливо его и мужественно ворочала его, обмывала и корила из ложечки. Муса не всегда возвращался домой, он зарабатывал извозом, на своем КАМАЗе переправлял людей в предгорные и горные села. Жену и троих младших детей он тоже вывез в предгорный аул, отец же заупрямился, не пожелал бросать городскую квартиру. Теперь, когда отец слег, Муса боялся его трогать и лишь смотрел на него усталым, выжидательным взглядом. «Что сказал врач?» — спрашивал он у Зары. «Врач сказал, надо делать уколы. Костя принес лекарство и шприцы, а я колю». — отвечала Зара. Муса удивленно смотрел на дочь и подмигивал Косте. «Я мирный чеченец, — говорил он Косте. — Мне бы семью спасти да Заре приданое собрать». Зара всплескивала руками, на бледном лице проступал румянец смущения и негодования. «Мебель продал, телевизор продал, стиральную машину продал», — перечисляла насмешливо Зара. «Зато что смог — вывез, Зара! Кому теперь эта мебель-шмебель? Послушай, Костя, в нашем ауле умелец есть, он маски с лица делает. Живым! Я всем своим сделал, только Зара осталась и отец, жалко». — «Не нужна мне никакая маска! Что я, кукла?» — «Ты не понимаешь, это как фотография. Заливает горячим воском, а потом отливает в гипсе. Я бы снял с тебя и возил бы с собой, показывал, нашел бы тебе хорошего мужа».

— При дедушке говоришь такие слова! Не стыдно?

Муса сидел в ногах отца и рассказывал историю их семьи, рассказывал о том, как, высланная в Казахстан, семья возвращалась на родину через степи калмыцкие, ростовские, возвращалась медленно, трудно и упрямо. Роптали ли они? Клали ли зло на сердце? Не ходи мыслью дальше света и дня. Аллах посчитал, и разве не довольно счетчика? И если Аллах захочет увеличить счет, он пошлет и скажет через Пророка.

Костя знал и любил степь, и она представлялась ему — прожаренная и пыльная, проеденная отарами до супеси. Солнце садится в солончаковую муть. Закатные лучи сжимает невидимая пятерня, собирая на тонком бесконечном грифе и перекладывая на струнный лад подвздошный лай собак, шелестящее сопение овец, крик детей, дразнящий жаворонка, и тихие фононы гортанной чеченской речи. Отара запрудила топкий берег истощенной речки Савды и тень от невысокого холма накрыла отару, тихую стоянку, и медленно, словно стелясь под поступь Пророка, потянулась туда, откуда он завтра взойдет. Костяк рода, древний дед Умалат, замер на берегу, и крюкастая тень его герлыги зацепилась за серебристые волосы ветлы по ту сторону речки. Еще крепкий Имран, отец Мусы, опрокинул валушку и быстрым, ледяным ножом взрезает диафрагму. Муса держал овцу за уши и видел ее глаза и взгляд, как бы обращенный в себя, когда Имран, по локоть просунув руку в ее грудь, сдавливал сердце.

Самая молодая сноха раздула под казаном огонь. На крыльях огня, разгораясь в сумерках все ярче, из-под казана выскользнул хитрый Джибрил м стал ластиться к ее щекам и коленям. Дед Умалат смотрел на сноху черным лицом, узко посаженные глаза были морщинами среди морщин. В его сердце тоска, влекущая семью к родным горам, стала инстинктом жизни, и он знал, что если тоска иссякнет — он умрет.

Женщина подала ему кусок дымящегося мяса. Семья сидела вокруг лампы. В темноте шерстяным шорохом шелестела отара. И вдруг в тишине детский голос, подражая овечьему, протяжно запел: «И стал он разыскивать птиц и сказал: «Почему я не вижу Удода? Или он отсутствует? Я накажу его наказанием сильным или убью его, если он придет ко мне с явной властью».

Суслики передали последнюю степную новость, и, наконец, пришла прохлада, но пришла не со стороны реки и не со стороны севера, а от неба, от звезд, ночь открыла свои объятия. Погасили лампу, и теперь дед Умалат был один на один с ясным звездным небом, через которое, точно остатки давнего заката, тянулся голубой дым. Медленнее дыма двигались звезды, и вслед за ними шла отара. Отара все теснее сдвигалась вокруг спящей семьи и увлекала за собой: овны, овцы, баранухи, бяшки, чигари, агнцы, чакушки, барыки, бырьки и валушки, смещаясь по небесному полю, баюкали и оберегали семью…

Вовлеченный Мусой в разговор, Костя рассказал, что в Ростове у них точно такая же квартира и что он в ней родился, жил вот в этой маленькой, потом там жила с ним сестра, а когда сестра подросла, у них стали возникать скандалы из-за того, кому владеть комнаткой. С ними же со всеми жила папина бабушка, которая умерла на руках у папы, и Костя видел эту смерть: «Она умирала в той, дальней комнате. Папа посмотрел на меня и сказал, чтобы я открыл дверь вот в эту комнату, мы ее тоже называем залом, и позвал маму». Зара не смотрела на Костю, сидела боком к нему и Костя не мог понять, слушает ли она его так внимательно или так терпеливо пережидает его рассказ. «Вообще, — сказал Костя, — я считаю, что человек должен рождаться и жить в каком-то одном месте, в одном доме, по возможности». — «А мы несколько раз переезжали, — сказал, улыбаясь, Муса. — Это уже четвертая квартира…»

— И эту потеряли! Воскликнула Зара и подскочила на ноги. — Всех русских надо убивать!

Она сложила пальцы пистолетом и стала стрелять в Костю, как ребенок, целясь широко открытым, круглым, как у обезьяны, глазом.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.