УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

(Повесть)

Оставить комментарий

Здания со стороны дороги все более разрушались, и город на глазах погружался в археологическое безумие. Душа человеческая, теряя теплокровную связь, пыталась удержаться и прижиться на костяке, на скелете, удовлетворяясь общим планом строения истлевшего существа. Впечатление исторического маразма и дряхлости не только не искажала ежеминутная опасность схватить снайперскую пулю, но и усиливало его: прилетая неизвестно откуда, как из других времен и вселенных, она с одинаковым безразличием могла убить человека или отколоть кусок стены. Тоска, липкая и тонкая, как нефтяное масло, разливалась в душе Кости, и он переходил по гулким пустым комнатам на другую сторону дома. С высоты пятого этажа был виден двор — обрубленные фруктовые деревья, серые кусты сирени возле детской площадки и маленькая карусель с одинокой скамеечкой, на которой сидела девочка в розовой шапочке и катала себя, перебирая резиновыми сапожками. В песочнице женщина раздувала костер под закопченной кастрюлей. Дымок, поднимавшийся синей тропкой к вершинам тополей, приносил запах дыма, который в чуждой Косте атмосфере раскрывался детским воспоминанием о таком же костерке посреди осеннего двора. В нечеловеческих условиях ничто так не приучает к порядку, как борьба за выживание. Люди сменили подъезды на подвалы и с неизменной заботой на лицах уходили под землю, возвращались из-под земли, несли ведра, сумки, коляски, скликали детей, поглядывая на небо и солдат. Слышалась только русская речь, и Безуглов говорил, что все чеченцы покинули город. Но Костя явно слышал, что голоса разделяются на два типа: один происходил из русской речи, подражающей мелодике чеченского языка, другой был насыщен городскими обертонами, неистребимыми в русском языке. По рисунку второго Костя пытался представить характерные черты чеченского лица. В эту сравнительную антропологию неизменно проникало чувство внутренней агрессии против боевиков, но Костя не хотел признавать в этом чувстве побудительную причину к выделению «чеченского типа»: как в русской речи переливчато соединялись мелодии двух языков, так в его душе синтетично сосуществовали все виденные когда-либо им лица вне зависимости от национальной кожуры… Костя поморщился и вздохнул от внутренней нравственной неустроенности. Обвел взглядом угрюмые стены домов и на балконе одного из них, за разбитой рамой, увидел уже знакомого издали старика, не пожелавшего спускаться в подвал. Косте важно было уяснить себе, что старик — чеченец, и он через оптический прицел вглядывался в неподвижные черты, заучивая их на память, как характерные знаки инородности. Однако внутреннее чувство, любуясь красотой оптической силы, для себя выстраивало совсем иную перспективу впечатления. Костя хорошо знал армян, живущих в Ростове тесной колонией, отличал их от азербайджанцев, торгующих цветами и фруктами. Под старика же в памяти не нашлось ничего иного, кроме «Казаков» Толстого, читанных перед экзаменом вперемежку с «Войной и миром». В той чуждости, с которой Оленин смотрел на казачий быт, чеченец был мало отличим от дикого кабана. Костя же знал быт казаков и удивлялся Оленину как, иностранцу. Чувство работало медленнее оптики, но вместо того, чтобы осваивать образ человека, сидящего на балконе стандартного панельного дома, оно предпочитало образы, вычитанные из повести: коряга, плывущая по ночному Тереку, и стоящие насмерть чеченцы, для храбрости связавшиеся ремнями.

Старик сидел неподвижно, высокие седые брови упирались в черную зимнюю шапку. Из-под темных узких глаз свисала борода, похожая на сухую обледеневшую траву. Он смотрел на тот же двор, на прогалы в разбитых домах, на людей, стоящих в очередь за подвезенной водой, но взгляд его был медленным, вязким, не отличавшим, казалось, мертвое от живого, соприродным геологической неподвижности руин, предавшей им кладбищенскую многозначительность. Странно было смотреть сквозь веселую оптику и понимать, что старик сидит на четвертом этаже стандартного дома, сквозь верхний угол которого свободно проходит низкий туман и небесный свет. Из кухонного окна была выведена жестяная труба, но Костя не замечал, чтобы она дымила. В определенные часы на балкон выходил подросток и ставил деду на колени миску с едой. Дед ел медленно, забываясь. Насытившись, начинал изтиха, а потом все громче и громче, звать Мусу. Сильный костяной голос звучал часами. Ему отвечали дети или кто-нибудь из растревоженных взрослых. Миша Безуглов, со словами: «Дает ориентировку!» или: «Работает радиомаяком!», несколько раз брал старика на мушку. Вечером во двор въезжал КАМАЗ, это возвращался Муса: мужчина лет сорока входил в мертвый подъезд и через некоторое время появлялся на балконе, забирал старика в полутемную квартиру.

Костя зяб и удивлялся тому, что эта странная семья не ютится вместе со всеми в подвале, а живет в квартире без света, газа, воды и тепла, предпочитая этим четырем стихиям какую-то свою, неведомую постороннему глазу. «Бандиты или пособники, — уверенно говорил Безуглов. — Дед под дурачка косит. А сын боевикам оружие возит». Коварство чеченцев было второй болезненной идеей Безуглова, ее он соединял с главной — неотменимым и обманутым нравственным правом на значительную часть собственности, поделенной без его участия. «Они послали меня в чучню, но я вернусь, и вернусь с оружием! — Миша сердито улыбался и сжимал ствол автомата. — Я заставлю баронов отдать мое или загрызу.» — «Как ты определил свою долю?» — спросил Костя. На лице Миши улыбку злую сменяла улыбка хитрая. — «Я подсчитал все точно — и чужого не возьму, два деда, две бабки, отец, мать, трое их детей, моя жена, пятеро наших детей и двадцать пять внуков». Костя видел, что Миша не шутил, и понимал, почему. Здесь, под пулями, жизнь ощущалась трагически короткой, и каждый, как умел, выдумывал средства ее продления. «Я этому у чученцев научился, — пояснил Миша. — Их родовое сознание повернуто не столько в прошлое, сколько в будущее. Там они держат свой численный задел, виртуальных внуков».

Взвод участвовал в двухдневном рейде по пригороду. Не дождавшись поддержки с воздуха, начали поспешно отступать. Среди городских улиц и домов бой стал нервным и неуправляемым. Сошлись так близко, что Костя задыхался, как в запертой комнате, переполненной обезумевшим народом. Он перебегал, прятался, залегал, высовывался из-за угла или над подоконником и опять нырял в укрытие, тряс заклинивший автомат и бил кирпичом по затвору, и все это он делал, движимый странным чувством, что делает не то, что все. Если же его действия в чем-то совпадали с действиями других бойцов, ему казалось, что все-таки живет он не своими чувствами, а подражательными. Как все, он ругался, увертывался от пуль, с гримасой отвращения смотрел на мертвые тела и, как Тушин, перешагивал через них с чувством их неуместности среди срочным делом занятых людей. Косте представлялось, что он участвует в игре, главный судья которой, смерть, бегает за пределами поля. В какой-то момент, подчиняясь Бог знает кем затеянной интриге, человек десять бойцов набилось в небольшом частном доме — встречаются такие в городах, теснимые многоэтажками. Солдаты метались по комнатам, искали выгодной позиции и мешали друг другу. «В тесноте да не в обиде!» — кричал Безуглов, но теснота удушающе сгущалась под ударами боевиков. Оглохший, Костя прижался спиной к стене и смотрел, как Безуглов ногами и прикладом выбивал из-под досок пола забившегося в дыру мужчину. В минуту смертельного возбуждения человек переживает маниакальное заблуждение, что плоть скрывает то, самое важное, из-за чего он пришел убивать (так для маньяка атлас анатомический то же, что для Колумба географический): Безуглов требовал доказательств, а мужчина, пожилой и мудрый, закрывался руками, потому что знал, что если общечеловеческая кровь зальет лицо, ему уже не удастся доказать, что он русский, что не пособник, а строитель, приехавший восстанавливать город. Безуглов продолжал настаивать на своем исключительном праве знать истину, но вдруг все трое поняли, что дом опустел. Костя перебежал из комнаты в комнату и увидел, как, перевалившись через подоконник, в окне замерла черная фигура. Это был первый боевик, которого Костя увидел в лицо. Костя закричал, всей грудью взял ноту, которая должна была вселить в боевика ужас, переживаемый Костей, но голос сорвался, звучал неубедительно, и Костя подыграл себе автоматом — стрелял непрерывно, автомат дрожал так, словно перемалывал кости, стрелял до тех пор, пока не опрокинул боевика за окно. В соседней комнате раздался взрыв, но Костя не отвлекся, он менял обойму и сосредоточенно решал нечто важное, через понимание чего он целиком вошел бы в то, что творилось кругом. Но если бы его сейчас разбудили, он и не вспомнил бы об этой сосредоточенности, и нерешенное важное оказалось бы забытым, как забыт был человек, только что убитый им лицом к лицу. В дверной проем на четвереньках вошел мужчина-строитель и что-то сказал, Костя не расслышал, но мысль его, потерявшая мирную способность рассуждать предметно, инстинктивно поняла слова мужчины, как взгляд инстинктивно понимал смысл текущей из рану крови. Он вошел следом за косолапо ковыляющим мужчиной. Безуглов сидел на полу и зачарованно смотрел на оторванные ноги. Ноги лежали врозь и казались чужими, но и не настолько чужими, чтобы в них нельзя было распознать их модульную природу. Костя подтащил их и, морщась на неряшливость разрыва, подсоединил. Безуглов не обращал внимания, и тогда Костя очнулся. Рядом скорчился пожилой мужчина и, глядя маленьким проваленным лицом, убеждал, что ноги, если поторопиться, можно спасти, но парень мертв. Костя кивал, ему открылся смысл казавшейся бессердечной неприязни к покойнику. Миша ушел не по-людски и не потому, что его разъятое тело мало чем отличалось от разрубленного тела иного животного. В его смерти не было ни срока, ни надобности. Смерть эта не нужна была живым в той же мере, в какой она не нужна была мертвому; она не поддавалась ни осмыслению, ни сочувствию, потому что не была ни осмыслена, ни почувствована убитым. Смерти как будто и не было в том смысле, в каком уже не было и Безуглова.

Пожилой достал из-под рваной куртки бутылку водки. «А ведь он меня чуть не убил!» Костя кивнул, переглатывая теплый ком керосиновой водки.

— Прибрать бы надо, — сказал пожилой. — А то затеряется — концов не найдешь.

— Приберут, — легкомысленно заверил Костя.

— Да… Был бой короткий, а потом мы пили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую.

Очухавшись от боя, Костя жаждал человеческих впечатлений, но, не умея коснуться души чужого человека, поддавался пьяной сентиментальности. Это сердило Костю еще и потому, что он не мог сочувствовать мутной чувствительности, так как пожилой оказался из Ростова и знал отца Бессмертных. «Дочь моя, красавица, у него студенткой!» — радостно открылся пожилой и, чтобы окончательно породниться с Костей, показал за окно: «Эти дома я проектировал, а теперь их разрушает мой сын-артиллерист».

Однако Костя не поддался на эту навязчивую, как опьянение, родственность, а неприязнь объяснял тем, что не могло быть красивой дочери у косолапого, безобразного хвастуна, сын же артиллерист больше пакостил, чем помогал. Костя невежливо отвернулся, закрыл покойнику бессонные глаза и, распрощавшись с обоими, ушел.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.