УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Владимiръ Даль.

Третью неделю рядовой Костя Бессмертных воевал в городе N. Взвод, сократившийся на четверть, закрепился в полуразбитом и опустошенном здании. Первый и пока что единственный бой Костя пережил ночью. А начиналось так. Предполагаемая атака боевиков накапливалась и медленно приближалась, как циклон, с самого утра. Это атмосферное сгущение угрозы, как грозы, тем более было страшным в морозной дымке декабря. Странным было и то, что «духи», говорили старослужащие, для нападения предпочитали глубокую ночь. О коварстве древних чеченцев Костя читал у Льва Толстого, но и тогда они проигрывали от ночных набегов. Теперь время было другое и другим было вооружение, да и сама смерть, изображенная и подсвеченная телевизором, перестала быть ночным кошмаром. «Если они хотят убить меня, не проще это днем?» — с отвлеченной рассудительностью думал Костя, но никому об этом не говорил: он плохо знал товарищей по отделению, а ротному землячеству не доверял. Командир роты как будто угадал его мысли и, наставляя новичков, пояснил: «Духи» здесь родились и выросли, знают каждый дом, каждый двор, облазили все надземные и подземные ходы-переходы. Даже мертвый «дух» девять дней и девять ночей бродит по знакомым улицам и мстит… Вот почему он называется духом!" ротный припугнул молодых для того, чтобы они были бдительными. Костя же понял слова командира по-своему: он ведь тоже родился и прожил восемнадцать лет в одном и том же городе, дворе и доме, но по впечатлению, Бог знает откуда полученному, ему представлялось, что малый народ несравненно глубже укоренен в своей почве, чем Костя, связанный со своим народом узами ироничной и необязательной судьбы. К ночи морозный воздух стал прозрачным и приблизил здания и звезды. На ветках тополей потрескивал узловатый льдистый иней. Чем сильней становился страх перед боем, тем беспокойней Костя оглядывался и вслушивался, разгадывая мрачные черты незнакомого города и самым сердцем схватывая приглушенную, рассеянную речь. Последние лучи желтоватого заката погасли в пробоинах окон и наступила та, показавшаяся искусственной, тьма, которую Костя уже знал по Ростову, когда город попадал под веерное отключение света. И как бывает среди внезапной темноты, в соседних, через дорогу, домах стали вспыхивать огоньки, язычки пламени: один, два, купно, чаще. Огоньки сияли, насколько хватало светового дыхания, и гасли. Чтобы поддержать это дробное, неверное освещение, Костя стал отвечать огнем на огонь. Движение встречных пуль он ощущал по пугающей пустоте, упреждавшей полет и разрешавшейся волной теплоты. Эта ласковая волна пустоты, взрывавшаяся брызгами каменной щепы, рождала в нем по-детски знакомый, но странный в этих обстоятельствах ужас и желание бежать куда-нибудь со всех ног. Он не видел противника и плохо понимал приказы, он воевал с неким враждебным пространством, как пловец со штормовой волной. Бой быстро стал таким жарким, что примороженная земля оттаяла, и с веток тоже капало. Перебегая или переползая с места на место, Костя шлепал ногами или руками по вязкой холодной жиже. Промокший и грязный, он в первый час испытывал отвращение, а потом забылся. Принимая плечом отдачу автомата, он воспринимал эти удары как свидетельство того, что удержал и отбил враждебную волну. Понукаемый страхом и желанием куда-то двигаться, он упрямо двигался вперед, ловя боковым зрением вспышки и тени бегущих и залегающих рядом с ним солдат. Потом он забыл уже и о страхе и двигался одним только желанием поскорее вырваться из этого безумного лабиринта. За какие-то два-три часа он превратился в отбойщика, преодолевающего каменные завалы стен и волновые уступы взрывов. И собственное тело он воспринимал как подсобное приспособление к автомату, и, проползая мимо запрокинувшегося бойца, хлюпающую под ним теплую жижу ощутил и воспринял как вытекающее из двигателя масло. Это был первый, увиденный им, убитый человек. Осветительная ракета резко обозначила зеленоватое, словно бы по-актерски искаженное лицо; мерцающий, текучий свет перемещал по лицу тени, как будто давая возможность рассмотреть его подробно, но, как ни вглядывался, Костя так и не признал бойца. Сдавившая сердце жалость разрешилась раздражением и недовольством собой: тем, что не разгадал, кого скрыла маска смерти, и тем. Что так неосторожно вляпался в еще живую, теплую кровь. Но над всеми этими впечатлениями и ощущениями висело, как осветительная беспощадная ракета, удивление тем, как душа, покидая тело, мнет и искажает его. Как если бы стихотворение, улетая в мир, комкало и использовало использованный лист.

Разрушенный и опустошенный дом, в котором закрепился взвод, одной стороной был повернут к дороге, которую взвод охранял и постреливал, а другой стороной — на двор, окруженный такими же полуразбитыми полуобгоревшими зданиями. Быт войны даже неопределенной, городской, вполне определенный: он заглушил в душе Кости детский страх и неприятие смерти. Костя признал возможность смерти, которая стала теперь более сильным побудителем к жизни, чем ее слепое неприятие. Он смотрел на номер своего жетона и, в зависимости от настроения и наклонения мысли, номер представлялся ему то часами, замершими, затаившими дыхание в ожидании конца войны, то выигрышной серией лотерейного билета, то номером билета проездного на неведомый вид транспорта, то мистическим набором цифр, сумма которых делала его неуязвимым. Заглядывая в оконный проем, Костя осматривал сопредельное пространство. Отмечая на нем предполагаемые, подозрительные точки поражения. Он не хотел быть беспомощной жертвой вездесущих боевиков, но до нынешнего дня единственным противником было именно пространство, тот или иной сектор его. Некие безликие куски домов, улиц. Фрагменты условного микрорайона, за дальними крышами которого, среди облаков, напитанных дымом, виднелись снежные, невесомые хребты гор. Он впервые видел кавказские горы и не мог отделаться от чувства их нереальности, каким-то фантастическим доказательством усиливавшей реальность невидимых «духов». Вдоль разбитой, отмороженной дороги стояли тополи, каждое дерево было похоже на отмерший ствол нервной системы неведомой рептилии, обитавшей между небом и землей. Когда по дороге проходила поспешная и целенаправленная, как муравьи, колонна военной техники, Костя радостно говорил себе: «Наши!» и просил у неба для брони защиты и благодати. Техника оттесняла с дороги идущие навстречу частные и гражданские машины, на которые Костя и его сосед по укрепленному окну смотрели с подозрением. Куда двигались эти странные местные жители, рискуя попасть под обстрел ил под бомбежку? Чего они искали или выискивали? Куда ехал старик на велосипеде, обвешанный связками мертвых голубей? Старуха тащила коляску с дохлым бычком, изо рта у которого свисал длинный, как хвост, черный язык. Напарник Миша Безуглов был призван раньше Кости и, посмеиваясь красными голубыми глазами, объяснял, что так скотина гибнет под ударной волной авиабомбы. «Я видел корову, у которой матка вылезла».

Чтобы покурить, они сели на пол. Сквозь аромат свежего дыма сразу стал заметнее смешанный воздух трухлявой штукатурки и влажной тяжелой гари. Миша Безуглов стянул со стриженой головы вязаную шапочку и почесывал заживающий шрам, пролегший длинной застежкой через затылок. Он уже рассказал без утайки о том, где и когда получил это первое боевое ранение. В отличие от других, Костя равнодушно отнесся к этому рассказу. По смеху и напряженным гримасам, иллюстрировавших рассказ, Костя видел, что Мише хочется ухватить и передать нечто существенное, но описание случая уложилось в несколько фраз. Безуглов сопровождал и охранял майора, гостившего у приятеля чеченца, владельца винного склада. Чеченец щедро угощал майора коньяком и, хваля выдержку и букет, листал карту «Вина России», из которой перед каждым тостом читал, на какой заграничной ярмарке и какую награду завоевал благородный бренди «Аргун», кавэ «Терек» или портвейн «Валерик». Застолье, учиненное под сводами склада, было по-горски неуемным. Чеченец обговаривал с майором, как добро спасти, вывезти и выгодно продать. Майор, обещавший КамАз и охрану, теперь обещал вертолет и даже транспортный самолет. Но у него появилось сомнение в связи с ценой и долями участия в дележе. Майор требовал гарантий, высмеивал их и вдруг налился тяжелой винной краснотой. Однажды Миша видел его в состоянии алкогольного бешенства,. Тогда майор приказал расстрелять из минометов село только за то, что так называемые старейшины обманули. «Не верю! — надрывался майор. — ни одному чеченцу не верю! Сколько раз подставляли! Мне говорили одно, а в телевизор другое!» он вырвал из рук приятеля атлас вин и тыкал им в лицо оскорбленного горца: «Это видишь? Видишь?» — «Что мне видеть?» — теряя терпение спрашивал чеченец. «А то, что завтра ты подсунешь это фуфло под телекамеру и на весь мир скажешь: „Вина России“, книга о геноциде чеченского народа» — «Бешеный дурак!» — крикнул чеченец, Миша вскинул автомат. «Отставить!» — взревел майор и ударил Мишу бутылкой… много раз пересказывая эту историю. Безуглов превратил ее в анекдот, который охотно, но однообразно разыгрывал: предваряя показ шрама, лицо играло морщинами лба, раздувало носовые завертки, нижняя длинная губа пересмеивала верхнюю и обе они дотягивались кончиками до щечных ямочек. В первые дни знакомства Косте казалось, что Безуглов — из простодушных любителей анекдота, которому, как дай сигарету, не достает смеха окружающих. Но выслушав в двадцатый раз разыгранную историю, Костя заметил, что Безуглов смеется совсем не тому, чему смеются слушатели. Однажды уяснив, как на войне ловкие люди разных национальностей и разного вероисповедания делают деньги, и деньги очень большие, Миша Безуглов преисполнился страстной нервной радости и надежды. «Вот они, бабки! — горячился он, хватая воздух руками, — Надо уметь их ловить!» одно смущало: большим деньгам неизбежно сопутствовали насилие, грабеж и убийство (хорошо, если по приказу сверху). Не умея соединить, Миша не мог и разъять эти составляющие и нервничал оттого, что по недомыслию или нерешительности упустил момент.

Косте Бессмертных возбуждение Безуглова представлялось пошлым и смешным, как вульгарная чрезмерность в моде. Н однажды, когда они пили водку и курили на полу у влажной стены, Безуглов, смеясь, красными слезящимися глазами, сказал: «Я два раза читал „преступление и наказание“! Думаешь, не понимаю? Понимаю! Раскольников рекламирует раскаяние как лучшее средство отмывания денег». Костя удивился и сказал, что раскаяние не может быть самообманом, совесть этого не поймет. «Еще как поймет!» — сказал Безуглов. — Чем глубже раскаяние, тем чище деньги… А как заболеть глубоким раскаянием?" Безуглов посмотрел на Костю хитрым взглядом, в котором угадывались ясные следы еще не истершегося открытия. Костя покачал головой и сказал: «Единственное верное средство подхватить искреннее раскаяние — убить человека. Это не всякому дано пережить, и Раскольников не выдержал». Безуглов смотрел на Костю глазами одинокого заговорщика и, чему-то смеясь внутренним смехом, медиумически делился с ним тем подспудным смыслом, который всегда сторонится слов.