ИСКУССТВО И ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

Искусство — это само естество литературно-художественной критики. Искушая, испытывая своим существованием нашу способность к суждению, оно развивает эту способность изнутри в противоположность неискусству, которое не имеет какой-либо изначальной цели к этой способности.

И если волна на гравюре Кацушки Хокусая, отделенная от созерцающего ее плоскостью листа бумаги, порождает прекрасные, возвышенные мысли и чувства, то реальная большая волна у Ханагава способна побудить художника к эстетическим действиям — сложному и кропотливому процессу создания гравюры, требующему множества механических усилий. Все эти усилия во многом и составляют художественное творчество, конечный, содержательный результат, который дан, прежде всего, критику искусства.

В искусстве критики обретают не только само искусство, но и мир как таковой, раскрывающийся через художественное произведение. В той же гравюре Хокусая даны и философские законы единства стихий; и диалектика взаимоотношений; и география Японии — от физической до этнографической.

Критика вовсе не отгораживается от мира искусством, она сама способна как соединять, так и разделять их. И трудно представить себе человека, который бы, побывав в Картинной галерее им. И.К. Айвазовского, отказался от удовольствия погулять по набережной и полюбоваться Феодосийским заливом. Само сопоставление настоящих морских видов и являющихся плодом художественного воображения морских пейзажей даст пищу для чувства и разума развитой личности художника, критика и эстета. Да и судить об искусстве мариниста лучше, хоть раз увидев море.

В искусстве критик обретает не только отражение того мира, который окружает творца художественного произведения, и внутреннего мира этого творца, но и выражение, воплощение обоих миров. Диалектика взаимоотрицающих друг друга отражения и выражения сохраняется в критике, когда критикующий овладевает выразившейся сущностью и отраженным существованием в единстве и борьбе их противоположностей.

Если в драматургии больше выражается окружающая писателя действительность, то в лирике — сам поэт, в эпосе же преобладает отражение. Критика лирики, драмы, эпоса, а это деление значимо не только для литературы, но и для всех форм искусства, — это критика, состоящая в вынесении суждения о преобладающем отражении или выражении внешнего и внутреннего миров художника.

Естественно, что, творя, критик всегда выражает и отражает свое собственное «я», но, что особенно характерно для радикально-демократической эстетики, мир в целом тоже способен стать предметом отражения и выражения в критике. На отражение как таковое была ориентирована критика И.Ф. Анненского, более эстетическая по своему духу, нежели символическая. Выразительная сторона намного сильнее в критике русских мистиков, символистов Д.С. Мережковского, В.С. Соловьева, В.В. Розанова.

Отражение и выражение как разновидности откровенного противоположны сокровенному. Если откровенное в качестве эстетической категории развивается для русской критики под влиянием теории отражения, то сокровенное больше развивается собственно русской художественной литературой — в творчестве В.А. Жуковского, Ф.И. Тютчева, Л.Н. Толстого, А.П. Платонова.

Категория сокровенного не проще категории откровенного. Однако уже в силу специфики своего содержания она менее изучена. Знаменитая улыбка Моны Лизы, как и не менее знаменитая улыбка Будды, — это классические образцы проявления сокровенного. Их красота — в загадочности, глубокой и всеохватной таинственности.

Но как судить и говорить о сокровенном? Подлинное суждение о сокровенном. Не уничтожает ли оно сокровенность своего предмета? Не сомнительна ли эстетическая необходимость в таком суждении?

Стоит ли разбивать прекрасный сосуд, извлекая его содержимое? Предположим, что он — прекраснейший из создававшихся на Земле, но мы не знаем, что в нем находится — всеобщая панацея, смертельный яд, обычная вода, а может быть — пригоршня крупнейших брильянтов, радиоактивные кристаллы, горстка обычного песка.

Что драгоценнее? Драгоценный сосуд или его неведомое нам содержание? А может быть — само неведение? Не оно ли драгоценнее и того, что лучше не открывать, и того, что лучше не извлекать. И не должно ли суждение о сокровенном стремиться быть настолько сокровенным в своей подлинности, что даже не обнаруживать себя как суждение?

Не менее значимы для критики такие категории, как обладание и освобождение. Здесь нужно заметить, что известный лозунг об искусстве, принадлежащем народу, который все еще напоминает о себе благодаря принципам монументальной пропаганды, не имеет к этим категориям прямого отношения.

Достигает ли художник духовной свободы, уходя от мира в творчество, или, наоборот, становится творческим рабом конъюнктуры и заказчика, дает ли миру иллюзорную свободу в предлагаемых сладких грезах и розовых мечтах или, наоборот, порабощает его некой догмой в оболочке художественных образов — во всех этих случаях он входит с миром в особые эстетические отношения.

Категории обладания-освобождения действенны и на уровне художественных персонажей. Прежде всего, это триада «автор-персонаж-критик», где средний член стремится и к свободе от крайних членов, и к обладанию ими. Но не менее значимы и внутренние взаимосвязи в содержании произведения. Героиня женского любовного романа стремится быть обладаемой прекрасным возлюбленным. Герой «мужского» приключенческого романа стремится обладать героиней, сокровищем, тайной, знанием, властью и т. д. Герои романов Ф.М. Достоевского, черного утопического романа нуждаются в духовном и физическом освобождении, которое обретают герои утопий. Всевозможным героям-освободителям от Спартака Джованьоли, Дон Кихота Сервантеса, Овода Войнич и аболиционистов Бичер-Стоу противоположны герои, нуждающиеся в освобождении. А к ним можно отнести даже фольклорную Спящую царевну и чеховских трех сестер.

Критик искусства, как и художник, действует в соответствии с каноном освобождения и обладания. Он овладевает произведением, когда вводит его в свою систему мира и подчиняет своей концепции, но сам попадает во власть произведения, когда пытается истолковать, прояснить его образы. Он освобождается из-под власти художника и его мира, сопоставляя художников, сравнивая миры, строя типологии и классификации. Он освобождает отдельно взятого писателя и его художественный мир от связующих их уз, когда обращается к литературным универсалиям. Ставя под сомнение чужие типологии и классификации, уничтожая крикливые идеологические ярлычки и проставленные втихую идеологические метки, отстаивая самоценность художественного произведения по отношению к его анализу, интерпретации и оценке, критик отстаивает в своем творчестве идеалы свободы.

Освобождение и обладание, проявляющие в себе отдельность, отдаленность, отграниченность и отчужденность, противоположны слиянности.

В слиянности эстетизируется единство всего мира. Знаменитое стихотворение А.А. Фета «На стоге сена ночью южной…», философски воспринятое Л.Н. Толстым, выражает единство лирического героя и окружающего его ночного мира. Эту же идею Л.Н. Толстой как эпик отражает в ряде эпизодов романа «Анна Каренина», посвященных духовным поискам Константина Левина. Для русской критики в качестве эстетической категории слиянность открыто провозглашает В.С. Соловьев. Поэтизация субстанции как таковой, материального начала, которое дано в ощущениях у А.А. Фета и непостижимо, стихийно у А.А. Блока, позволяет эстетические идеи критика-символиста увидеть не в теоретической абстракции, а в художественно-поэтической конкретике.

Слиянность — это в своей основе материальное единство мира, его изначальная субстанциональность, увиденная и прочувствованная в разнообразии всех его развитых форм. Именно чувство слиянности отличает музыкальный пейзаж Дебюсси от исторической патетики Вагнера, плэнерную живопись французских импрессионистов от голландского натюрморта, Квебрахо Эрьзи от фидиевой скульптуры, задушевную лирику тонких ощущений А.А. Фета от философской лирики мысли Ф.И. Тютчева.

Глубинное родство художника-творца с миром; соборность, органическая связанность с окружающей действительность персонажей; естественное единство формы и содержания произведения; отношение критика к художественному предмету рассуждения как к своему, а не чужому — таковы проявления слиянности. Слиянность эстетизирует в критике слово диалогическое. Слово, которое предполагает не омрачение своего восприятия грубыми недостатками, а вкушение тончайшего эфира достоинств.

Являясь по сути искусством как проявлением высококультивированного в своем развитии естества, критика достигает своего совершенства в слиянном и сокровенном. Слиянное и сокровенное отмечают отношение ее к искусству и к миру как к своим предметам и своему целому, к самой себе как к одной из частичек этого безраздельного целого, сокровенного, слиянного мира.