ПРОВИНЦИЗДАТ

— Но ведь надо же что-нибудь описывать? — говорил Воланд, — если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия.

Михаил Булгаков.
Мастер и Маргарита.

…Этак следующим этапом почему бы не быть роману из жизни областного отделения Союза писателей?

Александр Твардовский.
Письмо В. Овечкину от 19 мая 1961 года.

Когда Андрей с невольным «Ах!..» нежданного открытия вдруг моментально и чётко осознал, что всё происходящее с ним в последние месяцы, всё горькое и тяжкое, чаще и чаще сдавливающее тисками сердце в предчувствии неизбежного поражения и бесполезности борьбы, — всё это не что иное как готовый и захватывающий сюжет, в котором незачем менять или придумывать ни одного штриха, ни одной детали, ни одного эпизода, — когда эта спасительная мысль его… ну да, слово самое подходящее здесь — осенила, он понял: чем бы ни кончилось, победит он или проиграет, — при любом исходе главный приз — сюжет — останется с ним, и значит — хотя бы ради этого — нельзя сдаваться, отступать, сходить с дистанции… Впрочем, о том, что он всё равно не сдастся, Андрей знал и раньше…

А тогда он сразу же по привычке стал прокручивать в голове, как материал уляжется на бумагу, и задумался, прикидывая, откуда идут истоки сюжета, и улыбнулся, сообразив, что один из них мог бы дать начало сугубо романической линии и это без особых забот позволило бы заинтриговать будущего читателя, потому что — никуда не денешься, было, есть и останется: стоит только взять два безликих местоимения — он и она, — завязать между ними отношения, и обрадованный читатель благодарно увлечётся, какую бы бредятину ему ни подсунули. Андрей представил было, какие реалии можно бы расположить у основания этой линии, но тут же одёрнул себя. Зачем, подумал он, скользить по накатанной дорожке — ведь в самом сюжете ни убавить, ни прибавить, как сказано у поэта, так стоит ли разжижать его сладкой водичкой литературщины, пусть и приятной на вкус, и неплохо (если постараться) приготовленной, так что доверчивый чтиволюб даже не заподозрит, как это всё незамысловато сочинено… Нет, пусть всё остаётся так, как было в жизни, а там романические отношения между Андреем и Наташей не сложились. И всё же, как ни крути, именно с Наташей связан самый, пожалуй, ранний, поверхностный исток сюжета, поэтому без нескольких слов о ней никак не обойтись.

Знакомы они были ещё по школе. Он учился в десятом, она в седьмом… Турпоходы, слёты, соревнования, «дым костра создаёт уют», «бродят в ребячьих душах бетховенские сонаты», песни из «Вертикали»… Время вихрилось праздничное, поисковое, романтическое — излёт шестидесятых: уже скомандовано с мостика в машину «малый назад», но так, с ходу, не пригасить волну, и, падая, несёт она в себе наивысшую мощь — а тем, кто в ней, откуда догадываться о близящейся штилевой завесе, если их паруса ещё не знали безветрия, если они едва не с младенчества привыкли видеть мир во всех цветах спектра, называть белое — белым, а чёрное — чёрным, смеяться над напыщенным и нелепым, соглашаться или спорить не для комфорта и выгоды, а ради истины, не бояться быть самими собой, а маски надевать лишь на весёлом карнавале… Дышать полной грудью и мечтать о высоком своём предназначении — не потому, что светлое будущее официально декретировано к зрелости, а потому, что только ради высокого и стоит жить…

Итак, Андрей в десятом, Наташа в седьмом — разница в возрасте по тем временам громадная: он старшеклассник, она «детский сад» ещё — на фотографиях из альбома-отчёта о первом совместном походе (составленного Андреем с закадычным школьным приятелем Димочкой, где так вкусно схвачена эйфорически-вольная атмосфера июня 65-го, радостная оторванность от школьного унынья, звериное родство с природой, восторженно-смешливое мироощущенье… но стоп-стоп, как любит говорить друг-критик, — «к чёрту подробности»: они пока, увы, за пределами сюжета) мелькает её смышлёная и наивная детская мордашка, то сосредоточенно склонённая над компасом в руках физкультурника (вежливей, конечно, называть его преподавателем физкультуры — Максович всегда обижался, если это пожелание не выполнялось), то робко выглядывающая утром из палатки, то не отрывающая округлённых глаз от огромного леща, всунутого чуть ли не в самый объектив изловившим его Мишей Амасяном, самым знаменитым толстяком и пианистом школы; на этом же снимке — с лещом поменьше и, очевидно, из предшествующего поколения, поскольку он, хорошо провяленный, уже наполовину обглодан, — спиной к фотографу сидит Андрей в ковбойке и в девчачьей соломенной шляпке, и поза эта, выражающая, вероятно, спокойное равнодушие к магической увековечивающей силе фотоплёнки, а может быть, просто увлечённость игрой вкусовых сосочков, к облегчению автора, не даёт ему повода уже в этом месте портретировать героя.

Так что тому, кто хотя бы бегло перелистает альбом, смешно и предположить будет, что Андрея с Наташей могла соединять какая-то влюблённость. Нет, он любил совсем другую девочку, и ещё не знал тогда, что его любовь останется безответной, и в том же походе загадал себе, что если прошагает босиком семь вёрст от Часовенки до Нижнеподонской, то она его любит, и допылил-таки — не бог весть что за геройство, понятно: не по гвоздям да камням, а всего лишь по твёрдой грунтовке, и не в кровь израненные ноги, как писали в душещипательных романах, а только слегка побитые с непривычки к босому хождению… И всё-таки загадал и прошёл. А она не полюбила. Даже и не узнала об этом Андреевом, так сказать, подвиге в честь прекрасной дамы… Ну, а что касается Наташи, та и позже никогда не интересовала его с мужской, что называется, точки зрения, и не связывало их ничего кроме дружбы, да и то не слишком тесной — так, скорее товарищество просто по общим походам и ещё — страсть к путешествиям… Да, в юности это была именно страсть, и на какие только глупости (с позиций здравого смысла зрелости, разумеется) не толкала она Андрея — взять хотя бы последнее — с Наташей вместе; он перешёл тогда на третий курс филфака, а она окончила школу и при случайной встрече в электричке пригласила его присоединиться к группе её одноклассников, собравшихся в Крым на теплоходе. Он никогда ещё не был в Крыму, вмиг загорелся поездкой; с деньгами в семье тогда было туго, и, чтобы раздобыть необходимую сумму (целых тридцать рублей!), он сдал в букинистический — сейчас и вымолвить страшно! — Апулея из «Литературных памятников», новеллы Стефана Цвейга, несколько томов брэмовской «Жизни животных»… Барышники, пасущиеся у входа, ещё в дверях расхватали половину его портфеля по номиналу, радуясь, что такого простачка раздоить подфартило, а он сам тогда и не подозревал об убыточности той сделки: ведь все эти книги он уже прочитал, некоторые по многу раз, и, значит, они продолжали ему принадлежать, даже переходя в другие руки, а в Крыму он ещё не бывал, следовательно, он не теряет, а приобретает… И вообще он в те времена относился к книгам… своеобразно, что ли. Любимые ему хотелось дарить другим, и если он узнавал, что кто-то из его друзей ещё не читал, а у него эта книга была, то Андрею не терпелось поскорее приобщить друга к той радости, которую испытал он сам. «Ты не читал „Игрока“? — волновался он. — Как же так? Я тебе завтра же принесу!» — и наутро толстая голубая книга из двухтомника Достоевского вручалась товарищу, а какое-то время спустя и оставшийся том уплывал в иную гавань…