ПРОВИНЦИЗДАТ

— Вот в это я никогда не поверю, — запротестовал Мэтр. — Скорей наоборот: она этих людей под себя перелицует. Хотя и у нас вот Валентин недавно вступил. Тоже на преобразования надеется.

— Надеюсь, — не вдаваясь в подробности, подтвердил Васильев. — А вы тоже состоите в партии, Андрей Леонидович? Иначе как бы вас в Провинциздат взяли?

— Да я уж лет семь в рядах активных строителей самого передового общества, — весело ответил Андрей. — Но только без всяких там идеологических обоснований. Мне в мореходке предложили вступить — я и вступил. Причём по блату. Там же на служащих какая-то квота. А в райкоме однокурсница инструктором сидела. Вот она мне и устроила это дело. Отказываться резону не видел. К советской власти я лоялен. Кто его знает — когда там и какая другая будет. Всякая власть — от Бога, сказано в Писании. Вникать в политические тонкости мне скучно. А тут сразу визу открыли, мир повидал. Худо ли?..

— Париж стоит мессы? — с иронией спросил Мэтр.

— Вот именно! — простодушно согласился Андрей. — Опять же, как правильно Валентин Сергеевич сказал, — преодолён запрет на профессию. Мог бы я без партбилета в Кривулинске за месяц головокружительную карьеру зафигачить: из швейцаров гостиницы в литсотрудники апкомовского журнальчика? Я, конечно, гордиться своей партийностью не горжусь, но и особо стыдиться не собираюсь. Тем более что реально партия от своих рядовых солдат ничего кроме членских взносов не требует…

Затем застолье, по крайней мере для Андрея, перешло в новую фазу. После напряжённого, нервного рабочего дня хмель быстро обволок его полупрозрачной пеленой, сквозь которую всех присутствующих и себя вместе с ними он видел как бы со стороны. Хозяин периодически передвигался вокруг стола лёгкой подпрыгивающей походкой и подливал гостям в бокалы. У него мефистофельский профиль, и такая же бородка с бакенбардами, отметил про себя Андрей, но при этом добрые и чуть виноватые глаза, очень выразительная мимика. Жидкие пряди волос почти не прикрывают темечко. Он тянет сигарету за сигаретой и разгоняет дым рукой — бесполезно: лицо окутано колеблющимся флёром. Сидящий рядом Васильев деликатно уворачивается, но и его массивный, чёткой филигранной лепки голый череп с закраинами волос на висках и затылке виден как сквозь аквариумное стекло. Густая овальная борода с едва заметными потёками седины странно не сочетается с рыжеватыми, закрывающими верхнюю губу аккуратно подстриженными усами. Дед тоже не курит, но предусмотрительно отсел подальше, и никотиновый чад почти не достаёт до него. Он, в отличие от Васильева и Мэтра, гладко выбрит, у него широкое, «лунявое» лицо с добродушным выражением: он похож не на видного писателя, а на пожилого мастерового, скажем, молотобойца — мощными плечами, отнюдь не рыхлыми, несмотря на почтенный возраст…

Голоса сидящих за столом слышатся не всегда внятно, но не из-за их косноязычия — просто внимание у Андрея рассеяно. Он попытался сосредоточиться.

— …котлеточником, — уловил он непривычное слово в рассказе Деда.

— Кем-кем? — переспросил Андрей, пытаясь понять, о чём идёт речь.

Дед доброжелательно взглянул на него и повторил:

— Котлеточником. Так называли арестованных, которых несколько дней не кормили, а потом вызывали на допрос и в их присутствии со смаком уминали свежие котлеты. Когда от невыносимо вкусного запаха узник пускал голодную слезу, его обещали угостить такими же, если он чистосердечно раскроет следствию все известные ему фамилии и адреса агентов вражеских разведок.

— И кто таким был? Я, кажется, пропустил начало рассказа.

— Да у нас тут о Самокрутове речь зашла, — объяснил Мэтр. — В тридцать седьмом, когда посредством взаимных доносов основная масса Провинцеградской писательской организации благополучно друг друга пересажала, Самокрутов прославился как котлеточник. Он же и Владимира Дмитриевича посадил.

— Ну, это мне точно неизвестно, — мягко возразил Дед. — Хотя, по логике вещей, весьма вероятно. Ведь меня взяли через две недели после него. А он был моим преподавателем в пединституте.

— Но зато доподлинно известно, что именно Самокрутов на пару с Индюковым состряпали донос, когда Владимира Дмитриевича выдвинули на государственную премию. Как раз в пору борьбы с космополитами. Обвинили в том, что он скрывает своё иудейское происхождение.

— Да, — вздохнул Дед. — Это я знаю с полной достоверностью. От Форсонова. Он-таки заступился тогда за друга детства; вспомнил, как вместе куличи святили. Премии, правда, я так и не получил.

— А как вы вообще к Самокрутову относитесь? — осмелился вставить занимающий его вопрос Андрей.

Дед почему-то смутился.

— Как я могу к нему относиться, Андрей? Ну, разумеется, считаю полной бездарностью как писателя. Он всегда был средней руки газетчиком провинциального замеса. А его последние вещи вообще читать стыдно, особенно эту «Материнскую долю» — сплошные сопли-вопли, и ни одного живого человеческого слова.

— Поразительно, что даже после того случая с премией, — вернулся к прерванной теме Мэтр, — Самокрутов продолжал считать Владимира Дмитриевича своим другом. Именно его позвал на выручку, когда самого припекло хуже некуда. Расскажите, — предложил он Деду. — Пусть молодое поколение знает всё о своих героях. Тут же этим славным именем улицу собираются назвать в нашем городе. Или уже назвали?

— Назвали, — подтвердил Васильев.

— Да история-то уж больно скабрёзная, — поморщился Дед, — ну да ладно.