ПРОВИНЦИЗДАТ

Три месяца ожидания истекли в марте, и так как Андрей не видел, чтобы за это время Лошакова хоть раз притронулась к его рукописи, то решил поторопить события. Первым делом он обратился к самой Лошаковой.

— Вы что, не видите, что мне некогда?! — вспыхнула она и нервно дёрнула рукой над своим столом, заваленным папками, корректурами, гранками, поверх которых расстелена была «простыня» с проектом плана будущего года. И в самом деле — заведующую последние дни доставали со всех сторон: визитами, звонками, вызовами в писательское правление и даже сам апком (как Андрею стало известно позднее, годовые издательские планы верстались на правлении союза и утверждались в апкоме). Шла закулисная мышиная возня; каждый письменник, кроме мэтров и начальства, тревожился: попадёт — не попадёт, а если попадёт, то сколько листов получит. Система, как понял Андрей, была такова: между членами союза существовало как бы джентльменское соглашение: поэт имел право выпустить книгу раз в три года, а прозаик — раз в четыре, причём тот, кто пытался пробить что-то сверх этой нормы, считался «нарушителем этики». Вне графика дозволялись юбилейные книги — начиная с пятидесятилетнего возраста, и регулярно кто-то заинтересованный намекал, что юбилеи полагается считать каждые пять лет, но это уточнение действовало, увы, лишь после семидесяти, — правда, и таких, льготных, юбиляров набиралось немало. Несмотря на видимую чёткость системы, справедливость её была весьма относительной: действительно, а как, например, с теми, кто и поэт и прозаик, — они, выходит, в привилегированных условиях? Опять же объёмы: у кого книжка в пять листов, а у кого — в двадцать пять. Тиражи к тому ж: одному — массовый, а другому — несчастные 15 тысяч… Словом, интересы пересекались, переплетались, противоречили друг другу и создавали атмосферу постоянной склоки и взаимной подозрительности. Нынешней весной она усугублялась ещё и свежим конфликтом, разразившимся между привилегированной верхушкой и чем-то не угодившим ей Золотарёвым, публично обвинённым в плагиате.

Подоплёка была такова: Золотарёв в последнее время сделался чересчур плодовит и массой своих произведений серьёзно внедрился в бумажные запасы и гонорарные фонды Провинциздата, что не могло понравиться Бледенке, Крийве и их ближайшим шестёркам. Видимо, последним оскорблением, взорвавшим клапан их терпения, стала растянувшаяся чуть ли не на полгода публикация из номера в номер в «Вечёрке» очередного его шпионского опуса. Это был явный рекорд, установленный столь же явно не по чину. Вспыхнувшую на страницах местной прессы войну гасить пришлось апкому, не занявшему позиции ни одной из сторон. Шайка Бледенки была боссам ближе по духу, но Золотарёву покровительствовал кое-кто из столичных писательских тузов, так что уладить всё полагалось по принципу: «Ребята, давайте жить дружно». Боевые действия удалось притушить, но взаимная озлобленность не спадала и перешла в подспудную грызню при составлении плана.

Конечно, раздражённость Лошаковой была понятна и, возможно, даже простительна, но почему из-за внутрисоюзовских дрязг и раздоров должна страдать будущая книга Андрея? Он-то никоим боком не причастен к этой «войне мышей и лягушек». К тому же и не требует ничего сверх того, что положено нормативными документами: дать заключение на рукопись по истечении трёх месяцев.

Но Лошакову его доводы чуть не взбесили:

— Не буду я сейчас заниматься вашей рукописью! — не в силах сдержать гнева праведного, она вскочила, рванулась по направлению к двери, при этом ногой зацепила многострадальный телефонный провод — аппарат брякнулся и раскололся на три части.

Камила Павловна ойкнула, покраснела, метнулась назад, гневное выражение лица сменилось жалкой растерянной улыбкой.

— Юрий Фёдорович, — умоляюще обратилась она к Туляковшину. — Тот, не говоря ни слова, вынул из дипломата набор инструментов и приступил к ремонту, а Лошакова возобновила прерванное движение и, хлопнув дверью, скрылась в коридоре.

Трифотина загадочно хмыкнула и елейно-сочувственным тоном посоветовала:

— Вы, Андрей Леонидович, лучше сейчас её не трогайте: видите — мечется, и вашим и нашим хочет угодить. Сходите вы лучше к Цибуле.

Цибуля, как всегда, самостийно решать ничего не захотел, и тогда Андрей, уже по собственной инициативе, отправился к директору. Тот пообещал поговорить с Камилой Павловной, и в конце дня Андрей увидел, как она, слегка сместив в сторону гору бумаг на своём столе и растрепав начёс, остервенело чёркает карандашом в его рукописи…

А через несколько дней вернулось с контрольного рецензирования творение Казорезова. Отзыв был убийственный. Рукопись в предложенном составе признавалась непригодной для печати, особенно безжалостно растаптывался убогий «Ломбард». Итоговый вывод недвусмысленно предписывал издательству: рукопись из плана исключить, позицию считать резервной.

«Ну вот, — удовлетворённо подумал Андрей, — не такие уж там, оказывается, дураки, в Главке», — и спросил, что ему делать дальше. Ответ Лошаковой показался ему не вполне понятным:

— Вернуть автору на пересоставление и доработку.

Но он не стал ломать голову: с плеч долой — и слава Богу.