ПРОВИНЦИЗДАТ

Единственным, кто поддержал Андрея (правда, уже «в кулуарах»), оказалась, как ни удивительно, старший корректор Сырнева.

— Правильно вы сказали, Андрей Леонидович, — шепнула она ему в коридоре. — Нашли передовика — Цветиков! Да я несколько блокнотов исписала цитатами из его работ. Приходите как-нибудь почитайте — со смеху умереть можно. Ему не редактором быть, а… — Она запнулась. — Короче, безграмотный человек… — Сырнева вдруг почему-то покраснела, замялась и убежала к себе.

Чего это она разоткровенничалась, подумал Андрей, то вроде как обиделась тогда из-за Ильича, а теперь в союзники, что ль, набивается… Но размышлять на эту тему охоты особой не было. Женские эмоции. Сегодня туда, завтра сюда…

Вскоре после Дня качества проводили собрание о ближайших перспективах: наступающий год обещал быть тяжким по части памятных дат, в частности восьмидесятилетний юбилей ГПК приближался. Кончина классика вызвала в прессе небывалый расцвет скромного доселе жанра некрологов. Ими несколько недель подряд заполнялись полосы газет, даже весьма далёких от литературы. И вот теперь главный ГПКвед Крийва, собравший целый том этих некрологов, решил придать им форму книги. Учитывая ответственный характер работы, редактировать её доверили самой Лошаковой.

Ответственность за этот труд усугублялась ещё и тем обстоятельством, что его подготовку взял на контроль краевой генсек Золотющенко; сборник, кстати, и открывался трёхлистовой статьёй за его подписью (сочинённой, как говорили, тем же Крийвой), так что Лошакова с ГПКведом чуть не каждый день сидели в редакции, что-то горячо обсуждали, иногда ссорились, потом мирились — творческий процесс развивался бурно. Как вдруг в самый разгар его, когда дело споро катилось к завершению, здешнего генсека метрополия низвергла, прислав нового наместника; и апкомовские идеокураторы, долго не раздумывая, велели не медля рассыпать набор почти законченного труда. Крийва, впрочем, сориентировался быстро и на освободившееся место в плане воткнул прошлогоднюю свою монографию «Рядом с гением», но редакторский пыл Лошаковой оказался потраченным впустую, и она несколько дней не могла оправиться от потрясения, что стоило вдребезги разбитой цветочной вазы и оборванного телефонного шнура, на восстановление которого безотказному мастеру Туляковшину пришлось убить весь послеобеденный остаток рабочего дня.

Однако случившуюся драму затмило последовавшее вскоре событие подлинно трагическое: вопреки оптимистическому прогнозу Трифотиной, второй по рангу подонский классик и лауреат Самокрутов, на год пережив главного, отправился догонять его на пути в мир иной.

Провинциздатские верхи обуяла лихорадочная траурная суета: перебежки из кабинета в кабинет, телефонное выяснение подробностей: когда, как, почему, что, на чём ехать… Часам к одиннадцати подрулил «рафик» писательской организации и увёз в поместье на похороны — дира, Цибулю, Лошакову, Монахову, Викентьеву; Трифотиной места не хватило, и она, разбавив скорбную мину выражением злобной обиды, собрала свои оклунки и не прощаясь удалилась в неизвестном направлении. Андрей остался вдвоём с Туляковшиным; никто из них не выказывал желания обсуждать новость — каждый углубился в свою работу.

Андрея ожидал очередной «кирпич», на этот раз принадлежащий перу Фрола Фролыча Кныша — того самого, кого Лошакова восхваляла за проникновенное изображение лошадиной жизни. Предчувствуя нечто в казорезовском роде, Андрей с тоской начал перелистывать первую повесть под названием «Бедная кобыла Лиза». Но оказалось, что, несмотря на нелепое название, повестушка вполне читалась, более того, лошадиное житьё-бытьё героини излагалось с явным знанием материала и безыскусной задушевностью. Дочитав повесть, Андрей поневоле смягчился к автору, но следующий текст, где действовали не только лошади, но и люди, вернул его к первоначальному состоянию. Человеческие фигуры на лошадином фоне выглядели манекенами, а если кто-то из них пытался ожить, автор спохватывался и старательно жизненные приметы у них вытравливал, добросовестно добиваясь их чёткой полярности в координатах плюс и минус. Чувствовалось, что когда-то Кныш не лишён был писательского дара, но жёсткая нацеленность на то, «как надо» писать, почти напрочь уничтожила его творческие задатки — лишь в лошадиной теме сохранив их остаток.

Если в опусах Казорезова вольное слово было удушено насмерть, а у Бекасова, полное жизни, лишено воли, то у Кныша занимало некую промежуточную ступень: накрепко заарканенное, изредка всё же билось и трепыхалось.

И вот как прикажете поступить с таким автором: посоветовать писать только о лошадях и не писать о людях? Так ведь это едва ли не двадцатая его книга! Значит, опять конфликт? И что же — чуть не с каждым автором так будет?..