ПРОВИНЦИЗДАТ

Что всё-таки порой убеждало его, так это моменты, когда память высвечивала в прошлом непотускневшие кадры…

Вот один из начальных — ничем не примечательный, не меченный никакой зазубриной, за которую можно бы зацепиться, чтобы объяснить, почему именно этот, а не другой, сотый, девятьсот девяносто девятый, тысяча первый: пустырь за старым домом — заросший бурьяном квадрат, где цвёл когда-то летний сад — рифма в прозе почти извращение хотя кто знает вот же Набоков, а вслед за ним и Василь Палыч и Окуджава, но не стоит сбивать с резкости объектив, а летний сад таки был когда-то (как и зимний, разумеется, — потому и стали так называть различения ради), история с преданием в этом сходятся, и гудели там гости кафешантана «Марс», «где ждёт вас нега юга», как гласила (только так — что ещё она могла делать в чеховско-купринские времена!) пылкая реклама, но это опять заскок в совсем уж посторонний сюжет, ибо к временам Андреева детства только и осталось от «неги юга», что упомянутый пустырь — «пустышка», как говорят во дворе, она же «марсик», как с фамильярной ласковостью называет её полу-, на три четверти и совсем блатная молодёжь с ближних улиц, но её, молодёжи, вечерняя, под патефон с динамиком плавно соскальзывающая в ночную бесшабашная житуха Андрею известна лишь понаслышке; ему и его товарищам пустышка принадлежит днём — им да ещё старушкам, выгуливающим коз на жирной лебеде, — и вот в этот врубленный в память день Андрей без особой цели бредёт через пустышку, приближается к трухлявому пыльно-серому забору, отделяющему пустырь от двора, и ровным счётом ничего необычно-особенного в тот момент, ни тем более тайного знака, указующего на избранность именно этого мига, всё сверхобыденно до скуки; итак, пяток шагов до забора, и мажущаяся зелёной пыльцой нагретая лебеда по пояс — август — уже по второму разу облазит перезагорелая кожа, и всё так же — как вчера, и час, и минуту назад — свисает к забору полусорванный кусок толя с крыши полковничьего сарая, и на его загибающийся наждачный краешек с чёрной кляксой глянцево посверкивающей смолы целит посадку синебрюхий «зинчик» — маленькая местная стрекозка, каких десятки кругом, и значит, тоже ничем не примечательная, и вдруг Андрей словно спотыкается на ровном совершенно месте и с внезапно замершим сердцем ощущает — ещё не сознавая, не формулируя — текучесть и невозвратимость этого мига и себя в нём отдельно… Точнее, он схватывает всё окружающее: знойный дрожащий наплыв над пустырём, чёрные стены ещё не восстановленной школы с ослепляющим предзакатным небом над ними, сигналы грузовиков и скрежещущий грохот самокатов — отечественных прообразов будущих скейтбордов (тарная дощечка на двух подшипниках-колёсиках с опорной передней планкой на манер узкого велосипедного руля), и даже — пардон-пардон! — временами набегающую вонь от дохлой кошки, гниющей в боковой канаве, — он схватывает весь объём окружающего пространства и себя как часть его, одновременно оставаясь сторонним наблюдателем, но не самовластно-независимым, а как бы служащим рецептором неведомого надмирного органа, призванного запомнить, осмыслить и спасти от исчезновения образ именно этого мига так же, как и всех иных…

Нет, всё же это ощущение так никогда и не поддалось чёткому словесному определению, как ни бился Андрей, пытаясь его сформулировать. Сколько ему было в тот день?.. Лет пять? Шесть? А ещё примерно через тридцать разговорились с другом-критиком о составляющих дара прозаика, сошлись на том, что обязательны владение языком, воображение и память, но память не «в общем», а детальная, подробная, в красках и запахах, и после этого разговора Андрей неожиданно понял, как надо назвать то давнее детское ощущение, впервые испытанное на пустыре: это был переход, трансформация, перетекание настоящего в прошлое, но так сказать мало, одновременно — и в этом, видимо, суть — это чувство своей способности когда угодно в обозримом, а может быть, и в необозримом будущем настоящее, ставшее прошлым, — восстановить, воссоздать, оживить. Да, пожалуй, именно в тот миг детского прозрения Андрей впервые, ещё не осознанно, открыл в себе чувство живого прошлого и ощутил потребность каждое сегодня сопрягать со всеми вчера и направлять в завтра…

В пятнадцать лет Андрей ни о чем подобном ещё не размышлял, но именно в этом возрасте он решил стать писателем. Осуществилось решение необычайно легко. Прежде всего он составил план своей литературной работы, куда включил сочинение рассказа, повести и путевого дневника. Рассказ он написал сразу же, затратив на него около часа, и в тот же день отослал его в свой любимый молодёжный журнал. Рассказ правильнее было бы назвать рассказиком — он занял три с половиной написанных от руки страницы школьной тетради в клеточку. Речь там шла о сердитом старике, которого все во дворе боялись. Он посадил тополь, растил его, поливал, а потом во двор пришли рабочие проводить газ, ободрали на тополе кору, он засох, а старик после этого с горя умер. Самым невероятным оказалось то, что всего через несколько месяцев рассказик напечатали. Невероятным с позиций, понятное дело, уже опытного начинающего автора, тогда же Андрей воспринял публикацию как факт сам собою разумеющийся. Удивило его лишь то, что его сочиненьице странным образом изменилось. Во-первых, сердитый старик превратился в доброго, во-вторых, умер он не от горя, а от старости, оставив людям тополь в память о себе, наконец уточнялось, что сгубил дерево один из газовщиков, нехороший, а все остальные, хорошие, его за это осудили, тот раскаялся и пообещал по весне посадить взамен целых три.

Андрея такая метаморфоза несколько смутила. Он понял, что ему явно не хватило мастерства: ведь в авторском варианте всё было как в жизни, а в редакции сделали с рассказом то, что должен был сделать он сам, если бы был настоящим художником — не зря же и в школе учили: писатель изображает типическое, а не случайное, делает художественные обобщения, а этого-то он, получается, и не умеет. Так что первая публикация принесла ему не радость, а сомнения и неуверенность в своих силах.

Повесть к тому времени, впрочем, тоже была готова. Обычная школьная повесть, весьма популярный в ту пору жанр в молодёжных журналах; на вкус Андрея, она была вполне на уровне тех, что тогда печатались. Однако ему вернули её с разгромнейшей рецензией, автор которой, ссылаясь на Пушкина, предрекал Андрею, что на воспоминаниях об ушедшей юности тот далеко не уедет. Кроме того, рецензент настоятельно советовал автору «окунуться в трудовые будни советской молодёжи, возводящей крупнейшую в мире ГЭС, и обрести рабочую биографию на стройках Сибири».

Рецензия эта Андрея не столько огорчила, сколько озадачила. Конечно, немного обидно было узнать, что к его неполным шестнадцати юность, оказывается, по нынешним понятиям считается «ушедшей» — он-то по провинциальной наивности надеялся, что она протянется хотя бы лет до девятнадцати, но это не такое уж важное замечание, а вот второе — насчёт рабочей биографии — выглядело более серьёзным. Не то чтобы у Андрея её совсем не было, да профессии всё какие-то несолидные.

Первая ещё куда ни шло — это когда он после восьмого класса на каникулах в пригородную санэпидстанцию устроился. Кучером его взяли, не сомневаясь, что в лошадином краю любой подросток с гужевым транспортом совладает. Андрей однако же ухитрился-таки подкачать. И мерин смирный ему достался, и возраста чуть ли не доисторического — лет двадцати, не меньше, и дорогу вслепую мог бы найти (да он и был-то, кажется, подслеповатым)… И всё равно, в первый же день Андрей умудрился загнать безответную коняку в кювет, чем вызвал некоторую настороженность начальства. За порог его не выставили, но с почётной должности перевели на менее ответственную — бонификатора. Какой смысл скрывается за этим загадочным словом в штатном расписании, никто не ведал, но, правда, и не сознавался в своём невежестве, поэтому, когда Андрей простодушно пытался выяснить, что оно обозначает, на него смотрели как на вовсе дремучего, как бы снисходительно журя: мол, неужели ты даже такой всем известной ерунды не знаешь?!. Обязанности, правду сказать, оказались несложными: ездить на той же телеге по пригороду, только теперь уже в паре с престарелым кучером Миронычем, срочно отозванным из отпуска, и развозить по хозяевам всякие яды от насекомых. Имелась и ещё одна, более тонкая обязанность: ловить на подворьях комаров пробиркой и доставлять в лабораторию на исследование…