(Эссе)
Обычно книги задумываются, вынашиваются — и только потом пишутся.
Эта — возникла спонтанно.
Волею обстоятельств, по разным поводам, в разное время, в разных изданиях «засветились» тексты публицистического и критического толка — и вдруг сами собой сложились в книжку, обозначившую представления автора о новой России. Это, разумеется, не всеобъемлющая картина, вероятно, во многом она субъективна, спорна
Журнальный вариант книги был опубликован в «Ковчеге» № VI, 2005.
А книга в целом по-прежнему ждет издателя.
«…В эпохи более или менее благополучные художник обязан хранить трагическое мироощущение… В пору же смуты и безвременья — такую, как сейчас, его долг — сберечь в себе надежду и душевную бодрость… Я полагаю, что художники бывают двух типов. Одни творят из чувства полноты, избыточности собственной жизни, другие — от ощущения ее ущербности, недостаточности. Применительно к художникам слова: читая первых, принимаешь и усваиваешь их жизненную силу — и теряешь собственную в случае со вторыми. Себя я отношу, естественно, к первому типу. Для меня литература — способ выражения любви к жизни».
Из интервью Александру Хавчину. Приазовский край, 1996, № 49, 5 дек.
На ажурной ограде — потускневшая табличка «ДОМ ПИСАТЕЛЕЙ И КОМПОЗИТОРОВ»; в глубине мраморноплиточного двора — изящный двухэтажный особнячок a la Верона времен Джульетты, в левом крыле — в самый раз для ее выпорхов на зов Ромео — сектор просторного балкона; справа — вход в подвал, увенчанный размашистой вывеской «ЛИТЕРАТУРНО-МУЗЫКАЛЬНЫЙ САЛОН-БАР»; а посреди двора — летучий конек Пегас над стрелкой-указателем «Обмен валюты».
В особнячке — перманентный ремонт: снуют, толкутся, шастают — «валютчики», молодцы-молодицы из разных ТОО да СП*, работяги с досками, кулями, носилками… Все при деле, и только у забредшего ненароком праздного члена писательской организации вахтерша с вязаньем (тоже в трудах) подозрительно спросит: «Вы к кому?..»
Писорганизаций, собственно, две: «та» и «наша». «Та», некогда могучая и прославленная, кою незабвенный автор «Поднятой целины» метко окрестил «донской ротой», пошатнулась в августе
Собирались поначалу часто, хотя зачем — непонятно. Сперва — вроде бы чтоб дом писательский разделить. «Те» — на дыбы. Власти — по-соломоновски мудро: не разойдетесь добром — всех выселим: дом-то, оказывается, «на балансе» департамента культуры. Размежевались: «тем» — первый этаж, «нашим» — второй. Процесс почкованья дальше пошел: кто говорит — надо по новой с «теми» объединяться; кто, наоборот, хочет внутри фракции создавать… Тем временам какое-то хитрое «товарищество» возникло — из «тех», «наших» и «культуртрегеров». Понавселяли всяких ТООшников — мы губки раскатали, ждем: закапают нам с аренды дивиденды. Старый ремонт свернули — новый начали. Год прошел, товарищество рассыпалось, дивиденды тю-тю, ремонт не закончен. На второй этаж внедрилось СП — российско-германское. Теперь, сулят, будете, ребята, с творческими командировками в Европу ездить. И — новый ремонт затеяло…
А в салон-баре литературно-музыкальном (погреб, гниль, плесень — склеп натуральный!) местные мафиози порезвились, популяли друг в дружку — вот и вся музыка…
___________________________________
* Совместное предприятие — не путать с устаревшей аббревиатурой, обозначавшей Союз писателей.
В позднесоветскую эпоху мир литературный был для меня параллельным. Жил себе и жил, мотался по белу свету: от томских болот до тосканских холмов: то Смоленщина, то Канары; то в моряках, то в швейцарах гостиничных… И писал потихоньку, как Бог на душу положит, не помышляя печататься (не то чтобы крамолу какую жуткую, а просто «про свое»). А потом вдруг рассказик опубликовали в Москве, книжку в Совписе приняли; осел в родном Ростове, да еще и в областное книгоиздательство приткнулся редактором — так и проник нежданно-негаданно в «параллельный» мир. И началось…
Пунктирно: подкинули мне рукопись бойца донской роты, по фамилии… С фамилиями загвоздка: оно и доброе что скажи — невзначай обидишь, а ежели наоборот… Дабы не рисковать, ограничусь инициалом, да таким, чтоб уж точно на свой счет никто не принял, а то пойдут опроверженья — как в той байке про карманника, которого обвинили в краже ста рублей, а он обвинителей за клевету привлек и доказал-таки, что не сто рублей украл, а всего лишь 99 с полтиной… Стало быть, рукопись бойца по фамилии Ы. Юбилейная, между прочим, — к
Для тех, у кого душа ликует при виде изобилья, разноцветья, разномастья даров Юга, Востока и Запада, город Ростов — это песня, гимн, торжественная оратория торговли. Здесь торгуют все и всем, здесь океанская стихия базара затопила не только проспекты и переулки, подземные переходы и парапеты скверов, грязевые болота пустырей и подворотни с потеками фекальных вод, но и дороги, площади, трамвайные пути, но и театры, музеи, планетарии, обсерватории, но и… Стоп, скажете вы, — это ж нынче везде так! Так, да не совсем. Где-то люди про- и перепродают, чтоб свести концы с концами, перебиться с хлеба на квас, не впасть в нищету — здесь делают это по внутренней потребности, душевному порыву, следуя заложенному в генах императиву. Для бессчетной массы ростовчан не торговать — значит не жить полноценной жизнью, и не столько корысть движет ими, сколько жажда участия — в этом восхитительном, щекочущем нервы, бодрящем кровь процессе купли-продажи. Такой уж это город — Ростов…
Быть может, самое броское и приметное на этом празднике, который всегда с тобой, — лотки с книгами. Цены — от астрономических до среднедоступных, глянец переплетов ослепляющ, ассортимент неисчерпаем — вот только поэзии не видать. И вдруг — взгляд останавливается на прилавке почти пустом, в наружной оконной нише магазина «Подарки», что на главной улице, почти насупротив памятника Ленину: три-пять ширпотребовских цветастиков, а вокруг невзрачные брошюрки стихов — сплошь здешние авторы. Рядом на тротуаре продавец в инвалидной коляске; не стар, не молод, лицо строгое, взгляд суровый. Кто он, этот добровольный покровитель, популяризатор, пропагандист местных лириков? Я не знаю…
Базар и впрямь демократичен: торгуй чем хошь, хоть и себе в убыток. И будь кем хошь — даже поэтом, коль придет такая блажь и есть чем ее оплатить. Графоманы со стажем, неотвязная зубная боль редакторов, — теперь счастливые обладатели книжиц и книжек с фотопортретами, а то и вступительными панегириками в свой адрес. Вроде такого: «…не могут не волновать умы и сердца читателей оригинальные сентенции российского поэта над вечными вопросами бытия». А ведь и неплохо, что эти «сентенции над вопросами» налились типографской краской за личный авторский счет — никому не в убыток. И еще полезный эффект базара: графоманы с членскими билетами и вообще стишата писать забросили: какой с них навар? Раньше-то: воспел тот же Атом- или Ростсельмаш — тебе и почет и гонорар. А теперь что ни воспоешь, а плати сам…
Худо, что и поэты признанные — в том же положении. Но такова уж реальность: в приливной волне базара каждый барахтается в одиночку. Однако ж находят средства — кто где может. Вот, на том же поэтическом прилавке вижу две книжки членов «нашей» организации: «Мчатся тучи» Л. Григорьяна и «Из недосказанного» Д. Долинского. Обе выпущены в 1993 году издательством «Личный интерес», созданным Г. Булатовым, тоже из «наших». А в начале этого года их авторы даже премии получили — конкурса на лучшую книгу донских литераторов.
Информацию об этом конкурсе я собирал по крохам. Вроде бы и по радио о нем объявляли (не слышал), и по ТВ областному церемонию награждения показывали (видел краем глаза), а цельная картина никак не складывалась. Проводила конкурс то ли областная администрация, то ли городская (а зачем их вообще две-то — никогда не мог понять!), то ли некие меценаты, сиречь спонсоры, из бизнесменов. Деньги-то выдали точно (кажется) они, чтоб налогов меньше платить (все равно благое дело!), а накнокала спонсоров «та» организация, потому и жюри она же образовала, и премиями себя не обидела, но и «нашим» кое-что перепало, так что грех жаловаться, и на том спасибо. Расспросил при случае Георгия Яковлевича Сивоволова, краеведа из станицы Каргинской, у него года три назад в Ростиздате книга вышла: «Тихий Дон»: рассказы о прототипах", а теперь еще одна готовится — о ранней биографии Шолохова (богатейший, кстати сказать, материал, и никому не известный). Труд краеведа отметили поощрительной премией — сорок с чем-то тысяч. «А у меня пенсия 180, — говорит, — да и возраст самый подходящий, чтоб поощрять: 72 года». Однако ж среди поощренных оказалась еще более почтенного возраста дебютантка — Наталья Максимовна Султан-Гирей. Без шуток — открытие минувшего сезона. О ней немало порассказано в ростовской прессе — после того как прошлым летом Ростиздат растиражировал ее роман о Юлии Цезаре «Рубикон», написанный лет тридцать, если не сорок, назад. Аристократическое происхождение, глубочайшая эрудированность, многолетний лагерный срок, несколько книг под чужими именами — и, наконец, успех. Единогласно (при воздержавшемся В. Пискунове) приняли Наталью Максимовну в «нашу» организацию, Ростиздат запустил новый роман — «Флорентийский изгнанник», ТВ отсняло цикл передач… Да еще и премия поощрительная!..
А первые получили В. Сидоров (проза) — за «Энциклопедию города Ростова» и поэт Д. Долинский. Второй премии (одной из) удостоили Л. Григорьяна.
В Ростове, где юмор так свеж и румян,
Живет трубадур Леонид Григорьян.
Юнна Мориц
Насчет свежести и румяности ростовского юмора — пожалуй что поэтическая вольность, зато вторая строчка сообщает факт неопровержимый: Леонид Григорьян в Ростове живет и здравствует, и дай ему Бог здравствовать и дальше!..
Убежден, что на сегодняшний день Леонид Григорьян — самая значительная фигура в литературном ростовском кругу. Книгочей, латинист, переводчик, поэт, начинавший еще в «Новом мире» Твардовского, он десятилетиями хранил завет культуры, излучая ее поле в агрессивной среде бойцов донской роты, которые сознательно, раз за разом, проваливали его на приемах в письменский союз, вопреки рекомендациям Самойлова и Искандера; шкурой ощущая чужака, на чьем фоне они так явно выглядели самозванцами в искусстве слова…
Нынче, в наше базарное время, Л. Григорьян остается кабинетным затворником и, если не считать мизерной пенсии, ухитряется жить литературным трудом. Он пишущий писатель (это не тавтология). В своей квартире-библиотеке, в окружении давних портретов (великая четверка, Бродский, Тарковский, Солженицын, Сёмин), он сочиняет стихи, переводит армянских и французских поэтов, заканчивает тетралогию Сартра по заказу Харьковского издательства, а еще рассылает по всему свету письма, письма, письма…
Насчет же премии он просил особо не распространяться. Дело в том, что всем лауреатам выдали по конверту с деньгами, а Григорьяну — телефонный аппарат «Панасоник», что отчасти досадно, но, с другой стороны, дареному коню… Так что живописные подробности награждения я, по просьбе лауреата, опускаю.
Точно не знаю, возможно, еще и В. Пискунов существует на литературные заработки, ставши «штатным» автором «Нового мира» и почти москвичом (в Ростове его редко встретишь), но близкие мои литзнакомцы добывают хлеб насущный чем угодно, только не пером.
…У Олега Афанасьева 184 сантиметра росту, у Анатолия Полищука — 182. Оба могучи примерно одинаково; выяснять, кто кого, случая не было. Оба мастера на все руки. Олег свой двухэтажный дом построил сам, Анатолий «отреставрировал» купленную еще задешево развалюху. Олег живет на ростовской окраине под названием Красный город-сад, Анатолий — на хуторе Александровка (час езды электричкой от Ростова). Афанасьев по земной профессии печник, Полищук — электрик. Олег давит «изабеллу», неудавшуюся перегоняет в чачу; Анатолий гонит сразу из всего, что растет на участке, самое фирменное — жердёловка. Оба пишут прозу. У Афанасьева 3 книги, у Полищука — 2. С базарным приливом оба бросили работу «на дядю». Афанасьев построил еще один двухэтажный дом — чтобы продать его и издать новые книги. Полищук с той же целью окончательно осел на «фазенде», разводит кроликов и прочую живность и печатает в частном издательстве новый плутовской роман…
Самый таинственный прозаик Ростова — это Владимир Шапковал. Служит где-то прорабом, в издательстве появляется раз в два года. Принесет подборку шедевров, от руки написанных, — и исчезнет, даже не поинтересуется — пойдет, не пойдет… О себе говорит уклончиво, на ТВ как-то пригласили — не пришел. Совсем было пробили его первую книжку в Ростиздате, даже аннотацию составили, вот она: «Первая книга ростовчанина В. Шапковала представляет читателю необычного и ни на кого не похожего прозаика, под пером которого современная действительность, оставаясь легко узнаваемой, фантасмагорически преображается. Тексты В. Шапковала — это оригинальный сплав бытовой прозы и сюрреализма, детективного повествования и притчи; в речи автора и его персонажей слышен отчетливый ростовский акцент». А Ростиздат тут-то и прекратил живые книги выпускать, так и лежит третий год рукопись…
Когда-то я с год прожил в легком контакте с писателями Смоленска. В те поры они люто завидовали ростовским собратьям: «У вас, — причитали они, — и свое областное книгоиздательство, и толстый журнал, а у нас одни газеты». Теперь главные предметы их зависти уже не те, что были. Если раньше Ростиздат и впрямь в первую очередь существовал для тиражирования опусов многочисленных Ы., при этом изредка и скупыми порциями пропуская к читателю «несоюзную молодежь», то ныне все здешние авторы в равном положении (Н. М. Султан-Гирей — единственное исключение). Журнал «Дон» борется за выживание, минимизируя тиражи
А тем временем новый журнал в Ростове воссиял, да еще какой экзотичный — роскошью своей, — «Господин Ростов» называется. «Наше наследие» помните? Ну, не совсем, конечно, — не на мелованной, а на офсетной, и printed, само собой, не in England либо Finland, а на местной фабрике цветной печати, однако ж хорошо смотрится. На обложке — репродукция иконы Св. Димитрия Ростовского, внутри — с аккуратными портретами авторов — стихи Э. Барсукова, хокку Д. Пэна, одноактная пьеса А. Хавчина «Маленький плотник из Назарета»… Галерея работ художника Высочина, он же и оформил номер. Издатель — В. Бушуев; редактор — В. Сидоров. «Подбор материалов для журнала „Г-н Ростов“ осуществляется через персональные приглашения авторам от редакции». Обещано 4 номера в год. Будем ждать…
С первой полосы:
«…Этот человек в инвалидной коляске, в любую погоду кативший по улицам Ростова, был знаком многим ростовчанам. Но вот — нелепая смерть… 11 марта на проспекте Октября (напротив Братского кладбища) водитель „ВАЗ-21 011“ Косоганов, двигаясь на большой скорости, допустил наезд на инвалидную коляску. В результате инвалид скончался на месте. Косоганов был пьян…»
Фамилию погибшего газета не сообщает.
С последней полосы:
СКВ дешевле нет нигде!
конфиденциальность
широкая система скидок
бесплатные разрешения на вывоз
по предварительным заявкам
фиксированные цены
(бывший Дом писателей).
Работаем без выходных.
Источник публикации: Знамя, № 10, 1994
Премия Международного фонда «Знамя» за 1994 г.
В минувшем году произошло неординарное для шолоховедов событие: были обнаружены рукописи первых двух книг «Тихого Дона». По мнению многих, теперь затяжной спор вокруг авторства знаменитого романа окончательно разрешен. Но так ли это на самом деле?..
Ростовская областная газета «Молот» 11 февраля с. г. начала публикацию с продолжением «Открытого письма В. Осипова Александру Солженицыну» (в дальнейшем для краткости будем пользоваться аббревиатурой ОП — О. Л.). Вот преамбула письма:
«Уважаемый Александр Исаевич!
Это письмо не может не появиться по двум обстоятельствам и одной наисерьезной озабоченности:
— недавняя находка рукописи «Тихого Дона» положила конец обвинениям в плагиате, инициатором которых с 1974 года стали Вы;
— однако в стране и в мире продолжает оставаться ваша обширная критическая шолоховиана.
Какой же выбор сделать читателям? Может быть, мое Обращение поможет вам и им".
Вы что-нибудь поняли, читатель? Ну да, один из тех, кому вызвался помочь сделать выбор В. Осипов? Вот и я… не сразу.
И не вполне. Прежде всего: почему автор ОП, рванувшийся, по его собственным словам, к нам на помощь, так невнятно выражает свои мысли на русском языке. Одно лишь новообразование «наисерьезный» ставит в тупик человека, привычного к нормативной речи.
Впрочем, основной корпус того же ОП разит наповал стилистическими перлами еще похлеще. Вроде таких, например:
«…не был новичком-дебютантом (речь идет о Шолохове. — О. Л.). Уже были книги рассказов и приступил к роману „Донщина“. И уже они начинали намывать драгоценные крупицы тонкого понимания драматических событий». Как тут не посочувствовать адресату ОП, если, конечно, Александр Исаевич сочтет необходимым его прочитать. Но оставим на совести автора и редакции газеты неудобочитаемость публикации. Поговорим о существе ее предмета,
Мое читательское знакомство с шолоховедением началось еще в школьную пору. Тогда преподаватели-словесники рекомендовали нам для изучения объемистые монографии таких авторов, как В. Гура, Л. Якименко, Ю. Лукин… Много имен, всех не упомнить. И неудивительно: советское шолоховедение было почетным и доходным делом. Круг раскручиваемых проблем не поражал разнообразием: весь набор соцреалистической схоластики — ну, там, партийность, народность, вера в светлое будущее
Ситуация изменилась с отменой цензурных запретов. Растабуированная впервые после 1929 года тема сомнений в принадлежности «Тихого Дона» перу Шолохова породила крутую и мощную волну публикаций — от академических до бульварных, в которых утверждалось или предполагалось, что «донскую» (она же «красная») «Илиаду» написал не Шолохов, а кто-то другой. Почти одновременно набрала силу не менее могучая встречная волна — гневных опровержений, обличений и негодований. На месте тихого болота советского шолоховедения взбурлил Мальмстрим взаимосокрушающих мнений, ругани, скандалов, — словом, тема получила уже не академический, а широчайший общественный резонанс. В итоге образовалось два противоборствующих лагеря в современном шолоховедении: лагерь защитников «святого имени классика» (термин В. Осипова) и лагерь «ниспровергателей» (термин того же автора). И, судя по гневу праведному, пафосу яростному, патетике трагической представителей первого лагеря, противники их победили: удалось-таки им, «ниспровергателям», «сбросить классика с корабля современности» (цитата все из того же В. Осипова, который, в свою очередь, цитирует манифест футуристов, правда, с ошибкой: у них говорилось о пароходе). Лишь теперь счастливая находка рукописей позволила справедливости восторжествовать, «ниспровергателям» же зловредным остается только покаяться в содеянном.
О значении находки в стародавнем споре скажем чуть позже. А пока предположим, что ее не было. Ужель и впрямь без этой рукописи дела «защитников» были столь плачевны? Иначе говоря, имелись ли у них основания для тревог и причитаний? Из-за чего, собственно, разгорелся весь сыр-бор?
И приснился мне (вы догадываетесь, что это всего лишь повествовательный прием) кошмарный сон. Выхожу я на улицу и вижу: под стенами всех библиотек горят костры, а вокруг них пляшет, взявшись за руки, разнузданная толпа дикарей, периодически швыряя в огонь тома шолоховских сочинений. К дверям тех же библиотек одна за другой подкатывают груженые фуры, и из них носят в хранилища пачки свежеизданных книг «Тихого Дона». И на каждой обложке золотыми буквами имя автора: «Не-Шолохов», «Не-Шолохов», «Не-Шолохов»… Несчастные «защитники» рвутся сквозь кордон омоновцев спасать из пламени драгоценные страницы, но оттесняют их безжалостно стражи порядка от глумящихся ниспровергателей…
Просыпаюсь (как вы снова догадываетесь, это продолжение прежнего приема), выхожу из дома. Грязи, как всегда, по уши, но костров не видать. Иду в ближайшую библиотеку, спрашиваю потихоньку, чтоб никто посторонний не услышал: «Тихий Дон» можно?". Выдают без разговоров. Автор — М. Шолохов. Иду в другую, третью — то же самое. Захожу в книжный магазин: «Тихий Дон есть?» — «Есть». — «А кто автор?» — «Как кто! Вы что — такой дремучий, что не знаете?» Засмущался, ушел. На лавочке в парке сидит девушка, газетку «Молот» подстелила, — чтоб, значит, одежду не замарать, ну и для тепла. В руках книга: «М. Шолохов. Тихий Дон». И не прячется, так прямо обложкой наружу и держит. Испугался я за нее. Газетку на минутку попросил и шепчу: «Что ж вы, девушка, так свободой своей рискуете, крамолу на свежем воздухе раскрыли. Али газет не читаете? Шолохова-то вашего ниспровергли. Так и в кутузку загреметь недолго…» А она ресницами крашеными луп-луп — и понять ничего не может, поди, и слова такого не слышала: «ниспровержение»… Да и милиция на нее ноль внимания. Немного отлегло у меня от сердца, пошел дальше через парк и сам себе думаю: «А ну как мама этой девушки, лет этак двадцать назад, присела бы на лавочке с томиком Солженицына в руках. Или попросила бы в библиотеке какую-нибудь его книжку, даже из тех, что некогда были дозволены цензурой. Что б тогда с ней было?..» И еще подумал: «Когда за чтение Солженицына давали тюремный срок, а его самого вышвырнули из страны, писал в те времена В. Осипов что-нибудь о «ниспровержении»?..
К чему эта буффонада? — можете спросить вы. А вот к чему. С момента первых публикаций и по сегодняшний день любые произведения Шолохова абсолютно доступны каждому, кто хочет их прочитать. Они издавались и продолжают издаваться миллионными тиражами, входили и входят в школьную программу. Поэтому для всяких причитаний о каком бы то ни было «ниспровержении» Шолохова самым точным определением будет эпитет «кликушеские». Это во-первых. А во-вторых, еще более нелепо защищать писателя от обвинений в плагиате и с пеной у рта доказывать, что он плагиатором не был. Это ровно то же самое, что ломиться в открытую дверь. Ибо факт плагиата, как и любое уголовное преступление, считается признанным только тогда, когда юридически доказан в суде, а до этого действует презумпция невиновности. И ни один нормальный человек в правовом обществе не обязан свою невиновность доказывать. Между прочим, у самого Шолохова было достаточно ума, чтобы этого не делать. И уж тем паче не давал он подобных поручений своим добровольным посмертным адвокатам. Был, правда, эпизод в 1929 году, когда обвинения молодому писателю предъявлялись и ему пришлось-таки свою невиновность доказывать, хотя и не в суде, но попробовал бы кто в те времена заикнуться о презумпции этой самой! Кстати, с чего это В. Осипов назвал Солженицына «инициатором» обвинений Шолохова в плагиате? Неужели ему как шолоховеду неизвестно о расследовании 1929 года?.. Но оставим пока В. Осипова и повторим простую и очевидную мысль: поскольку никем не доказано противное, М. Шолохов был и остается автором всех напечатанных под его именем произведений. И в тысячу первый раз доказывать это так же бессмысленно, как бить себя в грудь, утверждая, что солнце светит, вода течет, а Волга впадает — всем известно куда.
Но этот юридически неопровержимый (или, во всяком случае, пока не опровергнутый) факт отнюдь не лишает кого бы то ни было права испытывать сомнения, ставить вопросы и искать на них достоверные ответы, чтоб выработать собственную точку зрения.
Никому не возбраняется сомневаться в чем угодно. Даже в собственном имени. Однако это крайность. Сомнения разумного человека, как правило, имеют под собой какую-то почву. Были ли основания, чтобы подозревать юного Шолохова в плагиате тогда, когда тема эта впервые возникла? Мы не знаем. Но обвинения-то были! Комиссия рапповская создавалась, чтоб их расследовать. Известно об этой истории не так уж много. Темная, стало быть, история. Так кому же как не шолоховедам осветить ее исследовательским прожектором! Но у «защитников» ответ готов заранее: «клевета!» Пусть так. Тогда почему бы не выяснить, кто эти клеветники, и, хоть и с опозданием, не пригвоздить их к позорному столбу? Не дают ответа «защитники». А мало ли других загадок и тайн в биографии и творческом пути Шолохова? Взять хотя бы одну из лежащих на поверхности и до сей поры не разъясненных: как удалось двадцатилетнему юноше создать громадный текст, отражающий житейский и воинский опыт зрелого человека? «Потому что гений» — штампованный ответ «защитников». Нет возражений. Но и Толстой вроде как признан гением, однако ж, прежде чем засесть в комнате под сводами, он и на Кавказе повоевал, и в Севастополе, где приобрел такие знания о жизни, какие лишь собственной шкурой постигаются, — и только потом принялся сочинять «Войну и мир». А каков был жизненный багаж автора, начинавшего «Тихий Дон»? «Не дает ответа» «правоверный» шолоховед, а если и дает, то, как тот же В. Осипов, не обходится без передержек…
Так что, если в области правового поля автор «Тихого Дона», как уже говорилось, установлен совершенно бесспорно, то в сфере исследовательской мысли сомнения никак не развеиваются. И в этом нет ничего из ряда вон выходящего.
Проблема авторства тех или иных произведений — вполне обычный предмет науки о литературе. Начиная с Гомера. Сомнения ученых в принадлежности ему «Илиады» и «Одиссеи» способствовали развитию новых методов изучения этих памятников, обогатили наши представления об эпохе ранней античности. Было достоверно установлено, что, к примеру, разные песни «Илиады» не только не принадлежат одному и тому же автору, но и отражают отстоящие друг от друга на столетия исторические периоды. Повредило ли это Гомеру, если легендарный автор действительно был реальным лицом? Вопрос, который может вызвать только улыбку. Не меньше сомнений существовало и продолжает существовать в отношении другого гения — Шекспира. Поиски возможных авторов приписываемых ему (или принадлежащих все-таки его перу) произведений позволили шекспироведам сделать новые открытия в своей области литературоведения. Шекспир же так и остался Шекспиром. Потому что для читателя важнее всего не автор как определенное лицо, со своей биографией и житейскими обстоятельствами (хотя и они интересны и важны), а его произведения. Почему бы «защитникам» Шолохова не удовлетвориться уже тем, что усилиями «ниспровергателей» и их протеже оказался в таком почетном ряду? Так ли уж существенно для читателей «Тихого Дона», кто именно автор этой незаурядной книги?
Тут вот что для меня как читателя особенно любопытно. Знакомясь с публикациями шолоховедов-«защитников», я у большинства из них замечаю проповеднический пафос, возвышенную (но, увы, зачастую косноязычную) риторику — и почти полное отсутствие интереса к проникновению в текст первоисточника, подмену аргументов эмоциями. В то время как печатные работы их противников большей частью (исключения встречаются и в том и в другом лагере) основаны на кропотливых текстологических исследованиях, что само по себе уже является вкладом в науку о литературе. Да и побочные, так сказать, результаты «ниспровергательских» исследований куда более весомы, чем у их оппонентов. Объясняется это, как я думаю, не только различным уровнем квалификации пишущих, но и изначальной постановкой задачи. Если «защитники» в основном топчутся на одном и том же месте, повторяя общеизвестное, то «ниспровергатели» отыскивают новые источники, вызывают из забвения незаслуженно забытые имена. Сейчас, кажется, никто из серьезных исследователей не рассматривает Федора Крюкова как вероятного автора «Тихого Дона». Но разве сам Крюков, этот истинный казачий интеллигент, своеобразный прозаик, видный общественный деятель, словом, выдающийся во многих отношениях представитель Донщины, — не достоин того, чтобы мы помнили о нем и знали его произведения?.. Или еще прочнее забытый Виктор Севский. Причастен ли он к авторству «донской Илиады», пока не доказано. Но человек-то был замечательный! Неужто он меньше заслуживает, чтоб его именем назвали хоть переулок в Ростове, чем созвучный ему псевдонимом В. Ставский?
Но хватит о побочных результатах. Главное отличие между лагерями шолоховедов все-таки в другом. Первые (т. е. «защитники») видят в своем подзащитном кумира, идола и, поклоняясь ему, требуют того же от других. А идолопоклонничество всегда таит в себе угрозу возврата к той системе общественных отношений, когда каждый, кто осмеливался мыслить иначе, чем «правоверные», считался «еретиком», подлежащим истреблению, когда никаких сомнений в истинности «лучшего и передового» учения не допускалось. Казалось, мы уже далеко ушли от таких представлений. Ан нет: живучи они на российской почве. Но запретить человеку сомневаться — значит лишить его возможности мыслить.
Разумеется, нет. Напрасно В. Осипов на основании находки рукописей поспешил призвать своих противников к покаянию. Потому что рукописи эти ничего не доказывают. Но сам я, как человек недостаточно компетентный, не стану загружать читателя собственной аргументацией, а сошлюсь на известного «ниспровергателя» З. Бар-Селлу. В недавней своей публикации («Окна», 16.12.1999) он вспоминает анекдотический случай, произошедший в 1919 году с известным пушкинистом Гершензоном. Тот нашел неизвестный автограф Пушкина и с ликованием опубликовал его. А вскоре, к его конфузу, выяснилось, что Пушкин просто переписал на листок полюбившийся ему фрагмент из Жуковского. Иными словами, если какой-то текст написан моей рукой, то совсем не обязательно, чтобы я был его автором. С равной долей вероятности я мог скопировать его с чужого текста. В пользу такого мнения З. Бар-Селла приводит остроумные и убедительные доказательства, но я их здесь пересказывать не стану, отсылая любопытствующих к указанной публикации. Я только хотел показать, что исходная посылка В. Осипова, процитированная мною в первой колонке, оказалась ложной.
Ну, а сам-то ты, автор этих заметок, к какому лагерю себя относишь? — могут меня спросить. К лагерю читателей, повторю еще раз. Тех самых, чьей судьбой озабочен В. Осипов. И тех, надеюсь, кто в состоянии обойтись без его помощи.
Как читатель я поддаюсь обаянию шолоховских текстов и живу жизнью его героев. Как профессиональный литератор, я вижу мастерство Шолохова-прозаика, но и неодинаковый уровень этого мастерства, взлеты его и упадок. Как участник и свидетель современного литературного процесса, я знаю о существовании научной (подчеркиваю) проблемы авторства «Тихого Дона», до сегодняшнего дня окончательно не снятой. Это во-первых. Во-вторых, для меня, как и для многих, существует загадка личности Шолохова: белые (а возможно, и темные) пятна в его биографии, тайна полувекового творческого бесплодия, причины явно реакционных политических взглядов и общественных поступков. И, наконец, я убежденный противник мифа о Шолохове, созданного официальной пропагандой минувшей эпохи и искусственно раздуваемого доныне так называемыми «защитниками», мифа, заменившего реально существовавшего человека и писателя на кумира, идола, которому дозволяется только курить фимиам и поклоняться и на которого строго запрещено взглянуть мало-мальски критическим оком. В роли служителей этого идола и выступают непрошеные защитники Шолохова.
«Не сотвори себе кумира», — сказано в Библии. Даже если его имя Шолохов — добавлю от себя.
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, № 8.
В «ЛГ — Юг России» № 8 за 2000 г. было опубликовано эссе нашего обозревателя Олега Лукьянченко «Гомер, Шекспир, Шолохов…». На публикацию отозвались «Советская Россия», «Наш современник», ростовская газета «Молот». Позиция этих печатных органов общеизвестна, и мы не предполагали вступать с ними в полемику, да и вообще не собирались возвращаться к отработанной теме. Однако в числе полученных редакцией писем оказался и отклик В. Осипова, чья пространная публикация в «Молоте» послужила непосредственным поводом к выступлению О. Лукьянченко. В. Осипов предложил нам напечатать «отклик», мотивируя свое пожелание верой в то, «что мы с Вами свято исповедуем не просто плюрализм, но и ответственность за право читателя познавать истину во всех измерениях и при сопоставлении всех точек зрения». Мы, тем не менее, не сочли возможным выполнить пожелание В. Осипова, а о причинах такого решения, как и о существе претензий последнего, попросили высказаться самого Олега Лукьянченко.
Глубокоуважаемый господин Осипов!
Вынужден признать, что Ваш отклик и сопровождающее его письмо, равно как и поручение редакции, поставили меня в затруднительное положение. Вы сообщаете, что перенесли инфаркт, и я, разумеется, выражаю Вам сочувствие и шлю пожелания полного выздоровления. Но ведь это обстоятельство все-таки не обязывает меня непременно соглашаться с Вами по тем позициям, на которые мы смотрим разными глазами и по поводу которых имеем каждый собственную точку зрения. Другое дело, что, высказывая ее, нужно бережно относиться к оппоненту и, полемизируя с его мыслями, не опускаться до личных выпадов, не говоря уж о «непарламентских» выражениях, — тут я с Вами совершенно согласен. И, право, вовсе не предполагал, что такие употребленные мною слова, как «кликушеские», «непрошеные защитники», «неудобочитаемость», «причитания», «косноязычие», «идолопоклонничество», Вы сочтете бранными. Конечно, в качестве ругательства, при соответствующей интонации, можно использовать и самое безобидное слово, но я перед собой такой цели, уверяю Вас, не ставил и даже готов принести Вам свои извинения, если Вы восприняли их в подобном смысле. Хотя, повторюсь, злого умысла у меня не было.
Теперь о существе дела. Плюрализм плюрализмом, но каждый печатный орган, отбирая материалы для публикации, руководствуется и иными мотивами. Мы не стали помещать на страницах «ЛГ — Юг России» Ваш отклик потому, во-первых, что он не содержит ничего нового по сравнению с Вашей же публикацией в «Молоте» и ее электронной версией, циркулирующей в Интернете. Во-вторых: любое издание исходит из собственных представлений о литературных достоинствах предлагаемого к публикации текста, и мы пришли к выводу, что по этим параметрам Ваш отклик несколько сумбурен, противоречив и… хм… ну, если Вас обижает слово «косноязычен», скажем: страдает стилистическими огрехами, или, еще мягче: в нем не всегда соблюдены нормы стилистики. Примеры — потребуете Вы? О них чуть позже… Словом, критериям «ЛГ — Юг России» представленный Вами материал не отвечает. И это опять-таки не повод для обиды: печатают же Вас «Молот», «Независимая газета». У них, стало быть, другие критерии. И речь не о том, у кого они более верные, а всего лишь об их различии. И наконец: акцентируя внимание на содержательной стороне Вашего отклика, — неприемлем для редакции присущий Вам пафос конфронтации. Наша же позиция — не противопоставление идей и мнений, не подавление одной точки зрения другой, а их интеграция ради совместного поиска истины.
Конфронтационен и абсолютно несправедлив уже сам заголовок, который Вы дали своему отклику: «Олег Лукьянченко против Михаила Шолохова». И где ж это Вы вычитали такое в моей статье, глубокоуважаемый господин Осипов? Нет, автор этих строк не «против» и не «за» Шолохова или кого бы то ни было еще — он сам по себе. Мне даже как-то смешно было узнать, что я, по Вашему мнению, «втянут в кампанию соскребывания имени классика со скрижалей истории». Потому что во все времена главной жизненной ценностью была и остается для меня творческая независимость, и любопытно было бы взглянуть на того гипнотизера, кому удалось бы вовлечь меня в кампанию с таким неблагозвучным названием! Впрочем, не один раз мне уже приходилось публично высказывать свою позицию по поводу этого самого «против», и, чтоб не повторяться, позволю себе цитату из дружественной Вам газеты «Молот» далекого лета 1992 года: «…Меня включают в ряд тех, кто пытался „пофехтоваться“ с Шолоховым… Стоять в одном ряду с Солженицыным, конечно, почетно, но чести этой я, увы, не заслужил, поскольку никогда не писал о Шолохове, за исключением статьи „Изображая словом“ (журнал „Дон“ № 12 за1983 г.), в котором приводил цитату из шолоховского текста как образец словесной живописи (при чем тут „фехтование“ — догадаться сложно)». Добавлю еще, что в упомянутой статье я рассматривал Шолохова вкупе с Буниным и Булгаковым — окружение, полагаю, не менее почетное, чем-то, какое я использовал в вызвавшей Ваше «недоверие» статье «ЛГ — Юг России». Причем, замечу во избежание недомолвок, что считаю и Бунина, и Булгакова более масштабными художниками слова, нежели Ваш подзащитный, однако ж это не мешает мне отдавать должное и его незаурядному дарованию прозаика.
Вообще при знакомстве с Вашим откликом возникает ощущение, что Вы читали не мою статью, а ее отражение в кривом зеркале. Вот, к примеру, Вы пишете: «О. Лукьянченко утверждает… будто бы нет никаких доказательств, что автор „Тихого Дона“ все-таки Шолохов». Но я-то утверждал совсем другое, а именно: что факт принадлежности «Тихого Дона» перу Шолохова не требует доказательств, поскольку является юридически неопровержимым! Или еще более поразительный пример. Цитируя мои слова: «Когда за чтение Солженицына давали срок, а его самого вышвырнули из страны, писал в те времена. В. Осипов что-нибудь о „ниспровергателях“?», — Вы пространно объясняете, что даже тогда пытались защищать… Шолохова. Да Господь с Вами, г-н Осипов! Кто ж бы это в те времена дозволил хоть слово сказать против советского классика номер один! И какие тогда у него могли быть «ниспровергатели»? Это Солженицын нуждался в защите общественного мнения, именно о нем говорилось в моей статье, и сомневаюсь, что кто-либо кроме Вас этого не понял…
Полагаю, что вышеприведенных доводов уже достаточно, чтобы объяснить отказ в публикации Вашего отклика. На этом можно бы и закончить, но в нем содержатся и кое-какие положения, которые можно расценивать как опровержение отдельных тезисов моей статьи «Гомер, Шекспир, Шолохов…». И на них придется остановиться обстоятельнее, учитывая Ваше пристрастие к примерам, «вещдокам», как Вы выражаетесь,
Вникая в их существо, я поневоле вспоминаю слова Фаддея Францевича Зелинского о людях, которые «свой разум подчиняют своим чувствам: если то, что им доказывают, им не нравится, они стараются отыскать в ваших словах зацепку для возражения, и если им удалось сказать нечто, имеющее хоть внешнее подобие логического рассуждения, то они говорят, а часто и воображают сами, что они вас опровергли». Ну, например: Вы обвиняете меня в «дезинформации», приводя такую цитату: «Продолжают издаваться миллионными тиражами» (это о произведениях Шолохова), — и сообщаете, что с 1990 года «тиражи редко когда превышают
Продолжим «арифметику». Вы отвергаете упрек в «косноязычии»: «Невнятно выражает свои мысли на русском языке, — приводите мои слова. — Одно лишь новообразование „наисерьезнейший“ ставит в тупик человека, привычного к нормативной речи». Да ведь неверно цитируете! В Вашей-то «молотовской» публикации употреблено слово «наисерьезный» — именно оно вызвало мое недоумение. Это ли не передержка, или, если угодно, подтасовка факта?! Кстати о передержках, обвинение в которых Вы опять же переадресовываете мне, а по поводу собственных требуете доказательств. Ну, пожалуйста. Вы укоряете меня: «Вновь запустил в оборот „факт“, воссоединенный с приговорным уточнением, что-де писан „Тихий Дон“ в возрасте 20 лет, а это невозможно. И в самом деле невозможно. Потому-то я и выявил у Солженицына ошибку — грубую! — в подсчетах: роман-то был закончен
Поэзия, не поступайся ширью:
Храни скупую точность — точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай.
Впрочем, Вы можете возразить, что шолоховедение не поэзия, и тут я вынужден буду с Вами согласиться.
Но хватит об арифметике. Вы не прочитали или не захотели увидеть в моей статье главного — скромной попытки автора приблизиться к истине. Не овладеть ею, а всего лишь приблизиться. Ведь вопреки Вашим обвинениям в моей статье нет ответа на вопрос, кто написал «Тихий Дон». Не догадываетесь почему? Потому что, в отличие от Вас, я не знаю точного ответа. В то же время мне известны вполне достойные люди, профессиональные литераторы, которые уверены, что Шолохов — единственный автор этой знаменитой книги. И я знаком с не менее достойными людьми, которые убеждены, что он не мог ее написать. Причем ни тем ни другим не приходит в голову обличать несогласных и призывать их к публичному покаянию. Что это означает? По-моему, только то, что загадка существует и пока не разгадана.
Вы же и Ваши единомышленники, насколько можно судить по Вашим публикациям, никакой загадки не видите и полагаете себя носителями абсолютной истины. Стоит ли напоминать, что на это не отваживался и сам Иисус Христос?..
Источник: ЛГ — Юг России, № 1, 2001
О. ЛУКЬЯНЧЕНКО. Высказаться на эту тему мне захотелось при чтении интервью с Василем Быковым по поводу выхода в свет его новой книги. Оказывается, книга эта выпущена на деньги, собранные читателями, тиражом 750 экземпляров… Сам факт убийствен: живой классик, чьи книги прежде издавались миллионными тиражами, поставлен в положение любого начинающего: плати — издадут. А основной тезис В. Быкова сводится к тому, что литература, по крайней мере в привычном значении этого слова, попросту перестала существовать. Помнится, в нашумевшей некогда статье Виктор Ерофеев отпел советскую литературу. Теперь, стало быть, пришла пора справлять тризну по литературе как таковой?
А. ХАВЧИН. Да, для нас, людей пишущих, то, что сейчас творится, — катастрофа. Но имеем ли мы право нашу сословную, цеховую драму представлять как вселенскую трагедию… Тебе никогда не приходил в голову страшный, кощунственный вопрос: а почему литература должна существовать?
О. Л. Ну, сейчас-то уж, кажется, общепризнанно, что литература никому и ничего не должна. Еще в двадцатые годы идеолог «серапионовых братьев» Лев Лунц заявил, что искусство, как и природа, существует, потому что не может не существовать. Заданный тобою вопрос я для себя когда-то ставил в несколько иной плоскости: зачем она вообще нужна-то, эта изящная словесность? Какой в ней прок? Ответ требовался чисто практический. Я преподавал в ту пору литературу в мореходке и вынужден был объяснять будущим морякам, для чего им сей никчемный предмет. Понял, что внятного и непротиворечивого ответа у меня нет. Тогда попытался приблизиться к нему на метафорическом, так сказать, уровне. Зачем, спрашивал я, альпинист, рискуя жизнью, стремится к недосягаемой вершине? Зачем Седов и Скотт идут на гибель, покоряя полюс? Зачем Джордано Бруно всходит на костер: не все ли равно, что вокруг чего вращается? И еще десятки других зачем, не имеющих ответа. То есть ответы есть, но они не сообразуются с «презренной пользой». Так вот и литература — как и искусство вообще и фундаментальная («чистая») наука, — это сферы приложения человеческих сил к поискам истины, добра и красоты.
Редукция, тем более полная атрофия такой потребности возвращает человека к первобытному состоянию, какими бы достижениями технического прогресса он ни пользовался. Отсутствие интереса к названным сферам есть показатель духовного вырождения общества, симптом его варваризации, а то и одичания. Когда люди перестают читать книги, рушится связь времен и каждое новое поколение оказывается перед непреодолимой стеной проблем, тысячекратно встречавшихся в истории, — да память о том утрачена. Отсюда пессимистические выводы типа «история ничему не учит»
А. X. Да, литература — это запечатленный духовный опыт человечества, и судьба поколения, которое этим опытом пренебрегает, вызывает страх и жалость. Но литература — это еще самый универсальный способ выразить себя, проявить заложенное в тебе творческое начало. А в этом качестве она не только не умирает, но и, можно сказать, переживает небывалый расцвет. Издательский бум! Невероятное количество авторов, названий! Люди с радостью отдают далеко не лишние рубли, чтобы выпустить свой сборничек стихов, объявить о себе urbi et orbi. Какая же это «гибель»?
О. Л. Можно радоваться расцвету литературной самодеятельности. Но вряд ли можно считать нормальным, что самодеятельное и профессиональное искусство уравнялись, поставлены на одну доску. Эта размытость критериев, на мой взгляд, является верным признаком вырождения культуры.
А. X. Допустим, что сегодняшняя литературная нива — это дикое поле, на котором растет все, что расти способно. Причем спонсорский «полив» и «подкормка» достаются кому попало. Часто не розе, а чертополоху или амброзии. Но разве сейчас не лучше, чем раньше, когда Власть бдительно пропалывала рядки, выдергивая вместе с графоманскими сорняками и странные, необычные ростки, да и все, что «не на месте»?! Возможность напечататься любому желающему — сама по себе величайшее благо. Несомненный же упадок читательского вкуса — дело временное. Хотелось бы, во всяком случае, в это верить. Правда, литературная самодеятельность во многом держится на былом престиже звания писателя. А престиж уже далеко не тот… И не зачахнет ли со временем «литература за свой счет», как зачахли другие виды самодеятельности?
О. Л. Меня гораздо больше тревожит резкая поляризация: с одной стороны масса поделок, эрзац, паралитература (не имеет значения, издается ли это за свой счет или выходит стотысячными тиражами). С другой — литература элитарная. Вымыт «средний слой» — тот, что лежит, условно говоря, между Джойсом на одном полюсе и Чейзом на другом. В итоге и «средний класс» читателей лишен доступного ему чтения. Авторы, способные удовлетворять его потребности, лишены возможности печататься, а теперь, вероятно, и писать. Сужу по некоторым нашим общим знакомым: один бросил, другой — спился, третий и вообще отдал Богу душу.
А. X. Олег, негоже, неприлично нам обвинять в невнимании, неблагодарности, некультурности общество, не желающее содержать литератора! Раньше мы зависели от царя,
О. Л. Былая зависимость от власти не имеет ничего общего (в идеале) с общественной и государственной поддержкой культуры, частью которой является литература. Развитое в культурном отношении общество не может этого не осознавать. Модные ссылки на западный опыт не очень-то убедительны. Разве есть универсальная «западная» модель? В США действует одна, в Европе — иные. Чем плох образец Франции, например? Там государство оплачивает частным издательствам покупку авторских прав у начинающих авторов, финансирует через посольства издание французской литературы за рубежом. А ты можешь вообразить, чтобы российские посольства занимались распространением в той же Европе наших с тобой книжек? Фантастика!
А. X. Литература как объект внимания и заботы власти — в России умерла, это бесспорно. Мечтали освободиться от начальственной опеки, но опека — это не только вмешательство, это защита, покровительство, призрение. Ныне со стороны власти — равнодушие, возможно, с оттенком презрения.
Литература в роли рака на безрыбье общественно-политической жизни — умерла. Иносказание, эзопова речь (а каких высот достигло это мастерство!), вообще образность перестали быть единственным средством передать некое социально-политическое содержание. Режь прямо, без экивоков все, что думаешь по поводу коммунистов, «дерьмократов», «новых русских».
Маятник качнулся в другую сторону. Сегодня поэт в России меньше, чем поэт. Самими поэтами это очень тяжело воспринимается, но… сегодняшнее невнимание — своеобразное возмездие за вчерашний переизбыток внимания.
О. Л. Возразить почти нечего. Собственно, приведенные тобой доводы выражают достаточно распространенную ныне точку зрения: когда обществу хорошо, литературе плохо. И, соответственно, наоборот. (См. например, статью Григория Чхартишвили в «Знамени-Плюс»,
Модель выглядит логичной, однако жизнь, как известно, богаче любой схемы. И тут мне хотелось бы кое-что уточнить. Ты, похоже, клонишь к тому, что нынешнее положение литературы — следствие естественного процесса. Мне же представляется, что оно создано «волюнтаристски». Взять «толстые» журналы. Они пока еще дышат лишь благодаря аппарату искусственного дыхания конструкции Дж. Сороса (ни в коей мере не иронизирую над добрым американским дядюшкой — ему-то сплошные благодарности!)… Помнишь рубеж 80−90-х? Миллионы подписчиков, каждая журнальная книжка нарасхват. Но за счет чего? Прежде всего, за счет былой крамолы, которая на годы стала барьером для тех, кто писал сейчас. Журнальное ли это дело — печатать Карамзина?
Живой литпроцесс был прерван: тем, кто пишет здесь и теперь, кислород перекрыли, как и прежде — и именно тогда, когда, наконец, повеяло воздухом печатной свободы. Общения с читателем они были искусственно лишены. Второй этап грянул, когда «запретные» закрома были выскребены до дна. На журнальные полосы пустили то, что называли «другой» литературой, андеграундом, постмодернизмом
А. X. Допустим, нынешний упадок в какой-то мере был вызван просчетами журнальной и издательской политики, но ошибки ведь тоже неизбежная часть живого процесса… Я готов согласиться с тем, что нынешний литературный кризис, во всяком случае в таких масштабах, не был фатально предопределен. Тогда мы вправе предположить, что он не будет вечным. Жанры плача и апокалиптических пророчеств сейчас в моде. Но мне, вопреки всему и в традициях русской словесности, xoтeлось бы закончить на бодрой, а не надрывной ноте. Разве не бывали до нас периоды и целые эпохи уныния, одичания, крушения устоев? Велик Бог Земли Русской — выкарабкивались. Не без помощи литературы, заметь! Она утешала, поддерживала веру, давала силы. Она — в лучших своих проявлениях — не прихоть, не роскошь, не красивая финтифлюшка, а — хлеб насущный. И пусть сегодня общество от него отворачивается — завтра, очень может быть, набросится почти с прежней жадностью. Лишь бы к тому времени не вымерли и не переквалифицировались упраздненные за ненадобностью писатели. Лишь бы было что предъявить, когда настанет (приди, приди желанное!) время востребованности.
О. Л. Принято считать, что литература жива читателем. Я бы сказал иначе: литература жива, пока жив хотя бы один писатель.
Источник: Академия, 1998, № 22,
А. ХАВЧИН. В писательских кругах считается хорошим тоном отзываться о детективах с презрением: фи, это вовсе не литература, а сплошная бездуховность. Кстати, точно так же оцениваются и авантюрные, «розовые» женские романы, триллеры и прочие «низкие» жанры. Меня это всегда удивляло, ведь никому не приходит в голову сказать, что песня или романс плохи «по определению» — потому, что это не фуга, не прелюдия, не симфония. Почему же сочинять психологическую, социальную, философскую, лирическую прозу — занятие весьма почтенное, а детективы — непременно удел халтурщиков, дарований второго сорта? И почему признаком «истинной» литературы непременно должна быть тяжеловесность, отсутствие занимательности?
О. ЛУКЬЯНЧЕНКО. А что такое занимательность? Это ведь субъективное ощущение читателя: для одного — горища трупов и морище крови; для другого — «Я список кораблей прочел до середины». Наверное, применительно к нашей теме правильнее говорить об остросюжетности, а мне известно немало людей, как читающих, так и пишущих, для которых она-то и незанимательна. Для них интерес чтения — совсем в ином. Сам-то я обеими руками за остросюжетность и стремлюсь к тому, чтобы в конце каждой моей страницы читателю не терпелось узнать, что произойдет на следующей. Но этот эффект обусловлен не только жанровой спецификой. Существует масса скучнейших детективов — и немало увлекательнейших книг, не вписавшихся в рамки определенного жанра. Более того — самые значительные литературные произведения, как правило, выламываются из таких рамок, разрушают каноны.
А. Х. В самом деле, определить «Преступление и наказание» как «криминальный роман», отнести «Братья Карамазовы» к «психологическому детективу» — как-то язык не поворачивается. Хотя все приметы жанров налицо.
О. Л. Поэтому не стоит противопоставлять «высокие» и «низкие» жанры, а лучше вести речь о литературе как искусстве слова — в отличие от беллетристики. Четких границ между ними не проведешь, но для себя я определяю разницу примерно так. Художник пытается средствами языка создать модель мироздания — «образ мира, в слове явленный». Ему нет дела до того, поймут — не поймут, оценят — не оценят. И даже не столь важно, прочитают ли вообще. Цель беллетриста — развлечь, просветить, воспитать читателя, пощекотать ему нервы или, напротив, усыпить. Это не значит, что литературе недоступны подобные цели, — просто они для нее факультативны.
А. Х. Тут я готов поспорить: по-моему, то, что художественно, не может не воспитывать, не просвещать. Нравственные, помимо чисто художественных, цели для литературы не то, чтобы факультативны, но скорее побочны.
О. Л. Как бы там ни было, сравнивать художника слова и работягу-беллетриста некорректно: они существуют в разных системах координат. Но в каждой из этих систем есть свои мастера, свои подмастерья и свои халтурщики. Последние, естественно, составляют большинство.
А. Х. Готов согласиться с твоим противопоставлением, но только если брать крайние, резко выраженные случаи. Я бы сделал акцент на размытости границ, на взаимовлиянии и взаимопроникновении чистого художества и беллетристики. В творчестве даже больших мастеров элементы того и другого перемешаны… Лев Николаевич писал с учительными, назидательными (беллетристическими, по твоей терминологии!) целями. А такие типичные, казалось бы, беллетристы, как Мопассан, часто поднимались до высокой художественности. Но мы отвлеклись. По опыту сочинения (совместно с Михаилом Мировичем) детективной повести я знаю, как сковывает отсутствие юридического «багажа». Мало придумать интересный сюжет — если хочешь, чтобы читатель тебе верил, надо владеть материалом: как следователь допрашивает свидетеля, как проводится обыск, имеет ли право милиция сделать то-то и то-то без санкции прокурора
О. Л. Дюпен у основоположника жанра Эдгара По, Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, миссис Марпл
А. Х. Скажи, когда ты сочинял детективы «Курортная идиллия…», «Ламбада в нарзанных ваннах», «Бриллианты из пасти крокодила», чувствовал потребность ближе познакомиться с милицейско-криминальной «кухней»? Твоя малая компетентность в сфере деятельности «братвы» и соответственно «ментов» — не заставляла ли строить сюжет определенным образом, избегать каких-то эпизодов, поворотов фабулы?
О. Л. Нет. Я ставил перед собой совсем иные задачи. Мне, признаться, и не хотелось бы ближе знакомиться со «сферами», о которых ты спрашиваешь. Нормальный человек в патологических общественных обстоятельствах — вот главное, что меня интересовало. Ну, а кроме того, работа «в жанре» дает массу увлекательных возможностей для выдумки, изобретательности, наконец, просто для литературной игры. Компетентность — штука хорошая, но не может же писатель изображать только те сферы жизни, в которых он доскональный спец. Тогда, пожалуй, доктору Чехову следовало живописать лишь медицинскую среду. А он, кстати, и детективный роман сочинил, знаменитый доселе, — «Драму на охоте». Правда, что особенно любопытно, после газетной публикации никогда его не издавал, и в собрание сочинений не включил. Хотя детектив очень даже классный. Вот, кстати, и иллюстрация к вопросу о «высоких» и «низких» жанрах.
А. Х. И что же этот пример иллюстрирует? То, что настоящий мастер, в каком бы жанре он себя ни пробовал, остается самобытным художником? Или то, что он стыдится своего обращения к «низкому» жанру? Обрати внимание, для понимания повседневного быта, психологии своего времени «Драма на охоте» дает больше, чем «Черный монах» и «Вишневый сад». Я полагаю, что современный русский детектив, лучшие его образцы, заслуживают самого внимательного изучения как отражение нашей общественной и политической жизни, умонастроений и нравов. Отражение, во всяком случае, более объективное, полное и разностороннее, чем многие постмодернистские изыски. Уверен, будущим историкам очень пригодятся романы «модных беллетристов» Александры Марининой и Данила Корецкого, а произведения «модного художника» Виктора Пелевина представят в этом смысле гораздо меньше интереса.
О. Л. Вполне возможно. Но судить не берусь, поскольку пост-модернистские изыски меня не увлекают, а Маринину я и вовсе не читал.
А. Х. Тогда попытаемся сравнить русский детектив с зарубежным. Книжный рынок сформировался одним из первых, и поначалу отечесгвенный «товаропроизводитель» был напрочь вытеснен импортом. Помнишь, всего
О. Л. Если без иронии, хочу поделиться наблюдениями над тем, что ты назвал «чисто национальным явлением». То, что в нынешнем книжном потоке маркируется как детектив, чаще всего имеет лишь косвенное отношение к этому уважаемому жанру и заслуживает, на мой взгляд, самостоятельного жанрового определения. Конституирующие признаки этого новейшего явления отечественной словесности суть следующие. Во-первых, культ насилия во всех видах, демонстрирующий садомазохистские комплексы авторов. Комплексы, резонирующие с таковыми же широкой читательской массы. И не удивительно: в социуме, основанном на жестокости, приоритете дубины над разумом, иначе и быть не может.
Во-вторых, это апология уголовщины как ведущего жизненного элемента. Это также вполне логично, — так как отражает ставшие очевидными тенденции в обществе.
В-третьих, — серийность «творческих», условно говоря, технологий. Текст не сочиняется, а монтируется из готовых событийных и словесных блоков, чтобы выполнить «социальный заказ» издателей, формулируемый приблизительно так: «убийство не позже третьей страницы, изнасилование не позже девятой».
Наконец, это «автоматическое письмо», напрочь лишенное всяческой индивидуальности, блистающее отсутствием того, что называется стилем, зато щедро насыщеннное смесью блатной фени с пиджин-инглишем.
А. Х. Я бы добавил, что в этом жанре можно найти элементы и авантюрного, и плутовского романа, и душещипательной мелодрамы, и триллера. Есть и следы советского героико-патриотического эпоса… Один читатель предпочитает «пострашнее», другой требует «про любовь», третий «только чтобы хорошо кончалось» — а мы угодим всем разом! Авторы подобных бестселлеров глубоко убеждены, что вульгарно-эротическую сцену можно ввести «на ровном месте», вне сюжета. Мне случайно попался на глаза роман… Троценко, Доценко или Проценко? Запамятовал. Там какой-то проходной персонаж действует на протяжении трех страниц, а на пяти страницах описывается, что делали в постели папа и мама этого героя за девять месяцев до его рождения. По принципу «кашу маслом, а детектив порнографией не испортишь!»
О. Л. С учетом всех перечисленных параметров означенный жанр я определил бы не как детектив, а как уголовный порнобоевик либо боепорновик — в зависимости от преобладания того или иного компонента. Особенностью же нынешнего момента я бы назвал то, что этот жанр паралитературы не только вытеснил, но и заместил собой литературу в истинном смысле слова.
У поставщиков подобного чтива всегда наготове основательнейший довод: читательский спрос. С этим не поспоришь. Но наивно было бы думать, что предложение определяется спросом — оно еще и формирует его. Кока-кола — неплохой напиток, однако многие предпочитают квас — да где его взять-то?
А. Х. Мы говорили о современном детективе, а вспоминали Толстого, Достоевского, Чехова… Слушай, а Пушкин не писал детективы?
О. Л. Вроде бы нет… Но «низких» жанров не чурался. «Пиковая дама», например, — образцовый триллер…
Источник: Книжная газета, 1998, № 3, май.
Говоря о поэте, как самому удержаться от лирики?! Для нас, студентов-филологов конца шестидесятых, Григорьян был живой легендой. Поэт, печатавшийся в «Новом мире (в том «Новом мире»!); переводчик Альбера Камю (как мелодично звучало тогда труднопроизносимое слово «экзистенциализм»!); преподаватель чеканной латыни (увы, в мединституте)… А главное (для нас в ту пору главное!) — хранитель и сеятель запретного плода, дарящего терпкий и пьянящий вкус подлинной литературы. Каждое прикосновение к этому плоду памятно. Слякотный март
Для большинства бойцов «донской литературной роты», взращенных на виршах типа «трактористы поют, комбайнёры поют, прославляют наш радостный труд», поэтическое лицо Григорьяна было чужим и чуждым. Не только уровень мастерства и общее направление творчества, ориентированного на лучшие образцы мировой поэзии, но прежде всего «тайная свобода», позволяющая «сказать то, что хочу, и так, как хочу», — вызывали в лучшем случае недоумение и неприятие, а в худшем — озлобление и зависть. Чем иным объяснить давний уже скандал вокруг книги «Дневник», тираж которой распоряжением обкома был пущен под нож, когда сборник, отмеченный дюжиной одобрительных рецензий в центральной периодике, так и не попал в руки рядового читателя?.. Чем иным объяснить, что областная писательская организация не единожды проваливал Григорьяна на приеме в Союз писателей — вопреки рекомендациям Арсения Тарковского и Фазиля Искандера, Давида Самойлова и Николая Скрёбова, не замечая благосклонных рецензий А. Урбана, Л. Озерова, С. Чупринина, А. Межирова, В. Леоновича, Т. Бек… всех не перечислить. Чем иным объяснить тот факт, что в хронологии ростовских изданий книг поэта зияет провал в двенадцать лет?..
Но, как гласит оптимистический трюизм, — время всё расставляет по своим местам. И хотя справедлив он далеко не всегда, в случае с Григорьяном произошло именно так. Накануне своего юбилея он предстает перед нами как автор двенадцати поэтических книг, изданных в Москве, Ростове-на-Дону, Ереване, в том числе томика избранных стихотворений и переводов «Вниз по реке» (Москва, 1998), подводящего итог тридцатилетней творческой работы; переводчик прозы и драматургии Габриэля Шевалье, Альбера Камю, Жана Поля Сартра, стихотворений современных армянских и франкоязычных поэтов. Новые его стихи регулярно появляются на страницах отечественных и зарубежных журналов («Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Грани», Германия, «Новый журнал», США, и другие). Официальное, так сказать, признание не обошло поэта и на родной донской земле: публикации в местной периодике, внимание со стороны областного телевидения и радио. Ну и, конечно, непререкаемый авторитет у талантливой литературной молодежи. Последний, впрочем, существовал всегда.
При этом сам Григорьян в предисловии к упомянутому сборнику «Вниз по реке» оценивает сделанное им в литературе более чем строго: «…может ли всерьез считать себя поэтом современник Тарковского, Самойлова, Кушнера, Чухонцева, Левитанского, Слуцкого, Липкина, Лиснянской (я мог бы назвать еще немало первоклассных поэтов)? А уж явление Иосифа Бродского — подлинная «школа смирения».
Ничуть не сомневаясь в искренности такой позиции, замечу, что читатель вовсе не обязан с нею соглашаться, и полагаю, что имя Леонида Григорьяна принадлежит к тому же не завершенному им ряду. Ибо к явлениям культуры неприменимы рейтинговые оценки и каждое из них самоценно и самодостаточно, чтобы войти «крупинкой в мирозданье и капелькой в круговорот».
Когда-то поэт, — вероятно, отвечая на чьи-то упреки в «незлободневности» и принципиальной удаленности от сиюминутных официальных поводов к вдохновению, — заявил: «С веком должно совпадать, не совпадая с каждым часом». Теперь стало очевидным: с двадцатым веком Леонид Григорьян совпал.
Пора примериться к двадцать первому!..
Источник: ЛГ — Юг России, № 52, 1999
С тех пор как выходит «ЛГ — Юг России», не раз отмечал слухом: материалы центральных и региональных полос аукаются, перекликаются. Случается это, разумеется, независимо от воли авторов: и сами они, скорее всего, друг друга не знают, да и редакции разные. Вот и в
Оба — опытные и авторитетные литераторы, оба прекрасно владеют пером, оба интеллигентные люди, поэтому следить за их спором — одно удовольствие. Слушаешь одну сторону — и соглашаешься; верно подмечено, и сказано убедительно; вникаешь в мнение другой стороны — тоже все правильно, аргументированно и замечательно выражено. «Родовой чертой блатного жаргона, — пишет В. Кононыхина, — является сильнейшее снижение, „опускание“, любого явления, тем более явления духовной сферы». Готов подписаться под этими словами. А вот утверждение В. Сидорова: «Каждая, любая, всякая книга — просит: «Читатель милый, поиграй со мной!» Не уверен, что любая и всякая, но за игровое начало изящной словесности, ее артистизм и протеизм голосую обеими руками: сам не чураюсь литературных забав и ценю это умение в других. Равно, как и против того, что отражательной способностью обладает не только «вольная» вода, но и болото, нет у меня принципиальных возражений, разве что уточнил бы: тускловатое получается в нем отражение… В общем, я испытываю читательскую благодарность по отношению к обоим авторам и считаю ее нормальным итогом любого культурного спора: не подавление одного мнения другим, а их интеграция.
Но все же, все же, все же… По внутреннему ощущению мне ближе охранительный пафос В. Кононыхиной, чем аргументированные теоретические выкладки ее оппонента (хотя, повторюсь, все они, на мой взгляд, справедливы). И вот почему. Практикующий педагог-словесник не может не задуматься: доступны ли доводы В. Сидорова читателям начинающим, неискушенным, в силу естественных причин падким на разного рода «клубничку»? Безусловно, повредить классике Жиганцы не смогут, но испортить не развитый еще вкус юного читателя — очень даже запросто. И как тогда внушить им, юным, что магический кристалл искусства не столько отражает, сколько преображает жизнь ферментом, эманацией души художника, возводя в перл творения самые низменные явления действительности? Как тогда объяснить, что взмах топора Раскольникова вызывает у нормального человека отвращение к убийству, а многочисленные киллеры из современных порнобоевиков запрограммированы авторами (вольно или невольно) на то, чтобы сформировать рефлекс подражания?.. Книги, подобные ставшей предметом спора, смещают понятия нормы и патологии в общественной жизни. Политика и пресса уже изъясняются на уголовном жаргоне. Пора и литературе?.. Различить отражение в болоте при желании можно. А пить из него? Неужто мы позабыли, какая метаморфоза произошла с братцем Иванушкой, когда он утолил жажду из козьего копытца?..
А что касается игр, то они ведь бывают разные. В том числе и такие, от каких заботливая мать постарается оградить своего ребенка. Тут-то и подверстывается к моим размышлениям пример из помянутой вначале статьи Л. Пирогова. Там, в частности, описывается некая панковская игра: «…надо сесть в кружок вокруг большой кучки… и по очереди хлопать по ней руками. Побеждает тот, кто сильнее забрызгается». Есть еще — добавлю от себя — похожее оригинальное развлечение: копрофагия. Тоже находятся любители… Так что разумом-то я с В. Сидоровым согласен.
Но протестует обоняние.
Источник: подготовленная к публикации в «ЛГ — Юг России» в 2000 г. реплика по прихоти автора не была напечатана.
Читать стихи Нины Огневой трудно. Лавина ее строк захлестывает, сбивает с ног, уносит за собой, порою лишая читателя собственной воли. Последователь Твардовского, полагавшего, что редактор должен хотя бы приблизительно понять: «что про что» в стихах того или иного автора, часто становится в тупик и невольно вспоминает утверждение Стефана Малларме: «слова кивают нам помимо своего смысла». Обе эти крайности восприятия представляются мне ошибочными. При желании можно определить, и «что про что», а при отсутствии желания — согласиться с французским символистом. И в том и в другом случае главное останется за скобками — гармония стиха, магический музыкальный напор, сила чувств, адекватная их вербальному выражению. Впрочем, всегда ли нужно «понимать» поэзию? Не лучше ли — как музыку, любовь, жизнь в целом — впитывать ее всеми органами чувств и фибрами души?.. И поверить автору в том, «что явь отражения нисколь не сказывает высокой истины»?..
Читать стихи Нины Огневой больно. Потому что ее «путь промозгл и крут», а вокруг «туман и мрак, куда глаза ни кинешь»; «ликует чернь, раб пашет, Хам хохочет…». Потому что удел поэта в наши дни, ощущаемый, пожалуй, острее, чем когда-либо прежде, — «метать в навоз жемчужное зерно, рядиться в пух, и в прах ронять алмазы»; «тянуться к лику, избегая лиц», чувствовать себя «за всё в ответе, что натворил наш выморочный век», и постоянно мучить себя вопросом: «зачем, кому — пожар моего дара?». Потому наконец, что ты физически воспринимаешь ее страдания от того, как одолевают «конвульсии плоти и ступор ума», а «в потугах выплеснуть строку — гортань свело», и какая непосильная ноша для простого смертного осознавать: ты — «раба и рупор Божьей боли».
Читать стихи Нины Огневой радостно. Ибо — вопреки трагизму существования, терзаньям разума и боли от несовершенства земного мира, «зеркальным зайчиком меж строк порхает слово, пастушьей флейте верен звукоряд»; ибо строки поэта оказываются хрустальным фильтром, превращающим бензиновый чад дыхания современников в озон июньской грозы, а усложненность высказывания становится равновеликой непостижимости бытия, причем почти каждое слово обрастает многослойной оболочкой смыслов, разгадывать и истолковывать которые — увлекательная задача читающего.
«Жизнь есть трагедия — ура!» — написал когда-то Бетховен, так же как автор этой книги, «бегущий поперек бытия». Именно в этом магистральном контексте искусства я воспринимаю стихи Нины Огневой. В них явственно слышна перекличка с титанами серебряного века. Нет, речь не о подражании или заимствовании, хотя несложно уловить интонации Цветаевой, Ахматовой, раннего Маяковского, но — как сказал Стефан Цвейг о Бальзаке: «Он похож на всех, а на него — никто».
Определив для себя жизненную цель — быть «на пасеке Божьей — сортировщицей строк», Нина Огнева верит: «суть мироустройства — череда на ритмику нанизанных понятий». Если недостижима всеобщая гармония — поэт обязан стремиться к ней в собственных строках, как делали это «те, чей минор — палестин изначалье, чей мажор — звуковод, сотрясающий реверс небес». Те, о ком когда-то было сказано: «Нас мало баловней, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов»…
Думаю, Нина Огнева — из них. Ее поэтический голос глас не вопиющего, а — поющего в пустыне.
Источник: Н. Огнева. Я жду… Стихи / Таганрог: Изд-во Кучма Ю. Д., 2006
Для заскорузлого провинциала нынешняя Москва не столица, не метрополия, не страна другая — это иная планета, почему и события тамошние воспринимаются зачастую как нечто виртуальное. Когда, к примеру, белокаменная кипит очередной заварухой, провинциал не впивается неотрывным взглядом в голубой экран, не вертит лихорадочно антенной радиоприемника в направлении передатчика «Либерти»; он спокойно ложится спать, зная, что самые захватывающие картинки ему прокрутят завтра в повторе и со стоп-кадрами. Так воспринимаются злободневные политические катаклизмы. Примерно таким же оказывается и отношение к событиям литературной жизни. Телевидение, как главный и агрессивный источник информации, конечно же, цепляет на уши зрителя самые раскрученные имена: Т. Толстая, В. Пелевин, Л. Улицкая, Д. Липскеров; разумеется, В. Сорокин, как самый шумно-скандальный на сей момент… Дополнить список читаемых ныне (хотя бы потенциально) властителей дум дает возможность существующая в Ростове книжная лавка «Интеллектуал»: книги по истории, философии, юридическая, компьютерная литература, а с относительно недавних пор еще и художественная. На отведенном ей стеллажике, помимо названных выше имен, представлены разнотомниками (от четырех до девяти книжек) В. Маканин, Ф. Искандер, А. Битов, Ю. Поляков, В. Ерофеев (здравствующий); однотомниками — А. Слаповский, О. Павлов, А. Лазарчук, Е. Попов и опять же В. Маканин. Большая часть поэтической полки занята В. Вишневским, с примыкающими к нему И. Иртеньевым и Д. Приговым. Пожалуй, список исчерпан. Что же касается тех авторов, которые не на слуху… Ну, стало быть, мало кто о них и слышал, а тем паче читал, будь они столичными жителями или нашими земляками — неважно. К тому же перед интеллигентным читателем с периферии ежедневно стоит проблема физического выживания, поэтому всё, что сверх того, — чаще всего недостижимая роскошь.
Маленькое уточнение. Употребляя слова «читал», «читатель», рискуешь взвалить на себя ношу непомерную. Ну, как, в самом деле, определить, кто, сколько и кого читает, не проведя статистической оценки тех, других… десятых параметров?.. Выручает ростовская газета «Личный эксперт», заинтересовавшаяся этим вопросом. С ее оценок и начнем.
«В Ростове два Союза писателей: Союз писателей России и Союз российских писателей, — информирует названное издание в номере от 12.102 001 г. — Толку от такого разнообразия для самих писателей никакого. Непонятно, какие амбиции мешают общему делу, помощи писателям издать свои книги. В результате мы не знаем имена своих писателей-соотечественников и понятия не имеем об их творчестве. Хотя, возможно, в этом виноваты мы сами, а не оба союза…». А дальше следуют итоги простенького социологического опроса: кто вам известен из писателей-земляков? Из сотни опрошенных 76 назвали М. Шолохова, 24 — А. Калинина, 23 — В. Закруткина, 15 — Д. Корецкого и 12 — П. Лебеденко. Всего было названо 36 имен, из них 25 по одному разу. «Как правило, — не без иронии замечает газета, — эти авторы являлись для опрошенных знакомыми или родственниками»; 15 человек не смогли назвать никого. Социолог, наверное, сказал бы, что приведенная выборка мнений недостаточно репрезентативна; тем не менее она подтверждает и мое собственное ощущение, и ощущение многих знакомых мне профессиональных литераторов — маргинальности собственного социального статуса, как и литературы вообще.
А между тем с большей или меньшей степенью интенсивности продолжают писать и худо-бедно печататься поэты Л. Григорьян, Д. Долинский, Г. Буравчук, В. Рыльцов, Н. Огнева, С. Сущий… прозаики О. Афанасьев, А. Полищук, В. Шапковал, Н. Старцева, Н. Суханова, В. Пискунов, В. Кисилевский, В. Барвенко из Шахт, В. Макушкин из Сальска… драматург, эссеист, юморист А. Хавчин, год назад отъехавший в Мюнхен… Это я назвал только тех, кто издавался за пределами родных пенатов, то есть более или менее известных в пресловутом «узком кругу», именуемом в статье С. Чупринина «тусовкой».
Надо заметить, что на донской литературной почве это словечко, уж не знаю почему, не привилось. Но само явление, никак, впрочем, не названное, конечно же, существует. Хотя образующие его стержни, в силу внешних причин, меняются. Так, на рубеже тысячелетий, нежданным подарком судьбы возникло (теперь уже ностальгически поминаемое) издание под названием «ЛГ — Юг России». Тогдашнее начальство «Литературки», по неведомым провинциалам причинам, решило печатать региональные выпуски — в С.-Петербурге, Ростове-на-Дону, Екатеринбурге и не знаю где еще. Из второй тетрадки изымались две полосы и заменялись такими же местного изготовления; подписчики и покупатели получали привычную для себя «ЛГ», но с южным колоритом. Главному редактору Н. Старцевой как раз-таки удалось собрать узкий круг авторского актива — человек
А тем временем главным системообразующим центром литературного процесса стали
Новые журналы и альманахи возникали и раньше, но дальше одного-двух номеров дело не шло. «Господин Ростов», «Донская волна», «Большая Садовая», «Ростов-папа», «Эхо» (перечень далеко не полон) — зачахли, спаленные финансовой засухой. Более долговечной оказалась сменившая их «Южная звезда». В чем причина? Да в том, что финансирование издания было возложено на самих авторов. И оказалось, что желающих заявить о себе миру таким способом — десятки и десятки; к примеру, в четвертом выпуске насчитывается 130 с лишним авторов. Жанрово этот альманах необозримо разнообразен, возможность чего обеспечивается его колоссальным объемом: свыше 320 страниц альбомного формата. Кроме традиционных прозы и поэзии широко представлена мемуаристика, краеведение, драматургия, детское творчество, изобразительные искусства, даже музыка — нотные записи песен. (Вот только с критикой слабовато, если не полный ноль. Не только в альманахе, но и вообще. Не считать же полноценной критикой мелькающие на страницах прессы коротенькие аннотационно-рекламные заметки о выходе той или иной книжки, а кроме них ничего и не встретишь.) Своего рода витрина областной самодеятельности.
Но только ли самодеятельности, и только ли областной? Ответ неоднозначен. Как это определить, если первый, например, номер, открывался публикацией А. Солженицына, а для одного из следующих стихотворную подборку прислал П. Вегин аж из Калифорнии?.. Впрочем, пилотный выпуск альманаха нашел ярого и яркого критика в лице В. Кононыхиной-Сёминой, справедливо высмеявшей на страницах журнала «Дон» массу опубликованного материала за непрофессионализм. Издатель А. Ленау и главный редактор Д. Долинский внесли коррективы в свою политику, да так, что сама суровый критик не сочла зазорным выступить в альманахе с воспоминаниями о творческой лаборатории Виталия Сёмина. Секрет успеха последовавших номеров крылся в том, что издателями был найден некий оптимальный баланс между самодеятельными и профессиональными авторами. Последних стали приглашать публиковаться, и уж конечно, не за свой счет, более того, иной раз и гонорары платили, что вовсе уж казалось фантастическим по нынешним временам. Выход каждого свежего выпуска сопровождается презентацией в крупных городских залах, и тут уж тусовочный элемент налицо — съезжаются сочинители со всей области. Пресса, телевидение, оркестр
Моложе возрастом альманах «Ковчег», издаваемый Аркадием Мацановым, и уже не на средства участников, а на свои собственные. Известный в прошлом врач-онколог добился успеха в бизнесе и увлекся творчеством — сначала музыкальным, затем литературным. В короткий срок издал пятитомное собрание собственных сочинений, а заодно и альманах создал. В отличие от празднично-нарядной и разносторонней «Южной звезды», строгие в оформлении книжки «Ковчега» калькируют формат и верстку «Нового мира». Подбор материалов и авторов так же строг и придирчив. Здесь уже нет места самодеятельности: проверенные и авторитетные имена: поминавшиеся прежде Н. Суханова, В. Пискунов, Л. Григорьян, В. Рыльцов, Г. Буравчук; а также В. Сидоров, Э. Барсуков, Н. Егоров, Н. Скрёбов, сам А. Мацанов… Словом, квалификационные критерии под контролем. Таковы два живых альманаха, существующие ныне в южной столице.
Но есть и другие — выходящие в районах области: Аксайском, Донецком, Азовском, в городах Шахтах и Таганроге, — как правило, при спонсорской поддержке местных администраций. Там же происходит и еще один любопытный процесс — создаются местные союзы писателей. Недавно в Азовский меня пригласили выступить. И задали вопрос: а чем, к примеру, тот СРП, в котором имею честь состоять я, отличается от их свежеиспеченного ТСП (Творческого Союза писателей)? И я, признаться, затруднился с ответом. Промямлил что-то вроде того, что вот, мол, у них — самодеятельный, а у нас профессиональный. Они не согласились: не самодеятельный, а общественный. Так и у нас ведь общественный, кажется? Впрочем, эта терминологическая путаница не помешала душевности диалога, и расстались мы вполне дружески. Но вот для себя я так и не смог решить — а в чем же, в самом деле, разница-то?.. И тут мне вспомнилось, как в советские времена, в пору расцвета художественной самодеятельности всех уровней, создавались так называемые народные театры, даже оперные. Может быть, и эти районные союзы писателей по сути такие же народные? Может быть, именно теперь настала эпоха развития самой что ни на есть народной литературы?
Этот парафраз афоризма знаменитого композитора впервые произнес мой коллега — издательский редактор Л. Юдин. Ведь кому как не нам с ним, редакторам с солидным стажем, знать, что в «нулевые годы» творческая активность большинства «профессионалов» близка к тому же нулю, а книги в нашем Ростиздате, тем не менее, продолжают выходить, да еще какие! Народные эпопеи!
Не только, конечно, эпопеи. Получило распространение то, что можно назвать «семейным творчеством»: дедушка, бабушка, папа, мама и внук — каждый что-то сочинил, собрали вместе — и получилась книжка. Или воспоминания ветеранов самого разного соцпроисхождения — от батраков и прокуроров до дальних родственников императорских фамилий. Или — «классические» жанры — от написанной двадцатилетней девушкой шестисотстраничной «роковой мелодрамы из заграничной жизни» до трехтомного биографического романа в стихах о Ломоносове…
Но вернемся к эпопеям. Два автора, живущие в донской глубинке. П. Есаков из хутора Мещерякова Верхнедонского района; Ф. Емченко из слободы Большая Мартыновка. Первый написал десятитомный роман-хронику на основе истории своего хутора от
Как ни называй нынешний литпроцесс: имманентным, дискретным, вялотекущим, каким угодно еще — он таки существует. И — в провинциальном формате — иной раз не лишен забавных сторон. Кто бы предположил, что в пору, когда ни одно из ростовских издательств не тиражирует художественную литературу, кроме как за авторский (спонсорский) счет, найдется чудак, скупающий у кой-кого из беллетристов эксклюзивные авторские права? И не для того, чтоб выпустить их сочинения в свет, а чтобы положить в сейф и ждать лучших времен?..
А где, кроме южной столицы, встретишь письменника, исключенного из Союза писателей России и не первый год уже ищущего управы на своих недругов? Вот, прочтите-ка: «Я попал в створ гнусной лжи и оголтелой травли. Меня хотят сжечь вместе с творениями в топке литературного „крематория“. Но уверяю Вас, друзья, что не согну хребет перед „инквизиторами“ прав человека и восстану, как Феникс из пепла своими новыми произведениями». Так пишет в своем многостраничном обращении к руководству СПР подвергнутый остракизму Е. Рябцев. Суть дела в том, что коллеги приписали ему плагиат, якобы содержащийся в скандальной книжке обиженного автора под названием «113 прелестниц Пушкина» — той самой, которая, по его словам, «в 1999 году на российском литературном конкурсе к
Так что бурлит литературная жизнь, бурлит…
А.Е. Рябцева, конечно, жалко. Особливо тем, кто не получит теперь ни одной из литературных премий (им. В. Закруткина, им. Б. Куликова и кого-то еще), существовавших в
Последний раз дышал я переделкинским воздухом осенью 1995 года. Прощаясь с двумя московскими приятелями-литераторами, произнес шуточный тост: «За единение великой Москвы и великой России». Им понравилось. Может быть, стоит отнестись к нему всерьез?..
Источник: Знамя, № 7, 2003
«Ковчег». Альманах. Ежегодное литературно-художественное приложение к газете «Ковчег Кавказа». Издатель: ООО «Орбита», А.К. Мацанов. Ростов-на-Дону.
За десятилетие, предшествовавшее выходу первого номера представляемого издания, в южной столице с десяток же раз предпринимались попытки выпускать журнал либо, на худой конец, альманах, реализующий творческий потенциал авторов региона. Дальше одного-двух номеров дело не двигалось по причинам, как легко догадаться, финансового свойства. Да и вообще — вопрос о жизнеспособности «толстых» журналов на нынешнем этапе литературного процесса, кажется, по-прежнему висит в воздухе. Но, похоже, издатели «Ковчега» не подозревают о существовании такого вопроса. Их детище пристроилось к нетесному ряду брэндовых «толстяков» с такой естественной невозмутимостью, будто заняло свое исконное место.
Даже первый — пилотный стало быть — номер ничем не обозначил статуса новорожденности. Ни тебе манифеста, ни программы, ни хотя бы кратенькой преамбулы о целях, задачах, приоритетах, направлении
Как и полагается, основной корпус составляют стихи и проза. Физиономию нового журнала определяют достаточно известные авторы: ростовские прозаики Валерий Пискунов, Анатолий Полищук, Наталья Суханова, москвичка ростовского происхождения Галина Щербакова; местные поэты Леонид Григорьян, Даниил Долинский, Юрий Фадеев и их земляки в прошлом москвич Леонард Лавлинский, американец Леопольд Эпштейн. Но и среди тех, кто печатался лишь в пределах своего региона, ничуть не уступают по уровню названным выше пишущие в рифму Георгий Буравчук, Нина Огнева, Валерий Рыльцов, Эдуард Холодный — и обходящиеся без крылатой шалуньи Валентин Богун, Инна Калабухова.
Появляются на страницах «Ковчега» и новые имена. Несомненное открытие журнала — прозаик Александр Чубарьян. Возникает невольная аналогия с дебютом Романа Сенчина. Рассказ А. Чубарьяна «Вечеринка» и повесть «Прекрасное далёко» насквозь пронизаны насилием и пропитаны наркотическим угаром. Это не то чтобы одна из красок бытия, — скорее, его определяющий фон. Причем в изображении автора фон этот не экзотика, а рутинная обыденность повседневного нынешнего существования. Так ли оно на самом деле? Если верить А. Чубарьяну, именно так. А он достаточно убедителен, так как повествование отмечено скрупулезным знанием предмета. Другой дебютант — Александр Петухов — выступает в жанре философской притчи. Его эссе «Миф о Сизифе» — оригинальные вариации на тему Альбера Камю.
Всего же в содержании пяти номеров значатся имена двадцати пяти здравствующих стихотворцев и шестнадцати активно работающих прозаиков.
Представлен на страницах «Ковчега» и такой редкий для журнала род литературы, как драматургия: одноактное «представление» «Пуримшпиль» Александра Хавчина — ростовчанина, живущего с недавних пор в Мюнхене; мистическая, условно говоря, драма украинского автора Неды Нежданы «Предпоследний суд», героями которой стали великие русские поэты ХХ века; и пьеса «Гимназисты» под рубрикой «Из литературного наследия», принадлежащая детскому писателю довоенной поры Полиену Яковлеву. Этой рубрике, кстати сказать, отведено значительное пространство «Ковчега». Такова, видимо, задумка издателей, соответствующая названию: сохранить и донести до читателя не только образцы творчества пишущих сегодня, но и тех, кого нет среди живых: Виталия Сёмина, Марка Копшицера, Игоря Халупского, Николая Косенко, Ирины Левиной, Владимира Смиренского. Той же цели служит и жанр мемуаров, причем имеющих отношение не только к литературной среде, но и к жизни как таковой.
Немалое место отведено переводам — как современных литераторов, так и сочинителей давних эпох. Наверно, правомерность появления в нынешнем периодическом издании имен Бенжамена Констана и Шарля Дюкло может у кого-то вызвать сомнение. И все же знакомство с авторами, которых в подлиннике с удовольствием читал Пушкин, любопытно и поучительно. Особенно если перевод выполнен на высоком уровне, а он, принадлежащий доктору филологических наук Н. В. Забабуровой, именно таков.
Давнее творческое содружество связывает донских стихотворцев с поэтами Армении и других регионов Кавказа. Традиция продолжена на страницах «Ковчега»: большими подборками представлены Геворг Эмин, Размик Давоян, Амо Сагиян, Рачия Ованесян, Нафи Джусойты в переводах Л. Григорьяна, Н. Егорова и Д. Долинского.
Еще одна придающая своеобразие журналу публикация — печатающиеся с продолжением краеведческие очерки Эмиля Сокольского «Сокровенная глубинка». Собственно, это даже не очерки, а лирические новеллы, написанные просто, бесхитростно и в то же время задушевно и поэтично. Большей частью они повествуют об истории и сегодняшнем дне православных храмов, разысканных автором в донском захолустье.
Чего мне не удалось обнаружить в «Ковчеге», так это публицистики и, увы, литературной критики. Может быть, впоследствии этот недостаток будет восполнен?..
В целом же, обозревая весь массив текстов, можно заметить публикации необязательные, но совершенно неприемлемых, пожалуй, нет.
Что в итоге? Промежуточном, поскольку «Ковчег» не собирается пока бросать якорь. Прогноз, насколько это возможно в сегодняшних условиях, оптимистический. Новый альманах/журнал оправдывает свое название. На борту «Ковчега» весомый груз современной литературы, в трюмах — сохраненное наследие прошлых лет. А на мостике…
Впрочем, о капитане (он же кораблестроитель и судовладелец) нужно сказать особо. Ведь именно он создал и оснастил свой корабль, набрал команду и приютил пассажиров. Зовут его Аркадий Константинович Мацанов. Личность уникальная в культурном пространстве южнорусского региона. Известный в прошлом врач-онколог, ученый, а ныне бизнесмен, композитор, литератор — и, что самое существенное в рамках рассматриваемой темы, образцовый современный меценат, единственный, насколько мне известно, кто озабочен поддержкой, а может быть, даже спасением изящной словесности. Пока он у руля, «Ковчег» уверенно продолжает плаванье: подготовлена к печати шестая книжка и формируется седьмая. Остается лишь произнести старинное пожелание мореходов, вынесенное в заголовок этих заметок.
Источник: Знамя, № 4, 2005
Книга, о которой пойдет речь, во многих отношениях уникальна. Но прежде всего — своей феноменальной безграмотностью, начиная от названия и заканчивая итоговым «Содержанием». Четырехступенчатое заглавие: «Дон литературный. Писатели России. Шолоховский край.
С удивлением я обнаружил на страницах
Свое имя я увидел лишь в «Содержании» — и с трепетом попытался открыть указанную там страницу 318. Однако таковой в доставшемся мне экземпляре не обнаружил, равно как и всей тетради с
Есть такой неканонизированный жанровый термин — «проза поэта». Подразумевается, очевидно, что, сочиняя прозу, стихослагатель все равно остается поэтом. Тогда, вероятно, и прозаик, представляя собственные стихи, не в силах сменить амплуа полностью и обойтись без нерифмо-ванных комментариев. Что такое, к примеру, «Доктор Живаго», как не развернутый комментарий к заключительной главе? У меня же, боюсь, даже не комментарий к публикуемым стихотворным строкам получится, а, скорее, стихи окажутся иллюстрацией к прозаическому наброску. Но будь что будет…
Как известно, «стихи не пишутся, случаются…». У меня они случились в юности, продолжались недолго и естественным образом иссякли. Никогда не писались с заранее осознанной установкой. Ну, разве что если в компании требовалось поразить девичье воображение: за пять минут, на пари, на салфетке, на любую тему. Или когда куратор нашей филфаковской литстудии позднего периода Н.И. Глушков предложил для подборки в «Вечерке» сочинить что-нибудь «не слишком камерное». На эту процедуру ушло минут пятнадцать. Наставник из писательской организации, ныне наш председатель Николай Матвеевич Егоров, одобрил — «Вечерка» с его подачи тиснула. Так и образовалась первая моя публикация в (как их называют теперь) СМИ. Даже гонорар получил — 3 рубля, коих в те времена вполне хватило на вспрыскивание события. Фамилию, правда, дважды исказили, и в разных вариантах: сначала на газетной полосе, затем в гонорарной ведомости…
Подробности — больное место прозаика. Вечно его уводит в сторону от главной мысли. На сей раз — о случайности стихов. Так вот: впервые случились они во сне в семнадцатилетнем воз-расте. До этого позывов не возникало. Утром записал оставшееся в памяти. Что не шедевр — понял сразу. Что ни в какие ворота — несколько позже… На суд строгого читателя те строки не выносил никогда, потому что и читатель бы этого не вынес. Он был несгибаемо строг, этот читатель — редколлегия нашего студенческого машинописного журнала «Одуванчик», — неподцензурного, представьте себе, органа, тридцатилетие назад!
Подарков от судьбы не клянча,
Мы постигали ремесло.
Нас из журнала «Одуванчик»
По странам света разнесло.
Тогда казалось — пара шуток,
Игра, забава праздных рук…
Хоть невесом мой парашютик —
Зато нацелен точно в круг!
Этот оптимистический экспромт (восстанавливаю по памяти) накорябан на полях разворота «Литературной России» от 6 мая 1983 года, — дебютного номера моей прозы, — на экземпляре, подаренном бывшему главному редактору «Одуванчика» Сергею Чупринину. У него хранятся все благополучно вышедшие номера этого опередившего эпоху органа свободной прессы — целых три!
После с трудом верилось, что такое было возможно! Наверно, благословенный филфак каким-то чудом сыграл для нас роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей оазисы микроклимата, позволившего нам вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для последующих вяло-морозных годов. Уже после второго выпуска «Одуванчика» грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах Леши Приймы о
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
Было нечем дышать в переполненном зале…
Эту летнюю ночь я провел на вокзале
И очнулся, когда мне на ухо сказали:
«Вот и утро настало — чего же ты ждешь?»
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
1967
ЗАВТРА ЧЕРЕЗ ГОД
(Тема и вариация)
ТЕМА
Все было точно так же, как тогда:
Вода призывно по бортам стучала,
Качала нежно лодки у причала,
И за винтом тянулась борозда;
В печальном ожидании суда
Гудками чадно о себе кричали
И яркий свет нещадно излучали,
А ночью так же падала звезда…
Но лодка, что плескалась у борта,
Была не та, и девочка не та
Глядела в даль наивно и серьезно.
А время — лишь на день ушло вперед,
Но завтра — наступило через год,
И загадать желанье было поздно.
ВАРИАЦИЯ
И наступает завтра через год:
По-прежнему разбиты все дороги,
И так же милиционеры строги,
И так же солнце голову печет;
Всё так, и всё совсем наоборот:
Там, где вчера ступали наши ноги,
Теперь в чести совсем иные боги —
Что сделаешь — ведь жизнь идет вперед.
И только та, с которой ты расстался,
Осталась неизменна и проста
И тихо тает в перестуке станций,
Как статуя у старого моста…
1968
ПОРТРЕТ ПУНКТИРОМ
И родинка на подбородке
Звенит, как родинка на шейке;
И вроде как ваш рост короткий
Мешает отличиться в шейке.
Отбрасываешь туфли в сторону —
Сто раз еще успеешь выйти в них,
Швыряешь в комнату просторную
Каскад движений удивительных.
Сейчас в пучине танца яростной
Всех поразишь шальным полетом —
Игрушечный кораблик парусный,
Захваченный водоворотом…
Покинешь мир, нас окружающий,
Забудешь всех — и… захлебнешься.
От упоения дрожа еще,
На землю нехотя вернешься,
Опустишь шторы век трепещущих
И рот молчаньем запечатаешь…
(Хрустально хрупкий и беспечнейший
Сосуд, наполненный взрывчаткой!..)
Неудержимою лавиною
Поток волос к стене отбросишь,
Что-то почти неуловимое
Тревожным поцелуем спросишь.
Ответ найти во мне пытаешься…
Прости — искал его напрасно я:
Ведь ты сама сплошная тайна вся,
Непостижимостью прекрасная.
Прости мою безмолвность искреннюю —
Единственное твердо знаю:
Что ты во мне себя разыскиваешь,
А я в тебе себя теряю…
Потом устанешь биться пульсом
В моем мозгу опустошенном,
Бессильно голову опустишь,
Прикроешь уши капюшоном,
Сверкнешь зрачками на прощание,
Звон каблучков в дожде растает,
И только родинок звучание
Светить во тьме не перестанет…
1971
Когда заглушили росток «Одуванчика», распущенная редколлегия его распустилась еще пуще: взяла да организовала литературную студию, где продолжалось пиршество вольнодумства. Чего мы только ни раскручивали на этих непредсказуемых сборищах: от обзора «Нового мира» (его как раз в ту пору разгоняли) до штудий по серебряному веку, от обсуждения сочинений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы. Мой посвящен был загадочному и труднопроизносимому экзистенциализму; отчет о нем Бори Колесникова, помещенный все в том же «ЖиФе», носил не менее загадочное название: «Европа, вынесенная за скобки»… Поначалу никто из наставников не вмешивался в нашу веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком. Потрясая эрудицией восхищенных младшекурсниц, читали вслух Гумилева и Пастернака, других опальных гениев, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна «Рубин» (97 коп. в «крепком» варианте, рубль 02 коп. — в «сладком»)… Вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Им оказался милейший и дипломатичнейший Яков Романович Симкин. Нам он ничего не навязывал и ни во что не вмешивался, но, видимо, по руководящей наводке, исподволь старался разбавить чересчур элитарный состав студийцев «свежими силами». Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения моих стихов, когда на заседание литстудии вдруг заломилась приглашенная втихаря группа какого-то заводского литобъединения — из Новочеркасска, что ли. Уровень гостей оказался умопомрачительным. Слушали они меня с постепенно опухающими ушами, а затем выпустили на трибуну какого-то слесаря или токаря, и тот возмущенно заявил: да вы что, ребята, да что ж это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да лопату в руки такому поэту — пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… И в самом деле — как еще могли реагировать наши осерчавшие гости, услышав в моем исполнении такой, например, стишок, под названием «Монолог королевского шута, приговоренного к смертной казни…»? Из-за обширного объема не стану приводить его целиком, а перескажу с отдельными цитатами (поскольку по жанру это, скорее всего, баллада, то есть вещь сюжетная, полагаю — такой способ подачи не окажется вивисекцией). Вот начало:
Я вас веселил.
Под слоем белил
Лицо мое было спрятано.
Оскаливал рот
Каскады острот —
Швыряло их в каждый ряд оно.
Сверкали в зале гроздья бород
И камешки драгоценные,
Пока — смешной и жалкий урод —
Для вас кривлялся на сцене я…
Дальше там, по ходу шутовского выступления, выяснялось, что он, оказывается, не потешает публику, а сам над ней хохочет:
Как я хохотал!
В трясущийся зал
С вас спесь шелухой слетала,
Мой хохот сметал
Гранит и металл
И статуи с пьедесталов!
Сбивая с гор снегов парики
В каналы бегущих в лесу дорог,
Стонали и корчились материки
В изгибах предсмертных судорог!..
Разумеется, публике и самому монарху такое поведение шута не по нраву, и он велит казнить негодника…
В толпе «У-лю-лю!»,
И вот королю,
Сидящему величаво,
В лицо рассмеясь,
Я, низкий паяц,
Сказал: «Не прошу пощады».
Как солнце взойдет,
На свой эшафот
Ступлю я ногой уверенной,
При яркой заре
В тюремном дворе
Откроются в вечность двери мне.
Все так же смеясь
И не помолясь,
Как требовала эпоха та,
Я захохочу
В лицо палачу,
Я просто умру от хохота!
Так что предложение дать автору лопату можно было считать даже гуманным актом. И мне ее дали. На следующий же день как раз выпал очередной ленинский субботник. Впрочем, держать этот инструмент в руках я привык еще с дошкольного возраста: собственный садовый участок имелся. А Яков Романыч, чтоб погасить возникший скандальчик, деликатно попытался объяснить разгневанным пролетариям, что, дескать, поэзия может быть и камерной, когда же такое разъяснение не подействовало, заключил своей коронной фразой: «А вообще пора уже автору попробовать свои силы в прозе». Тут он, конечно, был прав. Тем более, что год спустя после памятного «обсуждения» студенческую среду сменила армейская, и стало не до поэзии. Однако и в рядах стихи всё еще продолжались; возникли даже наброски эпического свойства, которые я назвал Поэмой Преодоления…
Пора начать. Как страшно подступиться
К тому, что, не оформившись в мозгу,
Кипит, клокочет, пенится, теснится…
Вулкан на недоступном берегу!..
Кружится голова. Мелькают спицы.
Велосипед? Эпохи колесо?
Тень прошлого? Любимое лицо?
(Беспомощно поникшие ресницы)
А может быть, мне это только снится?
А может, всё вокруг кошмарный сон?..
Стараемся крутить витки спирали,
Педали жмем, торопимся, и вдруг…
Что, если проповедники соврали?
Что, если наш удел — всего лишь круг?
Ворочаясь с двенадцати до двух,
Листаю список пройденных утрат,
И, надрываясь, чокнутый петух
Орет от трех и до семи утра.
В туманных окнах блеклый свет потух,
И вспыхнула холодная заря.
Подрагивает шаткая рука,
Пугаясь встреч былых когда-то с кем-то,
И полыхают в небе облака боится
Как стынут льдины на картинах Кента.
В теченье получаса полумрак
Сменяется столпотвореньем красок,
Но у казармы полусферы касок
Воспоминаньям предвещают крах.
Здесь продолженье начатого дня:
Движенье строевым, походным шагом,
Атаки по равнинам и оврагам,
Почтение к всеведущим бумагам,
Уныло поучающим меня.
Линяет штукатурка на стенах
От копоти и бородатых шуток,
И прошлое, как ласточка, в овраг
Ныряет нераскрытым парашютом…
А ты летишь над белой мостовой,
Вся в ожиданье сказочного принца,
И утренний снежок над головой
И под сапожками звенящими искрится.
Торопишься, волнуешься, паришь,
Мнешь в пальчиках перчатки в нетерпенье,
И город, чуть похожий на Париж,
Витринами сверкает в снежной пене…
Возникшей в последней строфе незнакомке (обозначим ее лишь инициалами) посвящены были и другие строки. Эти, например:
Л. Т.
Хищница с ликом мадонны,
Пусти!
Очи твои бездонны —
Пусты,
Ну-ка, раскрой ладони:
Воздух держишь в горстях.
Помнишь наш месяц медовый? —
Пустяк…
Трудно терять, не мучась?
В небе одной лететь?
Есть тяжелее участь —
Владеть.
Жадность держать — никчемна,
Неисполнимый сон.
Знай: получит лишь щедрый
Кто расплескать не боится
Слезы
и пот со лба,
Нежность, дороги, лица,
Себя.
Может, поймешь — не теперь,
Не вдруг:
Жизнь — это цепь потерь,
Разлук.
…Стали тропинки узкими,
Кто-то меня на бегу
Метеоритом тунгусским
Ловко метнул в тайгу.
В почве болотной, зыбкой,
Под прошлогодней травой,
Тонет твоя улыбка,
Голос смолкает твой.
С полюса ветер студеный
Инеем нежит листы…
Девочка с ликом мадонны,
Прости…
Сибирь, 1972
Заключительный фрагмент недописанной Поэмы Преодоления звучал так:
Прожить, не веря в то, что непреложно,
Не ложно и не сложно повторять;
И твердо знать, что это невозможно,
И то, что невозможно, создавать.
Нырнуть с трамплина, не зажмурив очи,
И, хлипкий лед сомнений раздробя,
Поверить в то, что дикий бред — для прочих,
А откровенье — только для тебя.
Не оправдав чужие ожиданья,
Признанья не снискать ни у кого…
Поэт — кристалл в растворе мирозданья.
Вселенная — творение его.
И, собственно, это была уже вся жатва на моей поэтической ниве. В какой-то момент я понял: всё, что хочу выразить в стихах, доступно и прозе, а вот то, что мне нужно сказать в прозе, — не всегда получится в рифму. Тем не менее, случилось, уже после дембеля, итоговое стихотворение:
Пропета песня до конца,
И снова
Всё начинаю «от яйца» —
Ab ovo.
Ни вдохновенья, ни лица,
Ни слова…
Успокоенье — мудреца
Основа.
Остепенись, живи как все,
Не прыгай —
Жизнь станет гладкой, как шоссе
Под Ригой.
Забудь стихи: их сладкий бред —
Для юных.
В миг занесет их тонкий след,
Как в дюнах.
Кому нужны сплетенья строф
И рифмы
Там, где основа всех основ —
Тарифы?
Мир на решетке старых счет
Конторских
Тебя отщелкнет и учтет —
Готовься!
1973
Потом была проза и только проза; правда, когда в ее рамках мне требовались рифмованные строки, они находились без труда, как, например, в романе «Курортная идиллия…» или «симфонической новелле» «Ищу Эвридику». Но то были стихи, так сказать, прикладного назначения. А настоящие, «случайные», возникать перестали. Хотя… Совсем недавно…
Вот как-то так, нежданно, вдруг,
Незнамо как,
Ко мне вернулся певчий звук
И подал знак:
Опять, как в юности, свисти
И пой с листа…
Тогда — чуть больше двадцати,
Теперь — полста,
А в промежутке — суета
И слом эпох…
Ну и так далее. Но даже если этот «певчий звук» лишь поманил — я не считаю себя обделенным. Ведь для того, чтобы жить в поэзии, не обязательно слагать собственные стихи — достаточно бескорыстно любить чужие.
Источник: альманах «Южная звезда», 2000
Это сладкое слово «свобода»… За десятилетие существования новой России все мы более или менее усвоили основные аксиомы либерального сознания — и в их числе явствующее из самого значения слова «либеральный» понимание свободы как главной общественной, но прежде всего личностной ценности.
Однако понятие свободы настолько многозначно, что стоит предварительно договориться, о чем конкретно пойдет речь. Оставим философам категориальные трактовки этого понятия; предоставим политологам всесторонний анализ существующих либо только продекларированных гражданских свобод в нынешней России. Поговорим о свободе как самоощущении личности. Иными словами, попытаемся выяснить, чувствуем ли мы себя свободными в предложенных нам (или возникших независимо от чьей бы то ни было воли) общественных обстоятельствах. Напомню, что под местоимением «мы» я разумею прежде всего тех, кто еще не разучился читать что-либо кроме программы телевидения на неделю и иметь собственные суждения помимо почерпнутых из телепередач.
Тут необходимы как минимум две оговорки. Первая: самоощущение — штука субъективная, и я отдаю себе отчет, что мои заметки могут грешить неким субъективизмом, — в то же время опыт общения с другими людьми позволяет предположить, что я опираюсь не только на собственные впечатления. И вторая: я не имею в виду внутреннюю свободу личности, ту «тайную свободу», о которой писал в своих прощальных строках Александр Блок, — она в любых условиях остается неотъемлемым достоянием полноценного человека. Наш же предмет — свобода, так сказать, внешняя, понимаемая как комплекс общественных обстоятельств, способствующих самореализации и самосовершенствованию личности. Но, прежде чем присмотреться к помянутым обстоятельствам, —
Летом 1965 года четверо десятиклассников (и в их числе автор этих строк) в последние школьные каникулы отправились на велосипедах из Ростова в Борисоглебск. За десять дней, имея в карманах по десятке на брата, пропылили они по степным проселкам700 километровчерез всю Ростовскую, часть Волгоградской и кусок Воронежской областей. Ночевали то в чистом поле, то в лесополосе, то на берегу речки. И за все путешествие в незнакомых краях ни разу не пережили не то что страха, но малейшего беспокойства за собственную безопасность. Равно как и их родители, без всяких колебаний отпустившие подростков в самостоятельный дальний поход.
Еще более ранние кадры памяти. Июль
Теперь-то мы знаем, что те люди вовсе не были свободными, потому что жили в тоталитарном государстве. Но почему именно такими отпечатались они в моей детской памяти? И почему в наши дни мы не гуляем благоухающими летними ночами по главной улице Ростова, а предпочитаем в любое время года томиться у телевизоров, отгородившись от внешнего мира стальными дверями? И почему нынешние родители вряд ли рискнут отпустить своих детей в такое путешествие, какое когда-то совершили мы? Теперь, когда наша страна стала, наконец, свободной?..
Осуществляя свои свободные устремления, я неизбежно сталкиваюсь с такими же устремлениями себе подобных. Отсюда следует, что моя свобода не беспредельна. Западная цивилизация за века своего развития выработала неписаную формулу, выражающую баланс интересов отдельных личностей: «свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого». Чем же регулируется этот баланс? Взаимной договоренностью, облеченной в форму Закона. Свободные общества сохраняют свою устойчивость благодаря законопослушанию граждан, а государство как выразитель их интересов обеспечивает соблюдение законов всеми без исключения — от бездомных бродяг до лиц королевской крови. Таким образом, свобода каждого сочетается с гарантиями безопасности. Иначе говоря, свобода и безопасность неразделимы. Добавим к этому, что нормами поведения свободных граждан стали терпимость, соблюдение прав меньшинства, уважение ко всем, кто на тебя не похож, — то ли цветом кожи, то ли образом мышления, то ли чем угодно еще.
Оттачивавшиеся многими десятилетиями формы общежития выработали у цивилизованных людей парадоксальную, казалось бы, для свободного человека привычку к самоограничению в повседневном быту. Скажем, в общественном транспорте каждый пассажир заботится прежде всего о том, чтобы своим присутствием доставить как можно меньше неудобств соседу. Но поскольку так же ведет себя и сосед, выигрывают в итоге оба. Получается, что, ограничивая свои притязания, каждый печется о собственных интересах, понимая на уровне рефлекса, что обеспечит их, только соблюдая интерес другого. Или взять шокирующую впервые попавшего на Запад россиянина манеру автомобилистов застывать на месте, как только пешеход приблизится к краю тротуара: никому из водителей не приходит в голову, что твердая скорлупа дает ему преимущество перед теми, кто ее лишен…
Но как совместить такие взаимоисключающие для российского менталитета понятия, как свобода и самоограничение, на нашей отечественной почве? Где пассажир такого же автобуса не прочь распространить свою экспансию на весь салон, а такой же автомобилист уверен, что превосходство в массе дает ему право раздвигать пешеходов даже на тротуаре… Где о терпимости мало кто слышал, где права меньшинства подавляются, а любой, кто выделяется из толпы, воспринимается ею как чужой и чуждый… «Свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого»?.. Да окститесь, прекраснодушные либералы! Где вы видели такое на родных просторах? У нас-то испокон веку было совсем наоборот: свобода одного начинается там, где заканчивается свобода другого. Свободным рядовой житель России чувствует себя только тогда, когда подавляет свободу другого, — и происходит это на всех ступенях общественной лестницы. Тысячелетнее рабство сформировало и соответствующую психологию: вожделенная мечта раба отнюдь не свобода, а место своего хозяина. Заняв это место, он будет множить число собственных рабов. Все этапы жизненного пути демонстрируют этот процесс. Ну ладно — пропустим детсадовскую и школьную поры (хотя и там тенденции уже просматриваются). Где проходит свои академии человек массы, лишенный возможностей и способностей попасть в учебные заведения последующих звеньев? В уличных и дворовых «бригадах», в армии и — немалая часть — в зоне. Что он усваивает там в первую очередь? Иерархический «принцип курятника»: «сидящий выше гадит на сидящего ниже»; «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак»
Кстати, о законах. Какой из них, кроме закона кулака, действовал когда-либо на Руси в полном объеме? О какой власти законов может идти речь в стране, где их суровость, по слову Салтыкова-Щедрина, умеряется всеобщим неисполнением, где народ с незапамятных пор повторяет: «Закон что дышло…»; «Закон — тайга, медведь — хозяин» (выражение, вероятно, особенно актуальное в сегодняшней политической ситуации!); «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»; «Кто сильнее, тот и прав» (вариант: «Тот прав, у кого больше прав»); «Суди меня, судья неправедный»
Так что неудивительно, что для характеристики российского варианта «свободы» укоренилось во всеобщем обиходе пришедшее их уголовного лексикона и непереводимое на другие языки зловещее слово «беспредел».
И босая — дополнил бы я строчку Хлебникова. Может ли ощущать себя свободным нищий? В высоком философском смысле, наверно, да. Помните старинную арабскую сказочку, в которой царь, чтобы стать счастливым, мечтает надеть рубашку счастливого человека? Единственным, кто соответствовал этому определению, оказался веселый пахарь в чистом поле, вот только рубашки у него не нашлось. Без нее он мог чувствовать себя счастливым и, следственно, свободным. А ежели бы у него отобрали еще и плуг?..
В современной России необозримое множество людей, и прежде всего людей образованных, попали в положение пахаря, лишенного плуга. То, чему их долгие годы учили, то, что они умели делать квалифицированно, осталось никем не востребованным в новой общественной ситуации. Свобода выбора деятельности стала строго ограниченной и жестко направленной. Самые изворотливые и не слишком щепетильные в вопросах морали научились делать деньги из воздуха посредством всяких там липовых и не липовых банков, фондов, пресловутых пирамид; менее шустрые заняли приносящую средний достаток нишу торговли; самые же неприспособленные: то ли в силу инертности натуры не сумевшие адаптироваться к условиям дикого рынка, то ли в силу своих убеждений не желающие отказываться от выбранной профессии — попали в положение интеллектуальных рабов, превратились в самых что ни на есть «пролетариев умственного труда» в прямом значении шутливого этого выражения.
«Кто хочет быть свободен, — писал когда-то Ромен Роллан, — должен иметь деньги. А кто хочет денег, — продолжал он же, — должен продать свою свободу». Всеобщая продажность, маркирующая состояние нравов нынешнего российского социума, так или иначе дает себя знать на любом общественном уровне. В рабских условиях пытаются выжить, сохранив свой профессиональный статус, рядовой учитель, врач, инженер-конструктор, другие многие представители интеллектуальных профессий. Но и более удачливые их коллеги, прикормленные властью и имеющие доход, на несколько порядков превосходящий жалкие заработки аутсайдеров, тоже находятся в положении рабов, так как обязаны землю рыть, чтобы угодить своим хозяевам… Если рабство — это свобода, то мы, бесспорно, живем в свободном обществе. Но тогда впору ему уже обрести своего Оруэлла. Какие же свободы реально действуют сейчас на Руси? Свобода убивать — и быть убитым; свобода грабить — и быть ограбленным; свобода богатеть посредством первых двух — и нищенствовать. Нет, я не о благопристойной бедности, которая никогда не смущала свободно мыслящего индивида: ему ведь ни к чему роскошь, а нужен лишь разумный достаток, позволяющий реализовать себя в избранном роде деятельности, — я о подлинной нищете, когда человек не уверен в том, что сумеет обеспечить себе хотя бы прожиточный минимум. А ведь именно в таком положении находятся тысячи и тысячи людей, и у них нет никаких гарантий социальной защищенности…
Уж не сгущаю ли я краски, живописуя в интонациях Экклезиаста столь мрачную картину? Может быть, отчасти. Но даже если перечисленное мною отражает лишь ощутимые тенденции, то и тогда стоит говорить о них в полный голос, пользуясь не отобранной пока свободой слова. Впрочем, и она, кажется, превратилась уже в свободу кричать — и не быть услышанным…
Вернемся к началу моих заметок — к лирической их части. Когда-то мы жили в несвободной стране — и не догадывались об этом. Потому что поводок, на котором нас держали, был довольно длинным, а иногда и почти незаметным. Степень натяжения поводка менялась в зависимости от нрава и представлений правителей. На своем полувеку я застал хрущевский период, брежневский, короткое междуцарствие немощных генсеков и, наконец, горбачевский. Легче всего дышалось в первый и последний. Поводок давал себя знать только тогда, когда вы прикасались к запретным зонам, табуированным участкам: не трожь власть, которая лучшая и передовая, не замай учение основоположников, не спрашивай о том, что тебя не касается. А в остальном — живи как вздумается. Ты мог проехать страну вдоль и поперек — и не заметить колючей проволоки (большая ведь страна: места для всего много). Ты мог бить баклуши за заводе или в проектном институте — и никто не лишал тебя куска хлеба (когда без масла, а когда и с ним). Ты мог высмеивать пороки системы и своих вождей (правда, в пределах домашней кухни да в компании близких друзей, но многим ли требовалась более обширная аудитория?). Словом, ты мог жить в несвободной стране, но чувствовать себя достаточно независимым.
Теперь мы живем в стране, провозгласившей себя свободной. Железный занавес в клочья, весь мир перед нами — но у всякого ли найдутся средства и время, чтобы поехать не то что за границу, а хотя бы в соседний город? Нам дозволено публично хаять кого угодно из высшей власти — но осмелимся ли мы сказать слово супротив своего работодателя? Мы может стать вольными предпринимателями в любой сфере — но нас обдерут как липку чиновники, мытари и рэкетиры. Поводок, на котором держала нас власть, выброшен на свалку — но не крепче ли него держат нас невидимые путы материальной зависимости, беззакония, незащищенности? И как тут не подумать, что тотальная нищета, обрамленная несметной роскошью немногих, тотальное падение нравов, тотальный страх перед завтрашним днем — суть всего лишь новые формы существования прежнего тоталитарного режима, его новая шкура, скрывающая все то же бесчеловечное нутро. Что мы живем всё при той же тирании, лишь напялившей на себя маску свободы, а это делает ее еще более опасной.
А теперь откажемся, из-за его сомнительного происхождения, от слова «беспредел» для характеристики нынешнего состояния российского общества. Литературный русский язык достаточно богат, чтобы найти в нем термины для обозначения любых явлений. Когда-то меня, студента-второкурсника, без всяких причин задержала милиция. Знакомый профессор, к которому я обратился за помощью (у него были связи в начальственных кругах), только горестно вздохнул. «Мы живем в царстве великого произвола», — невольно вырвалось у него. На дворе стоял 1967 год — не самый морозный в российской истории! Мне на всю жизнь запомнилась эта фраза.
Да-да! Россия всегда была царством великого произвола — менялась лишь его интенсивность. Мы и сейчас продолжаем жить в том же царстве — и помянутая интенсивность держится в высокой фазе. Однако многие тираны, правившие этим царством в самые разные времена, считали полезным метить свои короны, а порой и тела подданных, клеймом свободы. Но истинно свободные люди не позволяют себя клеймить.
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, № 5
Крупнейший российский знаток античности Фаддей Францевич Зелинский определял миф как «прошлое, никогда не бывшее настоящим». Применительно к обозначенной в заголовке теме я бы заменил одно слово в этом определении. Настоящее, никогда не бывшее настоящим, — вот характеристика тех процессов, виртуальный (как модно сейчас говорить) образ которых более или менее успешно внедрен в массовое сознание.
Человеку свойственно заблуждаться. И упорствовать в своих заблуждениях, когда их предмет особенно заманчив. «Не обманывать себя человеку — не жить ему на земле», — меланхолично вздыхал Тургенев. Пушкин же восклицал: «Ах, обмануть меня нетрудно!.. Я сам обманываться рад!» А уж мы, грешные, куда как рады были обманываться, когда все так блистательно и многообещающе начиналось, — вспомним: «перестройка», «гласность», «хотим перемен»
Есть слова, выражающие понятия настолько общеизвестные, что вникать в их содержание кажется излишним. В самом деле: кто же не знает, что демократия — это власть народа? Все знают. Еще в советские времена мы прекрасно знали, что у нас социалистическая демократия, и добросовестно, почти ста процентами голосов, избирали своих представителей куда надо. Помнится, бытовал даже термин «страны народной демократии», тавтологичность которого никому не резала слух. Потом нам подсказали (подчеркну: не мы сами догадались, а нам подсказали знающие люди), что стопроцентное единодушие не совсем демократично, и мы не менее добросовестно стали выбирать, чаще всего методом тыка, из нескольких вариантов. Правда, каждый из них также был подсказан более компетентными, чем мы, людьми. И мало кто замечал, что как в прежнем случае (выборы «из одного»), так и в новом (выборы «из одного плюс эн») самым существенным было не количество кандидатов, а то, что нам навязывали, из кого выбирать. Если же какой-то наивный представитель народа осмеливался предложить на выборный пост самого себя либо группа столь же наивных хотела выдвинуть кого-то из своей среды, то нелепость их желаний становилась очевидной почти мгновенно. Иначе говоря, нам была предложена демократия сверху, в то время как суть понятия подразумевает обратный процесс (придется, хоть это уж и совершеннейшее «масляное масло», назвать его «демократией снизу»).
Из того, что демократией называют власть народа, следует, что народ является источником власти. Собирается, скажем, группа людей, объединенных общими интересами, выдвигает из своего состава кого-то, кому доверяет эти интересы отстаивать, и санкционирует право своих представителей действовать от их лица (а главное — повторим еще раз! — в их интересах). Ну вот, для иллюстрации, простой житейский пример: собрались жильцы одного подъезда многоэтажки, чтобы решить, ставить ли кодовый замок на дверь. (Кстати: предлагаю эксперимент — по статистике наличия и отсутствия таких замков протестировать готовность России к демократии!)
В предложенном нам варианте демократических процедур все было поставлено с ног на голову. Кем он был предложен? Да в общем-то теми же, кем и раньше. Используем пока для обозначения этой общественной группы малоупотребительное ныне словцо «истеблишмент». Прежде этот истеблишмент, не афишируя, именовал себя номенклатурой, а позже счел более благозвучным словечко «элита». Причем я бы не взялся утверждать, что при номенклатуре всенародные выборы были безальтернативными. Нет, конечно: каждый кандидат придирчиво просеивался сквозь сито опытнейших кадровиков и отбирался из многих себе подобных (в том числе из самой что ни на есть гущи народной), но сама процедура отбора вершилась в тени. Теперь же, после аналогичных процедур, на всеобщее обозрение выставляются несколько кандидатов вместо одного. Хотя иной раз, когда уже не до экспериментов — как сегодня! — возвращаются к проверенной старинной методе, и на поверхность всплывают по одному уже готовенькие кандидаты. Не зря же бывший наш верховный властитель доложил чистосердечно то ли в Вифлееме, то ли в Иерусалиме, что он самолично из двадцати выбрал самого достойного преемника. А потом и в Думе решили не морочить голову лишними хлопотами. Можно ли в предложенных обстоятельствах говорить об ответственности народа за свой выбор? Думаю, не больше, чем при советской системе. Позволю себе даже крамольную для либерального сознания мысль: та система была более, что ли, откровенной; точнее говоря, ее лицемерие было менее изощренным. Парадокс в том, что тогда у мыслящей части общества никаких сомнений в природе «всенародного голосования» не возникало, а теперь все еще сохраняется иллюзия (или уже развеялась?), что от нашего мнения хоть сколько-нибудь зависит результат. Несбыточность таких ожиданий особенно наглядна именно в настоящий момент, когда будущий президент уже фактически назначен той же номенклатурой, переименовавшей себя в элиту.
Как там начинается наша Конституция? «Мы, народ Соединенных Штатов…» Ох, простите! Это у них так, а у нас, кажется, иначе: «Мы, народ (или народы — не помню) Российской Федерации…». Спутать, как видите, не мудрено. Кто у кого списывал — вопрос риторический: американской конституции больше двухсот лет — наша же свежеиспеченная, совсем недавно мы за нее всенародно голосовали, не читая. Но если у них отцы-основатели начальной фразой конституции действительно выражали волю народа (ведь создавалась Америка ловцами удачи, искателями лучшей доли, то есть теми, кого принято сейчас называть «пассионарным» общественным элементом), то на нашей родимой почве фраза эта была не более чем плагиатом.
Что можно вспомнить «демократического» из российской истории?.. Новгородское вече; казачью республику с войсковым кругом; сельский сход; ну, конечно, земство во всех видах — тут Солженицын трижды прав. Всё дела давно минувших дней, да и технология их утрачена. Почему?.. Потому, наверно, что никогда народ не был источником власти на Руси. Главными ее источниками на протяжении тысячи с лишком лет, от призыва варягов до наших дней, служили сила и деньги. Приоритет дубины над разумом — вот определяющая константа всей российской истории. Носители же власти (исключения редчайшие) пеклись и пекутся прежде всего о своих личных интересах (чаще всего зоологического уровня), об интересах же подданных — лишь в той мере, чтоб избежать всесокрушающего бунта. Меняются лишь декорации. Они могут быть любыми — монархическими, анархическими, демократическими — суть же остается неизменной. Даже демонстративно прощаясь с прошлым, мы торопимся вытравлять его внешние приметы, но оставляем нетронутой суть. Взять хотя бы болезненное пристрастие к сносу памятников, которые — по определению — для того и создаются, чтобы потомки помнили — и не только о славе, но и о позоре своих предков. Не знаю, право, стоял ли перед Бастилией монумент какому-нибудь деятелю королевской охранки. Знаю только, что французы предпочли снести Бастилию. Наш же, отечественный, ее аналог остался в неприкосновенности со всем своим содержимым, а кипящая праведным гневом толпа удовлетворилась отданным ей на поругание безобидным бронзовым истуканом. Или вспомнить, сколько копий сломано вокруг пресловутого Мавзолея. Неуж и впрямь он так сильно мешает? Лично мне — нисколько. Хотя я еще в те времена, когда по Красной площади тянулся необозримый людской хвост, ни разу не испытал позыва пристроиться к нему. А ежели кто-то хочет поклониться своему кумиру — зачем препятствовать. Не приходит же в голову египтянам в знак протеста против зверств фараонов сровнять с песком свои пирамиды… Но не будем уклоняться от основной темы и повторим мысль, от которой отвлеклись: и в демократических декорациях природа российской власти не изменилась, как не изменилось и отношение народа к своим правителям. Феодальный патернализм — вот основа мировосприятия рядового жителя России. Царь-батюшка; отец народов — вот те властители, которым он доверяет, а если и не доверяет, то считает неизбежной данностью. А будут они именоваться императорами, генеральными секретарями или президентами — без разницы.
Однако ж никто не будет спорить с тем, что конструкции и механизмы демократии в новой России созданы, а кое-где даже функционируют. Ну, допустим, в Москве и нескольких продвинутых и относительно благополучных мегаполисах. И есть там тот самый электорат, способный сделать обдуманный выбор. А как быть со всей остальной Россией? Той, что ни умом не понять, ни аршином не измерить? Как быть с той простодушной старушкой, что на последних (т.е. парламентских) выборах спрашивала на избирательном участке: «Где здесь голосовать за Путина?» (Факт сообщен мне А. Хавчиным. — О.Л.). Как быть с каким-нибудь полуспившимся скотником либо пастухом, другими представителями люмпенской стихии, широко разлившейся по необъятному и расползающемуся по швам нашему государству, с тем деклассированным элементом, который не имеет понятия не то что о политических партиях и движениях, но и самого себя в зеркале различить не способен?.. Да ведь и образованные-то, условно говоря, слои в великом множестве регионов настолько озабочены проблемами элементарного выживания, что у них и возможности нет, кроме как по телевизору, просто-напросто узнать о политической как бы борьбе (которая по сути лишь война кланов за более жирный кусок пирога), не то что осмыслить свое отношение к ней и принять сознательное участие в выборах. Не станем уж упоминать о профанации самой процедуры волеизъявления — о ней столько уж говорено-переговорено, что повторяться не стоит.
Поэтому я вполне искренне считаю, что демократия в России вообще невозможна — до тех пор, пока наша страна не станет мало-мальски просвещенной и цивилизованной, а от этого, боюсь, она сейчас дальше, чем век назад. Что до сегодняшнего положения вещей, то нелишним представляется мне и такой вопрос:
Для тех, кто оперирует этим словом как магическим заклинанием, вопрос выглядит кощунственным. Но если отнестись к нему трезво и признать, что демократия не может быть самоцелью, а нужна лишь в той мере, в какой способна обеспечить безопасность граждан, права человека, развитие культуры в качестве основных приоритетов государственной политики, то следует видеть в ней лишь одно из средств, один из инструментов для достижения названных целей. Когда же рельефно вырисовывается, что в российских условиях этот инструмент приводит к прямо противоположным результатам, не разумнее ли будет поискать другие? Не будем забывать, что те европейские народы, чей уровень жизни и культуры вызывает нашу светлую зависть, имеют различный стаж демократии, а вот цивилизованными и просвещенными остаются на протяжении многих столетий. В то время как многочисленные латиноамериканские и африканские «демократии» очень и очень далеки от процветания и безопасности своих граждан. Не будем забывать, что Российская империя дала миру непревзойдённые образцы во всех областях культуры, а четыре Государственные Думы начала двадцатого века привели к большевистскому перевороту, в результате которого культура старательно истреблялась, вспомним, наконец, что и Гитлер получил власть самым что ни на есть демократическим способом…
Сейчас, когда перманентный российский кризис во всех сферах грозит привести к саморазрушению нашего государства, кому будет легче, если катастрофа произойдет на фоне демократического антуража? Мне такая перспектива напоминает известную байку о больном, который перед смертью потел: «Потел? Ну, это хорошо». Вот нам бы и определиться: что лучше — чтобы Россия «пропотела» или чтобы она выжила и выздоровела? И коли в любом случае нам некуда деваться от нашей номенклатуры дробь элиты, то пусть она сама распределяет между собой власть — лишь бы эта власть была просвещенной, обеспечивала безопасность населения, гражданские права и свободы. А все эти думы, партии, движения и прочие дорогостоящие бутафорские атрибуты псевдодемократии — стоит ли о них жалеть?..
Мудрый Поль Валери когда-то писал: «Для жизни какого-нибудь государства важно не то, монархическое ли оно, республиканское или аристократическое; важно то, чтобы политические условности разделялись большинством граждан». Конечно, не мешало бы спросить у самого народа, какие политические условности он разделяет. Но народ на Руси, как всегда, безмолвствует. Или матерится.
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, № 5
Девяностые годы, которые календарно то ли кончились, то ли нет, но явно исчерпали себя как мини-эпоха (подтверждением чему приход новой власти; лучше она будет или хуже прежней — вопрос открытый, но что новая — спору, кажется, нет), были, как теперь понятно, революционными. Революции же, как известно, обладают свойством спрессовывать время. Вот почему и представляется мне, что истаявшее десятилетие вместило в себя целых три века российского книгоиздания.
совпали с излетом советской эры, с романтическим и полным радужных надежд для отечественной интеллигенции горбачевским периодом. Это был расцвет российского книгоиздания. Одряхлевшая, а затем и вовсе отмененная цензура не стояла уже монолитной плотиной на пути талантов прошлого и настоящего; идеологический диктат партийных органов мало-помалу сошел на нет, и благодарный российский читатель получил запретные прежде произведения Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Владимира Набокова, других многих… Поэты серебряного века, русское зарубежье всех поколений, свои новые авторы, которых годами и десятилетиями не допускали к читателю, — все явилось перед изумленной читающей публикой пиршеством духа, которому, казалось, не будет конца…
Конец наступил, и довольно скоро. Золотой и серебряный века с началом памятного 1992 года в одночасье пожухли, зачахли и сгинули, когда взамен вечной мерзлоты коммунистической идеологии новые большевики распахнули перед нами адскую жаровню так называемого рынка.
Лозунг большевиков всех времен, независимо от того, какую идеологию они исповедуют: марксистско-ленинскую, либеральную или уголовную, — один: «до основанья, а затем…» Вопрос «зачем» их не интересует. Революция — прежде всего разрушение. Постулат Менделеева: «создавать новое на основе данного» — революционерам неведом. Сливая помои прошлого, они избавляются и от чистой воды, а вместе с нею, по известной поговорке, выплескивают и ребенка. В рамках интересующей нас темы — таким выплеснутым на помойку ребенком оказалось отечественное книгоиздание. Между тем ребенок этот был вполне здоров и полон сил.
Советская система книгоиздания и книгораспространения была почти безупречной. Во-первых, она финансировалась государством, и финансировалась в такой степени, что продажная цена книги была значительно ниже ее себестоимости. Отсюда и проистекала репутация России (Советского, точнее, Союза) как самой читающей страны мира. Во-вторых, была централизованной и всеохватной, так как включала в себя издательства универсальные, специализированные, центральные, республиканские, областные… В-третьих, любое из этих издательств обладало штатом специалистов — корпусом профессионально подготовленных литературных и художественных редакторов, корректоров, полиграфистов, для которых издание книг было прямым и главным делом. Собственно, единственным — и уже преодоленным — пороком системы была идеологическая зашоренность. После того как орудия ее: партийное руководство и цензура — естественным путем устранились, ничто, казалось бы, не мешало развитию российского книгоиздания в интересах российской же культуры, если бы…
Если бы государство не бросило эту сферу (как, впрочем, и множество иных) на произвол, так сказать, судьбы, то бишь пресловутого рынка.
Былой книжный дефицит сменился книжным бумом. Только ленивый не занимался в эту пору изданием книг, и только трижды ленивый не извлекал из него прибыли. Разумеется, прибыль эта на много порядков уступала той, что имели торговцы нефтью, цветными металлами, государственными должностями, не говоря уж о строителях пирамид, но и она позволяла существовать вполне безбедно. Зато чем мы только не накушались в ту пору из книжной, условно говоря, продукции. Ведущим жанром беллетристики стал — сначала переводной, а затем и самопальный — боевик уровня: «он ударил его рукояткой пистолета в печень», а затем «занялся с ней оральным сексом» (цитаты подлинные, но источники забыты). Но это было отнюдь не все, и далеко еще не все!.. Процвел (разновидность предыдущего жанра) так называемый дамский роман, героиня которого, например, мстя за весь женский род, «заштопывает насильнику мошонку двойным крестом»… А всенародное упоение мочой?! Пожалуй, римский император Веспасиан не настриг столько купонов с налога на общественные туалеты. Интегрированной вершиной всех поп-жанров стал вычитанный мною в «Книжном обозрении» заголовок: «X…вая книга»; купюру, из соображений приличия, делаю я — в газете отточие отсутствует. Что ж — это, пожалуй, самое подходящее определение для львиной доли продукции коммерческого века. Говоря обобщенно, чистый родник подлинной литературы был сметен потоком фекальных вод из прорванной канализации.
Естественно, что создавали книги подобного рода отнюдь не специалисты, а все, кому вздумается, — большей частью те, как нетрудно предположить, кто сам книг не читает.
В этой ситуации брошенные на произвол судьбы государственные издательства конкурировать с частниками не могли. Главной причиной была та, что «государственники» добросовестно платили налоги, да так, что из рубля прибыли оставалось у них то ли четыре, то ли шесть копеек. Частники же превосходно освоили понятие «черный нал» и продолжали жить припеваючи.
В результате случилось два печальных для культуры события. Первое: соответствующий этому понятию книгоиздатель утратил возможность существования. Произошло это по принципу всем известной ныне пирамиды, только в перевернутом варианте. Если пирамида общеизвестная строится по принципу: ты вносишь рубль — получаешь десять; вкладываешь сто — имеешь тысячу; тебе, из числа первых, платят новые следующие — до тех пор, пока платежеспособность иссякнет, то применительно к книгоизданию пирамида оказывается опрокинутой: ты издаешь десять тысяч книг, но из съеденной налогами прибыли остается оборотных средств только на девять —
Второе печальное событие: культурный читатель потерял свою «потребительскую корзину». Суперэлитарная литература нашла прибежище в резервациях спонсируемых «толстых» журналов, а средний слой читателей — тех, для кого Джойс слишком заумен, а Чейз чересчур примитивен, — лишился общения с нужными ему авторами. В итоге литература — та, которая дала бы представление о нынешней эпохе и правдивую картину минувшей, была обречена на вымирание. А это стало драмой не только самих авторов, но и всего российского общества, вынужденного существовать в системе мифов и лишенного возможности осмыслить свое прошлое и настоящее. В итоге всех этих процессов в середине
Разница между ними лишь в том, что ежели в предыдущий период культурные издательства кое-как влачили свое существование, то ныне они либо исчезли совсем, либо трансформировались в суррогатные. Возобладал принцип: кто платит деньги, тот и заказывает музыку. Основной жанр выживших (большая их часть приказала долго жить) культурных издательств — книги за счет средств автора (или спонсора). Тут действует своя закономерность. Как правило, у автора талантливого спонсоров нет — и нет пробивной силы (а может, и совесть не позволяет — ведь это просить надо!), чтобы их расколоть. Бездарные же авторы тут-то и на коне. В результате неисчислимое количество книг бесспорнейших графоманов. Но беда не в них — так ли уж кому в убыток, если самодеятельный поэт издаст сотню-другую экземпляров своих стишат для семейного и товарищеского потребления. Беда в том, что настоящий художник слова остается за бортом — и выживет ли он вообще в таких условиях, вопрос не его биографии. Это вопрос существования российской культуры.
Другая особенность суррогатного века — перенасыщение и затоваренность книжного рынка. Все ходовые жанры, все имевшие спрос темы исчерпаны, пережеваны, выплюнуты и вновь включены в меню. Изощреннейшая кулинария, народная и антинародная медицина, анекдоты, боевые искусства, пособия по ремеслам всех эпох… Словом, любой ширпотреб, вызывающий потребительский интерес, заполонил лотки и прилавки. Пестрота обложек и нарядное полиграфисполнение наводят на мысль не то что о кризисе книжной культуры, но о ее небывалом процветании. Но что внутри глянцевых переплетов? Главным образом халтура. Как, собственно, и во всем многоцветье нашего рынка, где за броскими ярлыками и упаковками скрывается продукция всемирного мусоропровода.
Суррогатный век… Нынче он во всем: все изобилие сегодняшнего рынка обеспечивается суррогатами из Китая, Турции, откуда угодно еще. Но это пережить кое-как можно. Суррогат культуры приводит к деградации и самоуничтожению нации. Ведь если рассуждать трезво: что дала миру Россия, кроме своей культуры? И что останется от нашей страны, когда она свою культуру уничтожит! Междоусобные войны, предшествовавшие лавине восточных орд?..
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, № 3
С 30 октября по 2 ноября в городе Луганске проводился международный литературно-художественный праздник «Слобожанский луг». Гостем праздника был наш обозреватель ростовский писатель Олег Лукьянченко.
А еще говорят, что Союзы писателей бездействуют! Мне позвонил лично наш председатель Николай Матвеевич Егоров: «За границу поедешь?» — «Куда?» — «В Луганск». Что ж — тоже неплохо: тыщу лет не был за границей. Последовавшая информация приятно поражала: проживание и питание — за счет принимающей стороны; проезд и суточные оплачивает наш Союз. (А еще говорят, что… — см. выше.) «Что там делать?» — на всякий случай спросил я. «Укреплять культурные связи двух братских народов», — объяснил Николай Матвеевич. «Коли так — надо ехать», — решил я.
Командировочные выдали, нужными телефонами снабдили, расписание автобусов узнали… Даже позвонили в Луганск и объяснили организаторам, когда встречать гостя. Вот это забота! (А еще говорят!.. — снова см. выше.)
Слухи. Граница с Украиной относится к новейшим достижениям нынешней демократии. Сам не видал, но рассказывали всякие страсти. Дескать, только за въезд гребут по тридцать долларов с путешественника (никаких суточных не хватит!); а кто-то, говорят, попал — четыре часа таможня из автобуса не выпускала, даже в туалет (забегая вперед, замечу, что там и туалетов нет, по крайней мере для пассажиров).
Воспоминания. Давнишний (советский еще) опыт преодоления границ позволил тогда же сформулировать четкую зависимость: чем свободнее страна, тем выше подняты пограншлагбаумы. Ну, к примеру, в Италии: стоит какая-то будка — двери распахнуты; идешь мимо, а стражник пялится куда-то в противоположную сторону. А вот, допустим, в Греции, только расправлявшей тогда грудь после пресса «черных полковников», — почти как у нас: автоматчик у трапа, пропуска с изображением личности, номера фотоаппаратов и транзисторов записывают в специальную ведомость… Жуть! Правда, с тыльной стороны портовой территории — ворота настежь, охраны никакой; мы, как о том прознали, только теми воротами и пользовались, и никаких проблем. Переходный, так сказать, этап — от тоталитаризма к свободе. Что касается сегодняшних рубежей Украины и России — тут, похоже, происходит обратный процесс.
Граница как таковая. В Луганске, тогдашнем Ворошиловграде, довелось мне побывать двадцать с лишним лет назад. На стареньком «запорожце» добрались мы туда с друзьями, помнится, часа за три и без всяких сложностей: неполных двести километров, ежели по прямой. В этот раз беспересадочным «Икарусом» трясся целых семь. Из них час с лишним ушло на пересечение границы. Для тех, кто не имел этого удовольствия: представьте шлепнутые прямо на полосу движения два вытянутых вдоль шоссе кустарных ангара. Промеж них — несколько узких проездов, загороженных переносными рогатками. Проверка паспортов — раз (российская сторона); та же процедура — два (украинская сторона). Плюс таможенный досмотр на ней же — три. Первый камень преткновения — худенький армянин средних лет с жгуче-брюнетистыми кудрями. Крутили-вертели, куда-то звонили — из России выпустили. На украинской стороне — аналогичная, еще более длительная процедура. Второй камень, вернее краб. Супружеская пара везла с морей засушенное ракообразное: стандартный черноморский сувенир ценой в ломаную копейку. Заставили заполнить декларацию, содрали чудовищную пошлину. Такие вот соловьи-разбойнички на нынешних заставах… Наконец, преодолели кордоны, покатили по соседней стране. И дернула ж нелегкая бедолагу-закавказца еще и на остановке в Красном Луче выскочить из автобуса! Столбом застыл проходящий мимо страж порядка — и после пятиминутной обоюдной жестикуляции скользнувшая в наружный карман купюра вознаградила его за вовремя проявленную бдительность…
Однако ж долларов за въезд никто не требовал. Так что не всем слухам можно верить. И на том спасибо!
Но что это я о скучных материях — побывал-то на празднике (по-украински — «свято»). О! Сам праздник удался на славу. Организован он был областным управлением культуры при спонсорской поддержке недавно возникшего благотворительного фонда «Благовест», чей девиз: «Благие мысли, благие намерения, благие дела». Принимали гостей и были для них универсальными гидами симпатичные сотрудницы областной библиотеки. Директор ее, заслуженный работник культуры Украины Инна Павловна Рыбянцева, — красивая, энергичная, деловая, — сумела добиться того, что каждое мероприятие проводилось точно по графику, а любое пожелание гостей выполнялось моментально и всеобъемлюще. Непосредственное гостеприимство проявил пединститут имени Шевченко (официально, разумеется, педуниверситет — всё, как у нас!), предоставивший для проживания свой уютный санаторий-профилакторий с заботливым персоналом.
Торжественное открытие праздника проходило в Русском драматическом театре. Из-за отсутствия отопления зрители сидели в верхней одежде, что отчасти напоминало времена военного коммунизма, но эта бытовая подробность ничуть не мешала им (нам) с искренним восхищением реагировать на разворачивающееся сценическое действо. А на сцене, после приветствия организаторов («Дорогие слобожане!» — так обращались они ко всем присутствующим), грянул искрометный концерт. И как же мелодично звучала украинская мова вперемешку с русской речью (все понимали всех), как упоенно замирал зал, наблюдая за лиричным русским танцем, и зажигался азартом, прихлопывая лихому гопаку!.. И как не было границы между вдохновенными исполнителями и восторженной публикой — так никто не помышлял о возможности преград между культурами двух братских народов.
Но что означало это непривычное обращение — «слобожане»? И как расшифровать название праздника — «Слобожанский луг»? Оказывается, в давно минувшие времена, где-то на протяжении
Не перечислить всех мероприятий продолжавшегося четыре дня праздника. В его программу входили многочисленные встречи с читателями, художественные выставки, посещение музеев… Отмечу лишь то, что резче всего запало в память. Прежде всего — отношение жителей Луганщины к собственному культурному достоянию. Памятник Тарасу Шевченко — понятно: классик национальной литературы. Однако в областном центре есть и целый музей, посвященный Владимиру Далю, расположенный на одной из центральных улиц города, которая носит имя этого коренного иностранца, друга Пушкина и составителя знаменитого словаря. Это при том, что прожил Даль в Луганске четыре года во младенчестве, а после никогда и не бывал здесь, хотя и избрал себе псевдоним «казака Луганского».
Кстати о Пушкине. К
Предвижу усмешку скептика — возможно ли массовое поэтическое творчество? Не знаю, станет ли кто из нескольких десятков авторов сборника профессиональным литератором, но в том, что каждый из них сохранит отношение к искусству слова как важнейшей жизненной ценности, сомневаться трудно. Чтобы поверить этому, достаточно было увидеть, как светились огнем творчества глаза юношей и девушек. И подумалось мне тогда, что слова «лицей» и «лица» — одного корня.
Все, о чем рассказано выше, происходило в областном центре. Но и периферия — не на обочине культуры. Довелось мне побывать и в районном центре — чудесном городке Старобельске. Там установлен памятник земляку — русскому писателю Всеволоду Гаршину. Рядом находится филиал педагогического университета, во дворе которого мы вместе с гостеприимными хозяевами заложили «литературную аллею» в честь известных поэтов и прозаиков Старобельщины. А в фойе того же филиала (официально он именуется Старобельским факультетом) в солнечный бабьелетний день 1 ноября была открыта памятная доска-барельеф Ивана Алексеевича Светличного — украинского поэта и правозащитника, отбывшего некогда долгий срок в мордовских лагерях…
И везде и всюду нас окружала атмосфера Слобожанщины — вольный воздух единой культуры, не знающей национальных границ…
Говорят, с нового года пересечь их можно будет только по загранпаспортам. Глядишь, так вскоре и колючая проволока появится. Не привелось мне встретить ни единой живой души, кого обрадовала бы такая перспектива. Но кому-то ж нужны непроходимые кордоны! Интересно — кому?
Слобожанщина, ау! Где ты?
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, № 47
Поводом для диалога ростовских писателей Олега Лукьянченко и Александра Хавчина о взаимовлиянии литературы и политики, о роли художника в этом процессе стало недавнее интервью А.И. Солженицына телевизионной программе «Итоги».
А. Х. Слушая Александра Исаевича, я испытал некое подобие шока. Конечно, не от того, ЧТО он говорил — говорил он как раз очень умно и правильно, — а от самого факта: живой классик обсуждает текущие события… Ну, почти как если бы Андрей Платонов, Михаил Булгаков или Владимир Набоков стали бы обсуждать действия премьера Путина и предстоящие выборы…
Значит, Солженицына живо волнуют эти проблемы и он верит, что его слово способно кого-то образумить, на что-то повлиять? Вряд ли кому-то в США или Франции пришло бы в голову обратиться за политическими комментариями на злобу дня — к крупнейшему национальному писателю. Но там, за бугром, все спокойненько, Россия же всегда — на переломе, перепутье, «судьбоносный момент» у нее длится десятилетиями и веками. А ведь именно в такие эпохи литература становится орудием религиозной и политической борьбы, прямой пропаганды. «Материал"-то у писателя и у публичного политика один — слово.
Как не задуматься об особом пути и особой роли русской литературы, о русском обществе, привыкшем ценить художника прежде всего как учителя, страстотерпца, пророка.
О. Л. Сейчас, пожалуй, уже отвыкшем. И, на мой взгляд, напрасно. Общим местом нынешней либеральной идеологии стало представление, что такая, сверхлитературная, роль писателя в обществе была органичной и необходимой во времена тоталитаризма, отсутствия гражданских свобод, когда литератор был не только и не столько художником, сколько властителем дум, проповедником, пророком. Нынче же все эти качества литературой утрачены в силу естественных причин: теперь у нас свобода. Боюсь, лишь иллюзия свободы. По моему выношенному убеждению, так называемая «новая Россия» — всего лишь мутация прежнего режима, прежней системы, успевшая уже обрасти множеством свежих мифов: миф о демократии, миф о свободе слова, предпринимательства
Мощь Солженицына как мыслителя и проповедника сегодня в том и состоит, что он пытается, как и сорок, и тридцать лет назад, внушить людям мысль, в общем-то очевидную, хотя внятно никем не озвученную: власть снова (как и тогда!) их обманывает, эксплуатирует и душит; методы иные — только и всего.
А. Х. А по-моему, этот тезис сегодня только ленивый не озвучивает… Другое дело, что в устах Солженицына он приобретает абсолютную бесспорность: всемирная слава, высочайший моральный авторитет. Однако придется признать, что и славой, и репутацией Александр Исаевич обязан не столько «чисто» художественным достоинствам своих произведений, сколько все тем же внелитературным обстоятельствам. Звук шагов может разрушить стальной мост, вот так и книга вдруг попадает в самую болевую точку, в резонанс с внутренним настроем общества и ее собственная сила тысячекратно увеличивается. Трудно переоценить воздействие «Одного дня», «Архипелага»… Но ведь воздействие было не эстетическое…
Мне всегда казалось, что Солженицын сознательно подчинил, даже принес в жертву политике, пропаганде, учительству свой громадный пластический, живописательский дар. Что опять же вполне в традициях русской литературы, русского общества.
О. Л. Да, существует мнение, и довольно распространенное, что как художник Солженицын слабоват. Вспоминается байка, не знаю, насколько достоверная, будто он написал некогда Набокову, что тот более достоин Нобелевской премии, чем сам Солженицын. А великий сноб ехидно заметил, что в письме имелись погрешности противу стиля. Не берусь судить, так это или нет, но мне представляется, что великие писатели на Руси нередко писали плохо. Можно закавычить последнее слово, можно оставить так, это уж кому как нравится, но, допустим, Толстого легко упрекнуть в пресловутой корявости, Достоевского — в излишнем мелодраматизме и скудости живописной палитры. Да мало ли… Однако ж все это не мешает им оставаться великими писателями. Потому что для них главным критерием художественности был тот, что ныне выведен из категории эстетических, — правда жизни. Он был базовым еще не так давно, для «Нового мира» Твардовского. Полагаю, что таковым же остается и для Александра Солженицына. Потому-то Солженицын и не нужен нынешней власти, во-первых, и относительно безопасен для нее, во-вторых. Ибо нынешняя ситуация в отношениях художник — власть и, шире, художник — общество четко формулируется двустишием В. Корнилова:
Говори и пиши, что хочешь, —
Слушать некому и читать.
А. Х. А может, как раз это состояние и нормально, и желательно для нормального общества? А поэт в роли «вечевого колокола», трибуна, властителя дум, тем более администратора — явление противоестественное, болезненный симптом? Флобер называл политику занятием для негодяев…
О. Л. А Поль Валери — искусством принуждать людей выносить решения о том, чего они не понимают.
А. Х. Многие «чистые» художники с презрением, даже брезгливостью относились к «социальному заказу», «воспитательной роли литературы», к вторжению публицистики в сферу чистого художества, тем более — к участию писателя в политике как таковой (хотя общественная жизнь, на мой взгляд, не менее достойный источник поэтического вдохновения, чем любовь и природа). Они соглашались — в лучшем случае — участвовать в исправлении и смягчении нравов посредством Прекрасного.
Но не меньше примеров другого рода. Писатель, как правило, человек неглупый и образованный. Притом — по определению — с обостренным интересом к нравственным вопросам, с болезненной реакцией на все несовершенства мироздания. Довольно часто — с четким ощущением своего гражданского долга, с идеями относительно общественного переустройства. С достаточно развитым честолюбием (это качество сам Лев Толстой считал профессионально необходимым). Понятно, что именно в неблагополучных странах и в «непростые времена» литераторы лезли в политику, а главное — были политикой востребованы.
Но кто из них был в этой деятельности удачлив? Литераторы не созданы для рутины управления. Гавел на посту президента Чехословакии, кажется, одно из очень немногих исключений, он удачно вписался в антураж, но только потому, что у них эта должность скорее представительская, символическая. А практически руководить — это совсем другая профессия. И не надо смешивать художника, бросающегося в политику «от богатства натуры», с политиком (государственным деятелем, вероучителем, моралистом), в силу обстоятельств и от той же «широты натуры» сочинившего роман или пьесу.
Поэт-депутат, драматург-министр — это прежде всего нерациональное использование таланта. Державин был, возможно, прекрасным министром юстиции, Салтыков-Щедрин — великолепным вице-губернатором, но лучше бы они за это время что-нибудь написали. Разве есть на свете более интересное, важное, достойное занятие для писателя, чем писательство?!
Кстати, одно время всерьез предлагалось избрать Солженицына Президентом России. Я думаю, повезло нам всем, что судьба не дала ему возможности поставить на практике опыт обустройства России.
О. Л. Ну, повезло или не повезло — сказать сложно. Вот с нынешним-то президентом — уж точно нет. Особенно нашей писательской братии. Но я понимаю твои опасения, хотя они и кажутся мне не очень обоснованными. Прежде всего потому, что Солженицын и не метит в президенты. И уж тем более не претендует на роль «аятоллы», которую ему кое-кто прочил в пору эмиграции. Он был и остается писателем, мыслителем, проповедником. Что касается писателя как носителя высшей власти в государстве, то он и не обязан быть специалистом, так сказать, по технологии управления. Его назначение — быть высшим моральным авторитетом, той личностью, которой большинство нации доверяет. Возможно, для Чехии Гавел — как раз такой человек. Но если предположить, что Солженицын вдруг захочет баллотироваться в президенты (версия чисто умозрительная), то я вовсе не уверен, что его изберут. Уж очень для многих он неприемлем. Причем по разным причинам. Для власти — как ее антагонист, для «патриотов» — как антикоммунист и сокрушитель советской империи, для либералов — как «фундаменталист» и антизападник. Какое направление политической и общественной мысли ни возьми — Солженицын оказывается шире навязываемых рамок. Иными словами, его идеи остаются в нынешней России невостребованными, и это беда и драма, как я думаю, не столько его личные, сколько всего российского общества. Вспомним его выступления в Думе — какая несопоставимая разноуровневость интеллекта, представлений о назначении власти; какая плохо скрытая неприязнь аудитории и нежелание вникнуть и задуматься, чтобы осмыслить услышанное!..
Но беда не только в том, что неуслышанными остаются публичные выступления Солженицына (весьма редкие), но и в том, что книги его перестали читаться. Парадокс в том, что сейчас, как мне представляется, среднему российскому интеллигенту сложнее прочитать… ну, скажем, полностью «Красное колесо», чем «Архипелаг ГУЛАГ» тогда, когда это было запретным и опасным делом. Хотя, казалось бы, иди в библиотеку и читай, но… некогда: детей кормить надо.
А. Х. И все же Солженицын сегодня остается, пожалуй, единственным крупным писателем, кто, пусть и редко, публично высказывается на темы текущей политики. А ведь совсем недавно, в романтическую пору перестройки, сколько писателей были народными депутатами, активными пропагандистами либеральных идей! Не менее активно проявляли себя и их идейные антиподы — «почвенники», «душеприказчики народа». Обрати внимание: еще на прошлых думских выборах партии и блоки использовали известные писательские имена для «заманухи». По инерции считалось, что именно писатель — безусловный авторитет. Теперь на пьедестале — звезды телевидения, эстрады и кино. Нет ли здесь вины представителей литераторского цеха? Ведь их не слышно! Кажется, один Эдичка Лимонов время от времени устраивает скандальчики, да Проханов, по долгу службы, изощряется в витиеватых филиппиках на страницах подведомственной газеты. А где же былые кумиры? Разуверились, ушли в себя, потеряли интерес к общественным делам? Или общество потеряло к ним интерес?
О. Л. — Власть перестала прислушиваться к голосу писателей, потому что они перестали быть ей нужны — это во-первых. А во-вторых, — думаю, общая ситуация в стране была повернута таким образом, что многие пишущие и мыслящие люди утратили возможность не только войти в контакт с читателем, но даже заниматься литературным трудом. Если прежде, во времена большого и малого террора, чтобы заткнуть глотку неугодным, их посылали на расстрел и каторгу, то сейчас нашли более «гуманный», но и более действенный способ: экономического удушения. Да и отношение власти к писательскому слову стало абсолютно безразличным: звук пустой, брань на вороту не виснет.
А. Х. Но это можно отнести к любой из так называемых цивилизованных стран: в любой из них власть равнодушна к художнику. Хоть не мешает — и на том спасибо. Выбирая между безразличием и «постоянным вниманием и отеческой заботой», я предпочту первое. Разве не естественно для писателя быть в оппозиции, разве сотрудничество и союзничество с властью не было исключением из правил?
О. Л. Пока власть отделяет собственные интересы от интересов всего общества, художник, по крайней мере на российской почве, не может, я думаю, оставаться к этому равнодушным. Но и в более благополучные времена всегда остается некий зазор между реальностью общественного бытия и тем идеальным представлением о нем, которое живет в душе художника. Он стремится если не осуществить этот идеал в жизни, то хотя бы прокричать о его существовании. Именно это, как мне кажется, и пытается сделать Солженицын. Другое дело, что в сегодняшнем российском обществе, напрочь утратившем всякие идеалы, резонирующий отклик, боюсь, недостижим. Однако это не значит, что нужно молчать.
А. Х. Безусловно, писатель должен работать, даже если его никто не хочет слушать. Тем он и отличается от графомана, что будет писать хоть на необитаемом острове. А главное — состояние, как ты сказал, «утраты всяких идеалов» — это всего лишь преходящий момент, и не стоит его абсолютизировать. Даже если остался один писатель, именно Солженицын, которому общество готово внимать, — оно, общество, не погибло, сохраняет «душу живу».
О. Л. Вникая в последнее выступление Солженицына, с чем-то не вполне соглашаясь, что-то считая не слишком удачно выраженным, я постоянно испытывал ощущение, что слушаю «умнейшего мужа России». Жаль, что дальние преемники автора этого выражения к голосу своего великого современника не прислушиваются.
Источник: ЛГ — Юг России, № 50, 1999
Наконец-то отгудели безразмерные январские праздники, отмеченные на Руси, по вечной традиции, прежде всего истреблением не поддающегося учету количества веселящих напитков. Воспользовавшись февральской паузой, всенародно любимую тему обсуждают ростовские писатели Олег Лукьянченко и Александр Хавчин. Поскольку они давние партнеры по газетным диалогам, разговор ведется по-свойски, без официальщины.
О. Л. Столь популярную тему можно начать с чего угодно, и всё будет с благодарностью воспринято сочувствующим читателем. С того, допустим, что современное человечество, во всяком случае европеизированная его часть, не считало и не считает зазорным использовать алкоголь в качестве эйфорического допинга к повседневному бытию; что древние греки, от которых мы (то бишь европейцы и европеисты) произошли, относились к вину, как к одной из жизненных радостей, не забывая, правда, разбавлять его водой и полагая варварами тех, кто поступает иначе; что Иисус Христос (не всуе будь помянут) превращал воду не в молоко, не в мед, а именно в вино. Иными словами, алкоголь — неизменный и общеблагосклоннопринятый спутник человечества на протяжении тысячелетий… И стало быть, его укорененность в российском образе жизни — явление совершенно естественное и…
А. Х. Прости, но мне хотелось бы изменить предложенную тобой тональность разговора. Не так давно умерли два моих друга. Одному было сорок пять, другой чуть-чуть пережил пятидесятилетие. Люди талантливейшие и не успевшие себя реализовать. У обоих ранняя смерть связана с «бурно проведенной молодостью». Проще говоря, оба много пили, спохватились, когда прозвенели звоночки с того света, но… И вот как раз тогда, когда намечался резкий поворот в жизни (одному светило стать главным режиссером, другого пригласили на очень престижный научный семинар в США)…
О. Л. Богемный образ жизни сгубил!
А. Х. Эту «богему» мы с тобой оба хорошо знаем. Беседа «за жизнь», «за искусство» вроде увлекательна, но чего-то не хватает, и все мучительно это ощущают, — пока на столе не появляется бутылка. Я не думаю, что творческая интеллигенция особенно отличается в этом плане от интеллигенции технической, а равно от крестьянства, чиновничества, бизнесменов. Рабочий класс, как удостоверил классик, тоже выпить не дурак. Актерам, поэтам, художникам пить вроде простительнее: люди эмоционально возбудимые, с тонкой душевной организацией, в алкоголе ищут выход из неразрешимых конфликтов бытия, глухого кошмара окружающей пошлой обстановки и проч. В то время как прочий люд пьет, очевидно, «всего лишь» от пустоты душевной, а продажные политики, темные дельцы и рэкетиры — чтобы избавиться от страха перед неизбежной расплатой
Ну, ладно, пейте, художники и художники слова, актеры, режиссеры, музыканты. Но какое ж тогда у вас право величать себя солью народа, учителями, проповедниками (душеприказчиками, как удачно выразился один писатель-патриот)?!
О. Л. Итак, обозначив собственную позицию в рамках нашего диалога, — позицию, насколько я понимаю, обличителя и отрицателя алкоголя как обязательной принадлежности творческой жизни, ты заранее предполагаешь во мне оппонента. Что ж, для начала попробую соответствовать ожиданиям, а там — посмотрим… По порядку. Относительно твоих трагических примеров. Убедительны ли они? По моему мнению, и да, и нет. Почему да — понятно без объяснений. Объясню, почему нет.
Ну, во-первых, любой пример сам по себе аргументом в споре не является, тем более что очень часто жизнь подбрасывает и массу противоположных. Да, множество людей пострадали от алкоголя, расплатившись за пристрастие к нему ранним уходом в иной мир. Но в числе моих знакомых был молодой человек без «вредных привычек», не доживший и до тридцати, а здравствуют и по сей день люди вполне преклонных лет, всю жизнь употреблявшие и продолжающие употреблять. Затем. Мало ли людей гибнет, скажем, в дорожно-транспортных происшествиях, тонет в морях и реках, рискует жизнью в опаснейших видах спорта, таком благороднейшем, на мой вкус, как альпинизм, и таком примитивнейшем, опять же на мой, как автогонки… Перечень зон риска, присутствующих на каждом шагу в нашей жизни, можно продолжить едва ли не до бесконечности. Так что же — не выходить на улицу, чтоб не попасть под машину? Лишить себя удовольствия морских ванн? Устранить спорт из видов досуга? Но где гарантия, что и лежа на диване избежишь мало ли какого несчастного случая? Говорят, первый американский астронавт Джон Гленн, благополучно вернувшись из космоса, получил сотрясение мозга, поскользнувшись в собственной ванной комнате… Вот и питие — одна из зон, вступая в которую человек рискует — здоровьем, а то и жизнью. Как же быть? Альпинист, продолжу один из своих примеров, прежде чем отправиться в серьезную экспедицию, долго тренируется и приобретает необходимые навыки, проходит школу. Вероятно, так и в затронутой нами сфере: не умеешь — не берись, а хочешь уметь — учись, в частности правилам техники безопасности.
Если же перевести наш диалог в чисто литературное русло, то и жизненных примеров не нужно — достаточно одних цитат. Из экономии газетной площади ограничусь лишь русской классической поэзией, причем строки даю навскидку, что вспомнилось, без обращения к первоисточникам. «Поднимем бокалы, содвинем их разом», не говоря уж о «выпьем с горя, где же кружка», — это понятно кто. Пропустим лихого гусара Дениса Давыдова — он по определению вне конкурса. «Я рожден с душою пылкой, я люблю с друзьями быть, а подчас и за бутылкой быстро время проводить» — юный Лермонтов. Перепрыгнем из золотого века в серебряный и наткнемся на хрестоматийное «in vino veritas» Блока и его же «я пригвожден к трактирной стойке, я пьян давно, мне всё равно»; не миновав «жарящего спирт» Есенина, перенесемся в век железный, где встретим трагического Мандельштама, призывающего: «Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино» и провозглашающего: «Я пью за военные астры…». А утонченный Пастернак, рифмуясь заголовком с Пушкиным, сочиняет «Вакханалию», где лирический герой не без самолюбования заявляет: «на шестнадцатой рюмке ни в одном он глазу». И эти мужские проказы поэтов-небожителей получают снисходительно-одобрительную оценку устами Ахматовой: «Мне с тобою пьяным весело, смысла нет в твоих рассказах…»
А. Х. Убедительность твоих доводов усиливается мастерством авторов цитат, спору нет. Но тем не менее раньше (останемся в пределах литературной среды) пьянство, хоть и считалось почти непременным атрибутом истинно творческой жизни, не носило доктринального, так сказать, характера. Если творческий человек и пил, то не возводил этого дела в принцип, не гордился достижениями в этой сфере досуга. Ну, написал Пушкин «Вакхическую песнь», но только уж совсем прямолинейно мыслящий читатель примет ее за пропаганду алкоголя. Джек Лондон, сам запойный пьяница, написал потрясающую «антиалкогольную» книгу «Джон Ячменное Зерно».
А теперь мы часто видим попытки оправдать, даже поэтизировать зло, что мне кажется еще более отвратительным, чем само зло. Отечественный кинематограф последних лет, сериалы про питерских и иных бандитов и отважных борцов с ними — это же гимн пьянству! Оно преподносится как признак молодецкой удали, русскости, широты натуры (чуть было не продолжил автоматически: «Духовности и соборности»).
Читаю интервью Александра Кабакова (автора «Невозвращенца») — товарищ своим алкоголизмом как бы хвастает!
Никита Михалков во время теледебатов на всю страну предложил оппоненту «хряпнуть» для облегчения разговора. Такой вот глубоко православный человек! Провокация, соблазн для многомиллионной аудитории, а дело, между прочим, происходило во время Рождественского поста!
Может, пьянство перестало уже быть пороком, позором? Во всяком случае для большого художника?
О. Л. Вот тут мне уж и не хочется спорить. Выходка помянутого тобой кинодеятеля была бестактной, чтоб не сказать хамской. Даже если предположить, что названные тобой лица действительно гроссмейстеры в указанном виде спорта, их поведение равносильно тому, что какой-нибудь тяжелый атлет будет публично потрясать бицепсами перед широкой публикой или записной ловелас — похваляться своими рекордами на поприще страсти нежной. Но в то же время не станешь же ты отрицать, что для немалого числа художественно одаренных и в том числе марающих бумагу людей алкоголь служил в той или иной мере стимулом к творчеству?
А. Х. Длинен перечень знаменитых любителей выпивки (знамениты они, впрочем, не в качестве алкоголиков). В их числе знаменитые госдеятели — Петр Великий, например, Уинстон Черчилль, президент США Улисс Грант. А уж среди пишущей братии — со счета собьешься: Верлен, Эдгар По, Фолкнер… Огарев, Ник. Успенский, Решетников, Фофанов, Горький, Куприн, Леонид Андреев, Есенин, Шолохов, Фадеев, Олеша, Рубцов, Высоцкий… (Кстати, Литературный фонд первоначально создавался со специальной целью — помогать литераторам, впавшим в нужду на почве запоев.) Ныне живущих называть не будем.
Но что это доказывает? Ровным счетом ничего. Гораздо более длинен перечень крупных личностей, относительно приверженности коих к спиртному ничего не известно. То есть можно считать, что они не выделялись, пили «как все». Помогает ли водка творить, вообще работать — весьма сомнительно. По-разному алкоголь действует на людей. Один — «пей, да дело разумей!» — сохраняет, несмотря ни на что, интеллект, волю, энергию (тот же Фолкнер). Другой годам к пятидесяти совершенно деградирует как личность, тем более личность творческая. Фолкнер, пока не принял на грудь, писать не мог. А Есенин не мог писать, когда принимал. Беда в том, что пример первых сбивает с толку вторых, внушает иллюзию, что «ничего не будет». Ан нет, очень даже «будет»!
О. Л. Что касается крепких напитков, то они в качестве стимулятора творческого процесса штука непредсказуемая. В порядке эксперимента пробовал когда-то писать, что называется, «под кайфом». Испытываешь состояние вдохновенной раскованности, перо летает по бумаге; перечитывая наутро, видишь, что получилось не так уж дурно (правда, не все слова удается разобрать). Но… Слишком тонка грань между этой самой раскованностью и следующей за ней заторможенностью, поэтому практический вывод из эксперимента — писать только на трезвую голову. Алкоголь же оставить для случаев, перечисленных героем одного из моих романов: «Не привык заливать горе вином. Я не прочь выпить на радостях, в хорошей компании, для праздничного настроения…» А если говорить об общей ситуации с потреблением спиртного в нашей стране, то она, на мой взгляд, катастрофическая. Ведь основная масса народа пьет лишь для того, чтобы заполнить пустоту собственного существования, создать иллюзию, выработать суррогат радости жизни… И вырождение нации на алкогольной (не только, но во многом) почве, увы, не страшилка, а реальный факт.
А. Х. О борьбе с пьянством в середине
И здесь невольно задумываешься вот над чем. Страсть к спиртному не отобьешь ни проповедями о вреде здоровью, греховности, ущербе для кошелька. Единственное хоть сколько-нибудь действенное направление агитации — воззвать к самолюбию, к страху показаться смешным, презренным. Мол, пьянствовать — для человека твоего круга неприлично, это дурной тон.
Но весь ужас в том, что пить у нас стало скорее престижным тоном. Нам не стыдно! Не стыдно было всяческим спорткомитетам, благотворительным фондам и даже Русской православной церкви наживаться на спиртном. Не стыдно, что целые республики и огромные кланы ведут борьбу за право спаивать великий русский народ.
А куда делись большие патриоты, предупреждавшие о грядущей катастрофе, общенациональной деградации на почве пьянства? Где коммунисты, пламенные защитники народа, почему не включат заново в свои программные установки забытую борьбу с алкоголизмом? Трусоваты, что ли, товарищи?
Посмеиваясь над сухим законом, мы забываем, что в Финляндии, где алкоголизм вовремя был осознан как национальная угроза, запреты и ограничения ввел сам же народ (через своих законодателей) и отменять не собирается. В США сухой закон опять же не был навязан обществу, а принят в целом ряде штатов под давлением массы верующих, женских и молодежных организаций! И если бы не экономический кризис
Да, наше литературное сословие грешит во всяком случае не меньше, нежели любое другое. Но поскольку по инерции поэт в России до сих пор «больше, чем поэт», и мы обязаны острее чувствовать вою социальную ответственность, — нам бы не афишировать свою слабость. Нам бы бросить свой общественный авторитет (или его остатки) на святое дело борьбы «с зеленым змием»!
О. Л. Добавлю еще один вывод, сделанный на основе собственных «экспериментов»: нормальный человек, и творческий особенно, вполне может обойтись без искусственных допингов. Применительно к себе скажу: если бы спиртные напитки вообще исчезли из повседневного обихода, я бы не счел себя обделенным. Признаюсь по секрету (чтоб не услышал никто, кроме читателей): самый изысканнейший коньяк — жуткая гадость в сравнении с любым натуральным фруктовым соком.
А. Х. Вот так рокировочку ты провернул к концу разговора! Тогда мне, чтоб соответствовать, ничего не остается, кроме как заметить, что своим последним высказыванием ты хватил через край. Все-таки хорошее вино, доброкачественный коньяк, потребленные в разумных количествах, вносят свои краски, путь не самые яркие, в многоцветье бытия, и уж совсем устранить их из обихода… Сошлюсь на один очень почтенный источник: «Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе — вино…»
О. Л. Ну что ж — тебе тоже удалась рокировка. И, похоже, даже созрел тост…
А. Х. Самый простой: «Будем здоровы!»
О. Л. Постараемся. Но пить для этого совсем не обязательно.
Источник: ЛГ — Юг России, 2001, № 6
Когда-то Советский Союз называли самой читающей страной в мире. Сейчас былой интерес к чтению постепенно вытесняется телевидением, компьютерными играми, индустрией развлечений
О. Л. Начну с анекдота. Но не выдуманного, а жизненного. Один мой знакомый написал роман и поехал в Москву, чтобы найти издателя. Там ему знающие люди подсказали: иди лучше сразу в банк. Подразумевалось: роман твой не для массового читателя, поэтому издать его можно только за собственный счет, а коли его, счета, нет, то пусть банкиры спонсируют. Пошел бедолага в банк, а там ему говорят: видите ли, дело в том, что у нас в банке никто книг не читает. Такая вот забавная история.
Н. С. Наверное, она в духе времени. Сейчас то и дело слышишь: «Люди стали меньше читать! Дети вообще ничего не читают!». Беспокоит это, мне кажется, по преимуществу старшее поколение, ну еще школьных учителей литературы и издателей. И они задают классический вопрос: «Что делать?!». А нечего делать. Это просто такой исторический факт: эпоха массового чтения художественной литературы заканчивается. Причем можно точно назвать времена и события, которые разделили поколения по их отношению к чтению. Кинематограф — вот кто стал сначала могучим конкурентом чтению. А у поколений, ныне живущих, два водораздела: первый — появление телевизора, второй — видеомагнитофон и компьютер с интернетом. Всё, что происходит сейчас, очень похоже на описанное Рэем Брэдбери в романе «451° по Фаренгейту». Видимо, Америка пережила подобную смену ценностей раньше, чем мы. Хорошо это или плохо — чисто риторический вопрос. Технический прогресс им не интересуется.
В нашей стране людям старше сорока пяти — пятидесяти, чье детство пришлось на дотелевизионную эпоху, чтение книжек кажется естественным досугом. В то время, когда телевизор был редкостным чудом, чем еще было развлекаться дома? Книги открывали мир, в который не было других окон. А вот когда телевизор из технической новинки превратился в домашнего развлекателя, он чтение оттеснил. И, наконец — компьютер. Ты уже не просто потребитель готовой информации, а участник виртуальных игр или общения. Кто пользуется интернетом — знает, как это затягивает, вроде наркотика.
Был такой рассказ — «Онирофильм» — в «Библиотеке современной фантастики» (т. 5, 1966 г.). Там описывалось будущее, где люди живут только для того, чтобы смотреть фильмы, в которые зритель включается всеми органами чувств. Виртуальная реальность отличается от яви потрясающей яркостью красок, силой впечатлений и разнообразием событий. В обычной жизни с человеком не может произойти и тысячной доли того, что он проживает в этом «прекрасном новом мире». Кто же предпочтет книгу — жалкий суррогат изумительной, полночувственной, невероятной виртуальной реальности?! Так что к этому всё движется. И когда правители поймут, как удобно и безопасно жить с населением, которому достаточно суррогата вместо подлинной жизни, тогда и наступит «конец истории». Пока же наступает конец эпохи всеобщего чтения.
О. Л. Что ж, прогноз вполне реалистический. То, что предсказал Брэдбери полвека назад, уже осуществилось практически на сто процентов: миллионы людей во всем мире проводят львиную долю досуга с виртуальными «родственниками», забывая порой о собственных близких. И в то же время согласиться с твоим утверждением о том, что электронные средства коммуникации заменят литературу, пока не могу. Вот простой пример. Масса телезрителей после просмотра завлекательного сериала с упоением читают книжки, лежащие в его основе. А когда таковые отсутствуют, предприимчивые издатели нанимают бригаду «литературных негров», которые кропают, серия за серией, пересказ экранного действа — и тот идет нарасхват. Зачем же читать о том, что уже увидено? Ведь на экране, по твоим словам, все ярче и наглядней? Наверно, из-за разницы в способе усвоения материала. Экран навязывает зрителю свое видение мира. Книга — приглашает читателя в собеседники и в соавторы. Телевидение манипулирует сознанием и толкает его в нужном для себя (рейтинг и безразмерная реклама) направлении. Экранный образ ориентирован на то, чтобы стать объектом для подражания. Носи то, во что одет герой, пей то, что он пьёт, веди себя так, как он,
А кроме того — все, о чем ты сказала, относится к беллетристике как форме проведения досуга, приятному времяпрепровождению, «развлекаловке». Но ведь литература истинная — это, прежде всего, искусство слова. Это, затем, «учебник жизни» (беру в кавычки штампованное выражение, но таковым оно стало во времена, когда школьное обучение использовалось в целях коммунистической пропаганды, а по сути-то определение верное). И, добавлю без кавычек, — учебник свободной мысли. И я абсолютно убежден: если люди перестанут читать — они разучатся думать. А общество, лишенное интеллектуальной базы, обречено на гибель. Вспомним историю Римской империи. Эпоха славы — и дошедшие до наших дней имена и сочинения Вергилия, Горация, Овидия. А затем — на протяжении нескольких столетий — успешные войны, процветающая экономика, славные (не всегда, правда, слава добрая) имена императоров, полководцев и пр. И — ни одного писательского имени. Где она теперь, эта мировая сверхдержава? Упадок литературы в итоге приводит к исчезновению нации. Таков исторический урок. Литература — как и искусство вообще, и фундаментальная («чистая») наука, — это сферы приложения человеческих сил к поискам истины, добра и красоты. Редукция, тем более полная атрофия такой потребности возвращает человека к первобытному состоянию, какими бы достижениями технического прогресса он ни пользовался. Отсутствие интереса к названным сферам есть показатель духовного вырождения общества, симптом его варваризации, а то и одичания. Когда люди перестают читать книги, рушится связь времен и каждое новое поколение оказывается перед непреодолимой стеной проблем, тысячекратно встречавшихся в истории, — да память о том утрачена. Отсюда пессимистические выводы типа «история ничему не учит»
Н. С. Ладно, если ты не согласен с тем, что эпоха массового чтения закончилась, скажу иначе: она и не начиналась. Сознание наше продолжает оставаться мифологическим. Советские мифы о нашем абсолютном превосходстве во всех без исключения областях жизни, не испарились, несмотря на «гласность», «свободу слова», которые уже давно многократно приводили факты и цифры, развеивавшие в пыль эти приятные иллюзии. Один из таких мифов в общем виде: «Наше образование — лучшее в мире». Кем и когда это проверялось? На основании чего сделаны такие глобальные выводы? Задайте любому встречному со средним образованием вопрос попроще из школьной программы. Услышите такие перлы — обалдеете.
Частный случай мифа о лучшем образовании — лозунг о том, что мы «самая читающая страна». Даже скучно опровергать эту фикцию, основанную на гигантских тиражах. Забыли советские книжные магазины? Книг завал, а читать нечего. Даже классику достать было проблемой. Приличная литература превратилась в дефицит и стала средством вложения сбережений, «валютой», наконец, знаком статуса. Престижным считалось украсить в квартире шкаф многотомником «Библиотеки всемирной литературы». Но ее практически не читали (правду говоря, пригодных для чтения произведений в ней было меньше половины). А много ли в действительности было заядлых книгочеев? Подавляющее большинство даже школьную программу не читали.
По-моему, те, кто печалится о падении интереса к литературе, вращаются всю жизнь в узком кругу себе подобных. Вот им и кажется, что все вокруг читают. Но проводить досуг за чтением естественно не для всех. Только для тех, кто каким-то образом в детстве оказался приобщен к чтению.
Ну, а те, кто читает, — что они выбирают? Открой любую книжку из самых популярных. Человеку с хорошим литературным вкусом больше двух абзацев не осилить. А большинство читает и не замечает, что у автора отсутствует дар, что нет ни единого оригинального образа, ни одного свежего словосочетания. Он (сейчас чаще — она) упоенно нанизывает штамп на штамп. И видно, как ему нравится всё, что он пишет. Но читатели спокойно поглощают эту солому. Почему никто не отличает хорошую литературу (и беллетристику в том числе) от плохой? Наша школа формировала — причем активно, с первого класса — дурной вкус. Не говорю о том, что большая часть доступной нам детской литературы тоже формировала этот дурной вкус. Ребенок не отличает, что хорошо, что плохо. Он просто читает. Если дать ему в детстве образцы хорошего языка, хорошей речи, тогда вкус сформируется. А если базу не заложить? Кто преподает в школе? Говорят, раньше были интеллигентные учителя, которые воспитывали вкус на лучших образцах. Не знаю, не встречала таких. А нынешние? Спросите этих учитель¶ниц, что они читают. Какие книги у них лежат на столе, кроме методики и программной литературы? Большинство не читает ничего. Им некогда. Если что-то читают — это, условно говоря, Маринина, Дашкова и прочие. Вкусы большинства школьных учителей убогие, воспитанные советской школой, педвузом.
О. Л. Ну, не буду говорить об образовании как таковом — это отдельная и болезненная тема. А вот нынешнее состояние литературы могу охарактеризовать так.
С одной стороны, масса поделок, тот самый эрзац, о котором ты говоришь. С другой — литература элитарная. Вымыт «средний слой» — тот, что лежит, условно говоря, между Джойсом на одном полюсе и Чейзом на другом. В итоге и «средний класс» читателей лишен доступного ему чтения. Авторы, способные удовлетворять его потребности, лишены возможности печататься, а теперь, вероятно, и писать. Помнишь рубеж 80−90-х? Миллионы подписчиков, каждая журнальная книжка нарасхват. Но за счет чего? Прежде всего, за счет былой крамолы, которая на годы стала барьером для тех, кто писал сейчас. Второй этап грянул, когда «запретные» закрома были выскребены до дна. На журнальные полосы пустили то, что называли «другой» литературой, андеграундом, постмодернизмом
Н. С. И все-таки процесс утраты интереса к чтению кажется мне неизбежным. И в этом нет никакой трагедии. Западные социологи давно уже заметили, что существует вполне определенное количество людей, способных преобразовать черные значки в картины внутреннего «фильма», то есть творчески читать литературу. Это количество стабильно и составляет 8 процентов от всего населения. Видимо это определяется с рождения. Воображение — либо от природы развитое, либо постепенно развивающееся. И ребенок понимает, что тот «фильм», который он сам строит для себя в голове при чтении, интереснее, чем тот, что он увидит на экране, потому что этот фильм он снимает для себя сам. Эти картины он создает по своему усмотрению. Чтение — гораздо более творческое занятие, чем смотрение готовой продукции в виде фильма, где все за вас решено. Вот почему нас так часто раздражают экранизации наших любимых книг, когда происходит сильное несовпадение внутреннего фильма с видением создателей фильма. А творческая работа — любая — всегда гораздо увлекательнее, чем потребление. Стремление к творчеству есть у каждого ребенка. Просто оно постепенно забивается, потому что ему предлагаются готовые конструкции. Удобнее обращаться с ребенком, который пользуется всем готовым и не стремится ни к чему новому. Это безопасно. Уж не говорю о взрослом человеке. Как удобно с тем, кто довольствуется всем готовым и не стремится к чему-то новому. С ним удобно жить правительству, хозяину, директору, руководителю. Творческое занятие в виде чтения — порождает вольнодумство. Не всякое чтение таково. Чтение тоже разное бывает. И вот в зависимости от того, какие именно книги довелось читать в детстве, и сформируется личность.
О. Л. Вот именно! Особенно важно, чтобы привычка и потребность в чтении формировались с детства. А что касается цифры в 8 процентов, то мне она представляется вполне утешительной. Ведь в масштабе всего человечества это составит 500 миллионов читателей! Пожалуй, в любом из минувших столетий их было гораздо меньше. И получается, если исходить из этой цифры, что потребность в литературе не уменьшается, а увеличивается. Тогда нет ничего страшного в том, что не все банкиры входят в это число. Пусть они занимаются своим делом. Но при этом постоянно держат в голове, что литература и, соответственно, писатели как минимум должны существовать. Для чего?..
Прежде чем дать свою версию ответа, сделаю маленькое отступление от темы. С легкой руки сатирика М. Задорнова у нас вошло в обиход представление, что Америка — страна бескультурная. Уж не знаю, какой там процент читателей на душу населения — меньше названных тобой восьми или больше, но знаю, что в этой «бескультурной» стране лучшие в мире библиотеки, причем общедоступные, лучшие в мире университеты, причем имеющие в штате собственного писателя. В то же время подавляющему большинству населения ни то ни другое не нужно. Но никто не ставит под сомнение необходимость существования того, что нужно лишь ничтожному меньшинству. В этом, кстати сказать, суть демократии.
Так вот, возвращаясь к нечитающим банкирам: не писатель должен идти в банк, а банк должен искать нуждающихся в его помощи писателей. И если в России государство практически устранилось от забот о читающем сословии, то кому же, как не крупному бизнесу, ориентируясь на образец Третьяковых, Мамонтовых, Морозовых, взять эту заботу на себя. Этим, кстати, названная категория общества обеспечит и собственное благополучие, ибо только в культурной и цивилизованной стране отсутствует риск экспроприации и нашествия варваров, которые камня на камне не оставят даже от самого могущественного банка.
Источник: Ковчег, № 9, 2006
В минувшем сентябре исполнился 141 год со дня рождения Фаддея Францевича Зелинского
А между тем серебряный век русской культуры непредставим без имени Зелинского.
Фаддей Францевич Зелинский
Профессор Санкт-Петербургского, а впоследствии Варшавского университета, член-корреспондент Российской Академии Наук, доктор honoris causa четырнадцати университетов Европы, один из последних (1919 года) лауреатов Пушкинской премии, окруженный почетом и признанием коллег, учеников и просвещенных читателей, после 1922 года исчезает с культурного горизонта России, превратившейся в СССР. Краткая литературная энциклопедия с каждым новым изданием отводит тексту под именем Ф.Ф. Зелинского все меньше строк, а Большая Советская и вовсе о нем умалчивает.
Нельзя сказать, что имя это напрочь было утрачено в социалистическую эпоху — иногда мелькало в оглавлениях хрестоматий и сборников античной литературы; уж непременно — в сносках и комментариях; порою в редких тогда мемуарах о серебряном веке, в последних принадлежа как бы некому фоновому персонажу, о котором каждому следующему поколению читателей становилось известно все меньше и меньше. Очевидно, по этой причине и в новой России, когда труды Зелинского стали достаточно широко переиздаваться (а в 1995 году застолбили первую строчку в рейтинге интеллектуальных бестселлеров «Книжного обозрения»), личность его, как и подробности биобиблиографии, остаются мало кому знакомыми.
Почему так произошло, чем была вызвана полоса забвения?
Причина, лежащая на поверхности, заключалась в том, что с 1922 года Ф.Ф. Зелинский номинально перестал быть российским ученым, поскольку по приглашению Варшавского университета переехал на постоянное местожительство в обретшую независимость Польшу, на свою историческую родину. Отъезд не был высылкой, хотя по времени практически совпал с печально знаменитым рейсом «парохода ученых»; в знак признания заслуг профессора его даже провожал на вокзале тогдашний нарком просвещения Луначарский; тем не менее сам факт эмиграции, по идеологическим нормам того времени, считался приметой политической неблагонадежности и делал Зелинского чужим и чуждым «молодой республике Советов».
Однако главная причина долгого забвения крылась глубже. Мы погрешили бы против истины, сказав, что классическая филология была вовсе не востребована советской системой образования: ее продолжали изучать в Московском и Ленинградском университетах, к которым после аннексии восточной Польши присоединился еще и Львовский, но даже эта «погруженная в древности» наука была поставлена на фундамент марксистской теории, а Фаддей Францевич лишь снисходительно улыбнулся бы Марксовой трактовке древней Эллады как детской колыбели человечества: для него самого античность была не детством, а расцветной порой европейской цивилизации, живым семенем, давшим ростки всех последующих культурных достижений христианской Европы. «Не норма, а семя», — не уставал повторять Ф.Ф. Зелинский в своих лекциях и сочинениях и всей своей необозримо многогранной деятельностью стремился к выполнению жизненной сверхзадачи, а ею была идея российского и — шире — славянского Возрождения.
В самых общих чертах смысл этой идеи сводился к следующему. Античный мир пал под натиском варваров, на тысячелетие окунувших Европу в мрак средневековья. Пережив эпоху Возрождения, западноевропейские нации, оплодотворенные тем самым античным семенем, вернулись к общим культурным корням и преодолели ступень варварства. Россия же и другие славянские нации этого благотворного влияния не испытали. Чтобы вернуть их в лоно европейской цивилизации, необходим славянский Ренессанс. Достижению именно этой цели были в конечном счете посвящены «труды и дни» Фаддея Зелинского. Вот как сам он формулировал ее в предисловии к первой своей книге — сборнику научно-популярных статей «Из жизни идей» (октябрь 1904 года):
«Давая своему сборнику заглавие „Из жизни идей“, я имел в виду определить его отношение к тому, в чем я вижу задачу своей жизни как ученого, учителя и писателя. С тех пор, как мои занятия античным миром приняли сознательный и самостоятельный характер, он был для меня не тихим и отвлекающим от современной жизни музеем, а живою частью новейшей культуры; я видел преимущественное значение античности в том, что она была родоначальницей тех идей, которыми мы и ныне живем (курсив автора. — О. Л.). Изучая, таким образом, античность, если можно так выразиться, с наклоном к современности, я наметил план гигантского научного здания, которое бы обнимало и биографию и биологию тех идей, совокупность которых составляет современную умственную культуру».
Два основных направления вели к ней. Во-первых, классическое образование, закладывающее общий фундамент в формирование европейского сознания. Во-вторых, просветительская деятельность, вводящая в повседневный культурный обиход высочайшие образцы античности, и в первую очередь античной литературы. Эти два направления и определили содержание педагогической, научной, литературной и популяризаторской работы Ф.Ф. Зелинского.
Ключевым образом к ее осмыслению можно считать антитезу, развитую во вступительном очерке к первому тому русского Софокла («моего Софокла», как выражался сам Зелинский): противопоставление «горизонтали быта», к которой прикованы люди в повседневных заботах, и — «вертикали жизни», воплощенной в героической трагедии Эллады классического периода. Его собственная жизнь стала живым воплощением этой вертикали.
Прослеживая этапы жизненного пути Фаддея Зелинского, вчитываясь и вдумываясь в его сочинения, — не устаешь поражаться одному прискорбному для нас обстоятельству: как феноменально высок был уровень просвещенной части российского общества в последней трети
Обратимся теперь к жизнеописанию Ф. Зелинского. Судьба его достойна греческой трагедии, исследователем, знатоком и популяризатором которой был этот ученый и писатель.
В тридцатые годы, будучи профессором Варшавского университета, Зелинский, вспоминая о своем жизненном пути, выделял в нем три этапа: немецкий, русский и польский. С первым были связаны годы учения; с двумя другими — самые плодотворные творческие десятилетия. Катастрофу, которая на закате жизни непредвиденным образом снова вернет его в Германию, он тогда предвидеть не мог. И все же самый долгий, самый продуктивный в творческом отношении, самый счастливый период его жизни прошел в России. И хотя ученый-эллинист свободно владел десятью европейскими языками, родным для него был русский, на котором благодаря его писательскому дару заговорили Софокл Овидий, Цицерон. В России прошли и детские годы Зелинского.
Родным городом для Фаддея Зелинского был Санкт-Петербург, — пожалуй, один из самых «горизонтальных» городов мира. Но появился на свет будущий профессор Петербургского университета вдали от северной столицы Российской империи — в Киевской губернии (ныне Киевская область Украины), в поместье своего деда по материнской линии, в польской семье. Случилось это 14 сентября 1859 года, за полтора года до отмены крепостного права. В четырехлетнем возрасте мальчик лишился матери и с этого момента жил с отцом в Петербурге. Впоследствии у него появилась мачеха, ею стала молодая русская девушка, служившая в доме гувернанткой. Она владела немецким, французским и польским языками. Несомненно, что, наряду с природной одаренностью, на ранних филологических увлечениях будущего ученого сказались и соответствующие способности мачехи, о которой Фаддей Францевич всегда вспоминал с любовью. При этом, впрочем, отмечал, что у нее не было больших хлопот по его воспитанию. «Когда она хотела, чтоб я ее не беспокоил, — рассказывал он своим детям, — она давала мне проспрягать французские глаголы. Я делал это не только прилежно, но и с радостью. Таинственные связи глагольных форм друг с другом прямо-таки захватывали меня». Будущий филолог пробуждался в нем уже в ту пору. Развитию способностей мальчика много времени уделял и отец. Вдвоем они читали польских поэтов, прежде всего Мицкевича, запрещенного тогда в России (отголосок недавнего польского восстания 1863 года). Книги привозила из-за границы мачеха, спрятав от таможни в муфте. Тогда же отец стал обучать сына латыни.
Домашние занятия продолжались до десятилетнего возраста, а затем исключительно одаренного мальчика решили отдать в гимназию. Была выбрана школа Св. Анны, где преподавание велось преимущественно на немецком языке, а питомцами ее были главным образом дети из немецких семей. По-видимому, выбор такого учебного заведения был вызван тем обстоятельством, что недавнее польское восстание увеличило раскол в российском обществе между русскими и поляками и отец предполагал, что в русской гимназии ребенок мог столкнуться с неприязненным к себе отношением. Успешно выдержав все остальные экзамены, Фаддей провалился на основном — по немецкому языку. Наверное, впоследствии он с улыбкой вспоминал об этом курьезном эпизоде, потому что, по собственным его словам, владел этим языком «не хуже любого немца». Лишь со второй попытки десятилетний мальчик преодолел экзаменационный барьер, и начались годы учения. Эта пора принесла мальчику новые испытания. Семья терпела нужду. Родственники по материнской линии, разгневанные женитьбой Франца Зелинского на русской женщине, отказали ему и его детям в какой бы то ни было материальной поддержке. Пришлось продавать мебель, в том числе и самую дорогую для семьи вещь — пианино. Чтобы сводить концы с концами, Франц Зелинский вынужден был брать дополнительную работу, что подорвало его и без того слабое здоровье. В итоге отец Фаддея потерял службу и вскоре после этого умер, оставив двух сыновей полными сиротами. Это случилось в 1873 году, когда будущему ученому исполнилось 14 лет.
К тому времени мальчик, провалившийся на вступительном экзамене, был уже первым учеником немецкой школы. Опекуном осиротевших подростков стал их дядя со стороны отца. Он был властным и своенравным человеком. Прежде всего он потребовал, чтобы Фаддей прекратил всякое общение с мачехой, которую мальчик очень любил и ценил, как и она его. Кроме того, желанием дяди было, чтобы племянник продолжил образование в технологическом институте, а подросток не представлял уже своей жизни без филологии, и когда дядя узнал об этом, то попросту выгнал Фаддея из дома и лишил всякой материальной помощи.
Итак, четырнадцатилетний подросток, не успевший окончить гимназию, остался нищим сиротой. Шел 1873 год. Ровесник Фаддея, герой Достоевского, — уже готовился предстать перед читающей Россией со своей «ротшильдовской» мечтой; его предшественник, незадачливый студент Раскольников, отбывал срок на каторге. Но, оказывается, кроме сумрачного Петербурга Достоевского, существовал и другой, не известный ему или не замеченный великим трагиписателем. И в этом Петербурге — столице Российской империи — имелись не только трущобы, уличные женщины и старухи-процентщицы, но и (тоже, наверно, немало!) те, кто понимал: важнейшую основу нации и государства представляют собой культура и люди, способные создавать ее, то есть таланты. И — самое на нынешний взгляд удивительное: понимали это не только представители интеллигенции, но и правители России! Говорят, что в пору несчастной Крымской войны (показавшей, как нас когда-то учили, «всю гнилость и отсталость царского самодержавия») не кто иной как военный министр заявил: недопустимо увеличивать военные расходы за счет средств на образование и культуру. Но это, впрочем, случилось еще до рождения героя моих заметок. А как повлиял отсталый царский режим на его личную судьбу, мы сейчас увидим.
Сначала в сложный момент жизни на помощь своему талантливому первому ученику пришло гимназическое начальство, высоко оценившее его дарования и прилежание. Фаддею предоставили возможность зарабатывать, оканчивая последний класс гимназии, в качестве помощника преподавателя. А когда он с блеском закончил обучение, в Лейпциге, на средства русского правительства (а не доброго заокеанского дядюшки Сороса!), была создана филологическая семинария для талантливых юношей из России. Чтобы попасть туда, нужно было выдержать большой конкурс. Фаддей Зелинский оказался в числе его победителей, что дало ему возможность продолжить образование за границей. Оплачивалось оно российским правительством на протяжении всех четырех лет обучения.
Правительство не зря потратило свои средства. Стипендиат учился превосходно и к концу четырехлетнего срока обучения защитил магистерскую диссертацию. Тем самым он получил право в течение последующих двух лет изучать памятники античной культуры в лучших музеях Германии, Австрии, Италии, Греции и других европейских стран — опять-таки за государственный счет!
После шести лет пребывания в Европе Зелинский возвращается в Петербург. Однако здесь не признают его магистерскую степень, и ему приходится защищать свою диссертацию вторично. Вероятно, кому-то кололо глаза польское происхождение молодого ученого. Так и подготовленная им затем докторская диссертация не была принята в Петербурге, и пришлось защищать ее в Дерпте (нынешнем Тарту). Успешная защита состоялась в 1883 году, а два года спустя Ф.Ф. Зелинский становится профессором Санкт-Петербургского университета. Было ему тогда 26 лет.
В Санкт-Петербургском университете начался самый долгий, значительный и плодотворный этап его деятельности, продолжавшийся более тридцати пяти лет, тот счастливый этап, когда горизонталь быта не препятствовала взлету вертикали жизни, когда любимая работа приносила не только удовлетворение, но и материальный достаток, когда бездомье и сиротство отроческой поры сменились теплом и уютом семейного очага. Получив профессорскую кафедру, молодой ученый вступает в брак с сестрой своего школьного товарища Луизой; в 1886 году рождается их первенец Феликс, ставший ангелом-хранителем отца в последние, трагические годы его жизни; за ним появляются на свет дочери Амата, Корнелия и Вероника. Все дети получили прекрасное образование и воспитание, владели несколькими иностранными языками, обучались музыке.
В университете молодой профессор довольно быстро завоевывает себе авторитет как среди коллег, так и в студенческой среде. Античная филология, до появления на кафедре Зелинского вызывавшая интерес лишь узкого круга посвященных, — на первых порах случалось, что в аудитории присутствовало всего пять слушателей, — благодаря лекциям Фаддея Францевича постепенно привлекает все большее количество студентов, и наступает такое время, когда аудитория не в состоянии вместить всех желающих и слушатели стоят в проходах, толпятся в коридорах, причем не только филологи, но и представители множества других специальностей, — настолько насыщенными, увлекательными и художественно завершенными были лекции профессора. Что вызывало такой интерес к ним? Чисто внешним привлекательным элементом было, разумеется, ораторское мастерство и умение увлечь слушателей не только материалом и ходом мыслей, но и блистательной формой их выражения. Но за этой внешней оболочкой крылась богатейшая эрудиция досконально знающего свой предмет специалиста, а в еще большей степени основанная на ней сила воображения, способного оживить, сделать зримыми и осязаемыми картины древних эпох, так что могло сложиться впечатление, что о событиях, происходивших в древней Греции и Риме, повествует очевидец, только что вернувшийся из-под стен Трои, а то и с самого Олимпа. Образу олимпийских жителей соответствовал и облик самого профессора: высокий рост, царственная осанка, манера высоко нести голову, глубокий, в душу проникающий голос. Почитатели находили в нем сходство с любимым им Софоклом и даже… с самим Зевсом. В Зелинском видели свою модель живописцы и скульпторы. Так, в армянской церкви Львова еще в
Русское Возрождение… Славянское Возрождение… Как далека от него Россия рубежа 19 и
В 1909 году научная и культурная общественность Петербурга отмечает пятидесятилетний юбилей знаменитого ученого, а приветственные адреса и телеграммы из-за рубежа подтверждают не только всероссийскую, но и мировую его славу. Признание, почести, апофеоз успеха!.. Все это лишь стимул для нового творческого взлета. Можно бы сказать, что на шестом десятке Зелинский пережил вторую молодость, но это будет не совсем точно. По отзывам современников, он всегда оставался молодым. И когда летом 1910 года профессор с большой группой студентов совершил экскурсию в Грецию (вагоном третьего класса из Петербурга в Одессу, палубными пассажирами из Одессы в Пирей), его питомцы, на всю жизнь запомнив это событие, с восхищением отмечали, что по энергии, энтузиазму, неутомимости самым молодым из них был их наставник. Экскурсия эта стала поворотным моментом и в личной судьбе Фаддея Францевича: на пароходе начался его роман с восемнадцатилетней девушкой, которая, по его собственным словам, стала последней любовью профессора. Сонечка, дочь известного деятеля земской статистики Петра Петровича Червинского, так же, как некогда сам Фаддей Францевич, училась в немецкой гимназии, а затем поступила на Высшие женские курсы (Бестужевские курсы). Зелинский входил в число попечителей гимназии и уже там обратил внимание на способную ученицу, прекрасно успевавшую по всем предметом, но отличавшуюся при том шаловливым нравом и неоднократно распекаемую на педсоветах за свои проказы. С невольной ее шалости началось и их знакомство в новом качестве. Девушка по ошибке отворила дверь каюты профессора, и тот навсегда запомнил капли вишневого сока на воротнике белой блузки… Вскоре у Зелинского появилась новая семья и две маленькие дочурки — Тамара и Ариадна (Адочка). «Последняя любовь» профессора, вероятно, способствовала приливу творческих сил, а все обстоятельства, казалось, благоприятствовали реализации заветных замыслов.
В 1912 году началось плодотворное сотрудничество Ф.Ф. Зелинского с выдающимися российскими книгоиздателями братьями Сабашниковыми, точнее со старшим братом Михаилом, так как младшего, Сергея, уже не было в живых. Крупнейшим итогом этого сотрудничества стало издание «моего Софокла» — объемистого трехтомника, включавшего все трагедии великого драматурга с комментариями и обстоятельными вступительными очерками, каждый из которых — шедевр эссеистики Зелинского. Даже начавшаяся мировая война не смогла помешать выполнению задуманного, и в течение
Выполнив практически все задуманное в области художественного перевода античных классиков на русский язык (помимо Софокла, наивысшими достижениями были «Баллады-послания» Овидия и сборник судебных речей Цицерона), Зелинский вплотную приблизился к верхним этажам возводимого им здания — вынашиваемому с молодых лет замыслу многотомного свода исследований по истории античных религий. Первым кирпичиком в этом своде стала небольшая книжка, выпущенная в 1918 (!) году Петроградским издательством «Огни», — «Древнегреческая религия» (переизданная, отметим с удовлетворением, Киевским издательством «Синто» в
В период смуты и безвременья, связанных с гражданской войной и разрухой, Зелинский продолжает интенсивно работать. Однако условия российской действительности все меньше способствуют успешному творчеству ученого и писателя, члена-корреспондента Российской Академии Наук. Тем временем многие университеты Европы усиленно приглашают прославленного профессора под свой кров. Он делает выбор в пользу независимой Польши. Туда же он мечтает перевезти новую свою семью — Софью Червинскую и двух дочерей. Он переправляет их из Петрограда в Полоцк, пограничный тогда город, — с тем чтобы, устроившись в Варшаве, взять их к себе. Однако этим мечтам не суждено было осуществиться…
Из воспоминаний Софьи Петровны Червинской:
«Итак, настал день отъезда. Провожал нас Фаддей Францевич. Сначала нам сказали, что нас повезут в пассажирском поезде в детском вагоне, чему мы все обрадовались, т. к. ехать надо было сутки, но оказалось, что поезд наш кому-то понадобился и нас посадили в обыкновенный товарный поезд (кажется, его называли тогда «Максим Горький», без каких бы то ни было удобств, даже самых элементарных). Путешествие предстояло суровое и рискованное, но все мы понимали, что всякие хлопоты были бы бесполезны.
«Поезд» наш тронулся, и мне запомнился на всю жизнь этот момент — Фаддей Францевич шел за поездом и горько-горько плакал. Оказалось, что это, действительно, было последнее наше свиданье…"
Таким было прощание с последней любовью, с маленькими дочурками. Затем пришлось навсегда проститься с Россией.
Накануне отъезда Фаддей Францевич оформил усыновление младших детей и официально дал им свое имя. «Помните всегда, что вы Зелинские», — напутствовал он дочерей. Но помнить об этом в СССР можно было только тайно. Отец за границей — это темное пятно в биографии. Переписка с ним, регулярно получаемые из Польши денежные переводы, — все это осложняло жизнь семьи настолько, что в
Покинув «Россию во мгле», шестидесятитрехлетний профессор пережил второе рождение. Родина отцов, независимая Польша, приняла его с такими почестями, которые затмили все, чем одарил его Петербург серебряного века. Профессура в Варшавском университете, квартира при нем же, ежегодные командировки на конгрессы и симпозиумы во все европейские страны, портреты на почтовых открытках… «Меня здесь балуют, — не без гордости сообщал он в письме дочери Ариадне, — даже в карикатуры и оперетку попадаю, а это свидетельство популярности…» Восторженный прием, комфортные жизненные условия — это прежде всего возможность дальнейшей работы по возведению задуманной вертикали. Не удалось закончить ее в России — значит, нужно выполнить задуманное здесь. Два многотомных труда ждут своего завершения. Первый — тетралогия «Античный мир», начатая еще в России книгой «Сказочная древность Эллады» (самая известная нынешнему читателю книга Зелинского, по меньшей мере дважды переиздававшаяся в
Наполненную творческой энергией жизнь неувядаемого профессора омрачает лишь разлука с близкими, и прежде всего с младшими дочерьми, оставленными в суровой советской России. Письма, открытки дочерям, полные отеческой любви и заботы, отправляются из разных европейских столиц и курортных городов, куда почетный доктор почти всех существующих в Европе университетов приезжает, чтобы поработать в библиотеках, прочитать доклад, выступить перед учеными-коллегами, по несколько раз в год. «…Хотя судьба нас разлучила, — писал он дочери Ариадне, — но мне сладко думать, что у меня есть далеко мои любимые дочки и что я могу работать на них и заботиться о их судьбе. И ты, моя дорогая, помни об этом и, когда будешь думать обо мне, повторяй свои детские слова: «Это наш папа!»… Последнее письмо Ариадне датировано 23 июня 1937 года. Профессор сообщал о своих достижениях и замыслах: «Теперь кончаю «Римскую империю», выйдет солидный том; после него примусь за историю античных религий, коей еще недостает двух томов. Двух томов! Легко сказать. Как их напишешь, когда тебе стукнуло уже 78 лет? Ну, как, этого не знаю, а стараться надо. Помогите мне в этом и вы, поддерживая во мне бодрое настроение и уверенность, что в моей утлой лодочке по-прежнему сидят милые фигурки моих молодых дочек…» На этом переписка дочерей с отцом прервалась.
Тем не менее к осени 1939 года один из недостающих томов главного труда был в рукописи готов. Первого сентября 1939 года гитлеровская, а 17 сентября Красная армия приступили к новому разделу Польши. В промежутке между этим двумя датами Зелинскому исполнилось 80 лет.
Какая трагическая насмешка судьбы! Ученый, в начале творческого пути взращенный культурной почвой Германии, теряет все им созданное при нашествии вандалов, порожденных этой же страной! Авиабомба нацелена в здание Варшавского университета, квартира профессора разрушена. Пламя пожара уничтожает книги и драгоценные рукописи… Атмосфера этих дней воссоздана в стихотворении польской поэтессы Ханны Морткович-Олчаковой «Памяти профессора Тадеуша Зелинского». Привожу его в своем сокращенном переводе, не передающем, к сожалению, патетической напряженности оригинала, но, надеюсь, верно излагающем смысл.
От рукописей, книг библиотечных
Остался пепел и чадящий дым.
Развеяны и отлетели в вечность
Святая Греция и величавый Рим.
Пожрало пламя славный «Мир античный»,
«Аттические сказки» размело…
А их создатель статуей трагичной
На посох навалился тяжело.
Сожженный рынок. Сумрачный народ
Среди развалин пропитанье ищет.
Седой профессор в той толпе бредет,
Надеясь раздобыть какой-то пищи.
Колышет ветер серебро волос,
Пуста сума в руке его нетвердой,
А голос пресекается от слез,
И ни следа былой осанки гордой.
Кому нужны минувшие века?
Что стоят здесь полвека прежней славы?..
Свирепый голод гонит старика
Среди руин поверженной Варшавы.
Разбиты склепы, взорваны дома,
И хлопья сажи застилают небо.
В ладонях старца посох и сума.
Единственная мысль — о корке хлеба.
Так что же — возводимая на протяжении всей сознательной жизни вертикаль рухнула в одночасье и погребла под собой своего творца?.. Оказывается, нет! Ведь уже сказаны младшим современником Фаддея Францевича бессмертные слова о рукописях, не поддающихся пламени!
…В содержательной статье Н.А. Добронравина, заключающей переизданный издательством Алетейя" в 1997 году
Из письма Карин Зелинской Ариадне Фаддеевне от 26 сентября 1958 г. (Карин Зелинская
«Дорогая Ариадна! Мне переслали твое письмо, которое ты написала в надежде найти следы твоего отца. Он умер 8 мая 1944 года, ему было 84 года… Последние годы своей жизни он провел здесь (т.е. в д. Шондорф, Верхняя Бавария. — О. Л.). Он прибыл сюда в ноябре 1939 г. после первого разгрома Варшавы вместе со своей дочерью Вероникой, его верной спутницей. Она всегда трогательно заботилась о нем и всюду его сопровождала… После взятия Варшавы они оба провели очень тяжелое время. Их квартира сгорела, как почти весь Варшавский университет, и в связи с этими потрясениями его постиг удар, так что он едва мог передвигаться, а Вероника уже давно страдала болезнью сердца. К счастью, удалось получить, благодаря нашему содействию, разрешение приехать к нам и нам удалось их сравнительно хорошо устроить. Он был рад быть с нами, но очень страдал от тяжкой судьбы, постигшей его родину. После удара он сравнительно оправился, мог ходить, хотя и с трудом. Духовные его способности не пострадали. Он в совершенстве владел многими европейскими языками, знал наизусть великие произведения мировой литературы и незадолго до своей смерти закончил шеститомный труд своей истории религии…Рукопись
Итак, последние этажи возводимого всю жизнь здания все-таки были достроены, и вертикаль жизни до последнего дыхания строителя не пошатнулась. Можно ли поставить в укор немощному восьмидесятилетнему старцу, что он, пытаясь спасти дело своей жизни, оставшись без крова, без средств к существованию, с тяжелобольной дочерью, нашел приют у собственного сына, жившего пусть и во вражеской стране? Да еще объяснять его переезд в Германию какими-то идеологическими мотивами? Но и версию о чуть ли не симпатиях к нацистам можно опровергнуть материалом почти что из первых рук.
Из письма Феликса Зелинского Ариадне Фаддеевне,
«…папа, живя у нас, не делал разницы между нацистами, ненависть к которым я вполне с ним разделял, и немецким народом. А разница была коренная. И именно со стороны здешнего народа папа встретил столько уважения, любви и услужливости, что неприязнь его была крайне несправедлива».
Какие уж тут симпатии к нацистам! Впору упрекнуть несчастного старика в несправедливости другого рода. Но не будем этого делать. Бывают в жизни ситуации, когда любые идеологемы отступают в тень перед глубинными жизненными связями: отец и сын. Когда-то, в
Вот уже более полувека младшие дочери Фаддея Францевича Тамара и Ариадна живут в Ростове-на-Дону. Их мать Софья Петровна похоронена здесь же, на Северном кладбище, в 1978 году. При работе над этими заметками я пользовался материалами из их семейного архива. Оттуда же и оригиналы публикуемых фотографий. Основными же источниками послужили работы самого Ф.Ф. Зелинского. Поэтому закончу предназначенным для самых любознательных читателей кратким библиографическим списком русских переизданий новейшего времени, отметив, что главная заслуга принадлежит здесь Петербургскому издательству «Алетейя», анонсировавшему выпуск полного свода сочинений Зелинского и уже тиражировавшему семь объемистых томов.
Цикл научно-популярных статей «Из жизни идей».
Т. 1. Из жизни идей. — Репринт
Т. 2. Древний мир и мы. — Репринт
Т. 3. Соперники христианства. — Репринт издания1907 г.
Т. 4. Возрожденцы. — по изданию1922 г.
Все 4 тома выпущены в
Из цикла «Античный мир».
Сказочная древность Эллады (широкоформатное подарочное иллюстрированное издание). — Моск. рабочий, 1993. 50 тыс. экз.
Сказочная древность. — М., Соваминко «Культура», 1994. 50 тыс. экз.
Аттические сказки. — С.-Пб., Алетейя, 2000.
Римская империя. — С.-Пб., Алетейя, 1999. Перевод с польского. 2 тыс. экз.
Римская республика. — С.-Пб, Алетейя. Перевод с польского. 1500 экз.
Из цикла «История античных религий».
Древнегреческая религия. — Киев, Синто, 1993. 3 тыс. экз. (репринт издания1918 г. Петроградского изд-ва «Огни»).
История античной культуры. — С.-Петербург, «Марс», 1995 (по изданию1914 г.).
Кажется, Фаддей Францевич возвращается в Россию?
Источник: ЛГ — Юг России, 2000, №№ 43,
И страшным-страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым Вселенным
Повернут Млечный Путь.
Борис Пастернак.
В городе звезд не видно. Их загораживают высотные дома, затуманивают клубы смога, забивают светом лампионы. Да и на кой ляд на них смотреть! Для этого есть телевизор.
В те времена, когда телевизоров не знали, на звезды поглядывали чаще. Даже известные люди. Например, Кант, заметивший, что знает только два чуда: звездное небо у нас над головами и нравственный закон внутри нас. Или Сократ, сумевший различить отражение звезд в грязной луже. А Галилей, которому захотелось приблизить их к человеческому глазу, впервые навел на небо подзорную трубу…
Исследователи звезд называются астрономами. Существуют еще и — более известные широкой публике — астрологи, но о них пока не будем. Наш сегодняшний спутник — Астроном…
Чтобы увидеть в натуре звезды и только звезды, нужно приехать в хутор Недвиговку, разумеется в темное время суток. Веерные или какие-то там еще отключения в данном случае нам только на руку. Оглушенные угрохотавшей электричкой и ослепленные в первый миг египетской тьмой, мы затем приходим в себя под всеохватным куполом звездного неба и оказываемся в положении древних мореплавателей, направляемых кормчими звездами. Боюсь, что сами (автор этих строк и его восьмилетний сын Ромка) мы не сумели бы наметить точный маршрут, но с нами надежный штурман — тот самый Астроном. На всякий случай обозначая неровности тропы карманным фонариком, все же основным маяком он выбирает Арктур — пылающую оранжевым жаром звезду на западе. Она светит в сто раз ярче нашего Солнца, но умопомрачительное расстояние позволяет смотреть на нее без риска ослепнуть. Впрочем, что нам этот Арктур или любая другая звезда на небосводе. Мы ведь, в отличие от древних, разучились ощущать всю, по словам знатока античности Ф. Ф. Зелинского, «прелесть того времени, когда звездное небо еще так много говорило смертным, когда они замечали все его перемены, определяя по ним и время годовых работ, и время ночных смен, направляя по его светилам бег своего корабля, — когда познание этого векового порядка возвышало их умы до чаяния той предвечной Причины, которая в нем проявляется»…
Наш путь лежит через открытое поле. Теперь, когда глаза привыкли к темноте, она уже не представляется нам кромешной. Месяц только нарождается, и его акварельный серпик давно скрылся за горизонтом, и все же можно различить в небесном свете контуры предметов. Мы пересекаем поле уверенным шагом, и вдруг Астроном останавливается и говорит:
— А вот, Ромка, Милки Вэй.
Рука его направлена в зенит. Мы задираем головы. Над нами туманной размытой полосой из края в край неба тянется слабо светящийся центр нашей Галактики, прозванный Млечным Путем. Головокружительное и непостижимое разумом скопление мириадов звезд…
Цель нашего пути — обсерватория, или, говоря официальным языком, учебно-методическая лаборатория Кафедры физики космоса Ростовского университета. Наш проводник — заведующий этой лабораторией Михаил Юрьевич Невский, личность весьма популярная в СМИ, как печатных, так и электронных. Когда в небесной канцелярии происходит нечто экстраординарное, — ну, там, затмение либо очередное зависание НЛО над чьим-нибудь балконом, — за разъяснениями обращаются к нему. Комментарии обычно бывают краткими и неромантичными: в интерпретации М.Ю. Невского «летающие тарелки» обидно теряют свою «инопланетную» природу. Что поделаешь — он астроном, а не уфолог, наука же, в отличие от своей самозванной родственницы с приставкой «пара-», не всегда способна пощекотать нервы обывателю. Зато на своем месте — у рычагов мощного телескопа, напоминающего дальнобойное артиллерийское орудие, Михаил Юрьевич, не теряя академической невозмутимости, все-таки меняет облик. В распахнутом кожушке, привычный к пронизывающему студеному ветерку, он похож на бывалого шкипера, уверенно прокладывающего курс, но не по морским просторам, а по звездному океану.
Ромка завороженно наблюдает за манипуляциями Астронома, ворочающего тяжеленную трубу с привычной легкостью. Укрепив ее в нужном ракурсе, он приглашает нас подняться на стремянку.
— Вижу! — радостно кричит Ромка. — Сатурн! С кольцом!..
Он много чего увидел в эту прозрачную ночь. Юпитер со своими полутора десятками спутников; соседку Вегу, свет от которой идет до Земли всего 26 лет; обычные и ничем не отличающиеся друг от друга безымянные звездочки, преображенные линзами телескопа, оказывались то двойными, то разноцветными, то похожими на дырку от бублика… И Туманность Андромеды, соседняя Галактика, весело и призывно мерцала ему светом, излученным два с половиной миллиона лет назад…
— Ну ладно, Миша, — говорю я Астроному (мы знакомы не одно десятилетие). — И вот за все эти сорок лет наблюдений так-таки и не видел ты ничего из ряда вон… ну, этих самых неопознанных летающих?..
— Не-а, — отвечает он. — Вот разве что в самом начале, когда полетел Гагарин, подумал я однажды, что началось: «караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…» Где-то над Таганрогским заливом понеслись они, эти караваны… А потом слышу звуки выстрелов, ну и понял, что это шмаляют там трассирующими. Учения, что ль, какие… — Потом, в утешение мне (точнее, тем, кто жить не может без аномальщины): — Но ведь говорят, что они, инопланетяне, специально скрываются от профессионалов, а вступают в контакт только с простыми смертными…
«В основном с теми, у кого тараканы в голове», — добавляю я про себя. И в самом деле. Неужели звездное небо само по себе не чудо, чтоб заселять его вымышленными фантомами!..
Так зачем все-таки астрономы вперяют свой взор в небо? Зачем Седов и Скотт рвались к полюсу — условная точка на карте, такие ж льды, что и на сотни миль вокруг?.. Зачем Хиллари карабкался на Эверест? Ответ последнего был прост: «Потому что он существует». Быть может, пока человек не перестает стремиться к тому, что не сулит ему никакой материальной выгоды, он и остается человеком?..
Не слушайте астрологов, господа. Лучше просто смотрите на звезды. Сами. Хоть изредка.
Источник: ЛГ — Юг России, 2001, № 10
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
