ВЕТКА КАШТАНА

С минуты на минуту должны были объявить посадку. К самолёту уже подкатывали трап. На верхней ступеньке трапа сидел голубь. Он как будто удивлённо озирался по сторонам. Вдруг хрипло, со свистом заработал невидимый мотор, и голубь улетел.

Они стояли друг против друга, в одинаковых модных плащах, с одинаково озабоченными лицами.

Долго молчали.

— Ты будешь мне писать, — произнёс он, наконец, не то спрашивая, не то с просьбой.

— Посмотрим…

— Ты будешь писать мне, — повторил он твёрже.

— Это зависит от многих обстоятельств.

— Каких именно?

— Ты не понимаешь?

— Нет.

— Ты и раньше не понимал.

—Раньше ты была совсем другой, — сказал он, как бы переносясь в это «раньше».

— Возможно, но и ты был…

— Каким?

— Оставь. Я не люблю геометрии. И заодно не хочу банальных слов о треугольнике. Ты знаешь.

Он посмотрел на неё с сочувствием и одновременно с укором. Она отвернулась.

—Я разберусь в этом, обещаю, — глухо сказал мужчина. — Бывают у человека такие моменты в жизни, когда… когда ему нельзя напоминать.

— Да, бывают, — с готовностью согласилась она.

— Это внезапное бегство, эта странная стажировка… Целых три месяца — и где!

Она улыбнулась: пожилая иностранка вела на поводке французского пуделя, забавно стриженого, с пепельной чёлкой, свисающей к самым глазам.

— Во-первых, — она продолжала улыбаться, наблюдая за пуделем, — ты был прекрасно осведомлён о том, что я оформляю документы. А во-вторых, это вовсе не странная, а самая обыкновенная стажировка. Международное сотрудничество, расширяющиеся контакты… С некоторых пор, я вижу, тебе некогда читать газеты.

— Два — ноль не в мою пользу, — мрачно пошутил он.

— Пожалуй, два — один… Да-да, два — один. Так точнее.

— Ты опять про э т о?

— Нет. Про газеты. Ты ведь журналист, по долгу службы, так сказать, приходится.

— Ты нужна мне, — вдруг сказал он тихо.

Дама с пуделем остановилась в двух шагах от них. Посмотрела на часы, нетерпеливо вздохнула. Погрозила расшалившейся собачке — совсем как человеку. Та притихла, растянулась у ног хозяйки.

— Я забыла «в-третьих» — «И где!». Что ты имел в виду?

— Ничего. Так просто.

— Милый мой, Париж опасен только мужчинам. Ну, ещё слишком преданным и тихим жёнам, которые всю жизнь молились только на одного бога и вдруг, в один прекрасный день обнаружили, что жизнь действительно прекрасна и соблазнительна.

— Ты, конечно, не такая… не такая преданная. — И снова было непонятно, спрашивает он или утверждает.

Она не ответила. Он ждал. Тогда, словно подоспев ей на выручку, заговорило радио.

— Мне пора.

— Я буду ждать тебя. Ты можешь не писать, не давть телеграмм, не звонить. Только знай, я тебя жду. Тебя и больше никого. А т о… т о пройдёт. Уже прошло. Ну, проходит…

Дама взяла пуделя на руки, погладила, бережно укутала в какую-то пёструю косынку. По проходу уже двигался поток пассажиров.

— До свиданья, — на ходу бросила она, пристраиваясь вслед за дамой.

— Постой!

Она притормозила в нерешительности, оглянулась. Теперь поток шёл наперерез ей. Мордочка пуделя виднелась уже далеко впереди.

— Постой, я хотел сказать… Привези оттуда ветку каштана. Я буду встречать тебя, и если увижу в твоей руке ветку, значит… значит ты меня простила и между нами всё по-прежнему. Хорошо?

Ответом был её взгляд, какой-то утомлённый и покорный.

Распахивалась широкая стеклянная дверь, мелькал в последний раз её портфель-дипломат и — только она исчезала в толпе, идущей по полю, — раздавалась трескучая команда «Стоп!», и всё приходило в беспорядочное движение…

Откуда-то сбоку выныривал помреж с хлопушкой в руках и бегом бросался к пожилой иностранке. Гасли «юпитеры», замирала на рельсах камера; режиссёр в синей вязаной куртке наподобие френча, что-то кричал своему слишком расторопному помощнику, но тот, конечно, не слышал. Потом все занятые в эпизоде возвращались на свои первоначальные места. Массовка, как всегда, задерживала. Режиссёр примирительно басил: «Ну ещё разок. Марья Николаевна, голубушка, из картиночки опять выпали. Ай-яй-яй. Проход чуть левее… ага, вот так. Ну, последний раз, он трудный самый!» Актриса Кучерская вздыхала, теперь уже не по роли. Пудель, вырвавшись у неё из рук, бежал в уголок, но и тут его настигал всеуспевающий помреж. Отбиваясь, собачка тоненько взвизгивала, кто-то из массовки начинал хихикать, и тогда, наконец, у режиссёра сдавали нервы. «Семён Семёныч, милейший, — лихо набрасывался он на оператора, — я ведь людей мучаю. А они тоже члены профсоюза. В конце концов, пусть там нарисуют две лишние чёрточки! Для Марьи Николаевны, персонально. Она вам этого не забудет, ей-богу! Где мел? Дайте мелу!» А на площадке уже чертили, расписывали, отмеривали складным метром, стирали и снова проводили белые линии. Чертыхался герой; пожилая актриса Кучерская в величественном изнеможении опускалась на табурет, кем-то услужливо подставленный; шумела, как табор, массовка.

Кажется, в эти минуты одна она оставалась спокойной, будто даже непричастной ко всему происходящему. В ожидании очередного дубля пыталась вспомнить какие-нибудь французские слова и фразы, которые учила ещё в школе. Их перевод напрочь вылетел из головы, да и произношение не давалось. Что она будет делать? Ведь впереди — Париж…

А назавтра она провожала мужа в Таллинн.

Последнее время у него зачастили командировки: неделюдома, неделю в отъезде. Она не интересовалась почему, он не объяснял: мол, главк, ответственная работа, сама должна понимать. Обычно накануне вечером ласково и немного виновато он предупреждал её; случалось, просил о какой-нибудь мелочи: постирать или погладить. До неё давно уже доходили слухи — сослуживица, к тому же разведённая, вместе ездят, — но она не верила им. Грязь, муть! Муж был по-прежнему ровен, по-доброму открыт с нею, а дети, особенно старшая, второклассница, буквально ходила по пятам. «Папа, расскажи», «папа, сделай», «папа, почитай»… Он всё умел, всё знал, и на всё у него хватало терпения и времени. А она вечно куда-то опаздывала, её раздражала кухня и то, что сына не добудишься по утрам, а надо ещё успеть с завтраком, и дочь собрать в школу, и себя привести в порядок.

Муж неторопливыми, строго отмеренными глотками отхлёбывал кофе и что-то рассказывал про Эстонию, но она не слушала. Как назло, испортилась змейка на платье… Пальцы нервно впивались в замок, дёргали его то с силой, то осторожно, но всё было напрасно. Наконец, она позвала его на помощь. Он пришёл и в два счёта исправил. «Ну, стоит ли… нервы… такая ерунда», — улыбнулся, будто оправдываясь. Она безразлично махнула рукой — ах, не в первый раз, а затем по какой-то странной связи подумала: всё ей некогда поговорить с ним. Сесть и поговорить. «Змейка действительно пустяк», — бросила почти весело и влруг, обжегшись о свои слова, как бы спохватилась и выбежала из спальни. Наверно, он что-то почувствовал, всегда медлительный от уверенности в себе, поспешно кинулся ей вслед. Догнал, коснулся губами её лба, послал воздушный поцелуй детям (так между ними было заведено с давних пор) и вышел, снова никуда не торопясь, подчёркивая всем своим видом: ничего не произошло. На улице его уже ждала машина.

До студии она добиралась на метро, с двумя пересадками. Иногда, скрепя сердце — он был щепетилен в этих вопросах — муж подбрасывал её на ведомственной «волге». Она не прочь была пользоваться комфортом; но сейчас, несмотря на страшную давку в вагоне, ни о чём не жалела… вернее, не замечала тесноты, жары и прочих неудобств. Предстояли съёмки в павильоне, а ей нравилось работать на месте, «дома», вдали от натуры, которая часто отвлекала. Например, вчерашний голубь, взлетевший со ступеньки трапа…

Кстати, почему она вспомнила о нём?

И о ветке каштана? Каштаны росли в её родном Киеве. Она могла съездить туда и нарвать сколько угодно веток. Выбрать одну, самую большую, самую красивую и привезти е м у.

«А в Париже, на бульваре Капуцинов…» Усмехнулась, та и не докончив мысль. Ей было известно об этом бульваре по картине одного знаменитого художника-импрессиониста.

…Хотелось скорее на площадку. Работать.