ДВОЕ

Все же в Кремнегорске мелькнула и победа. Женька подставлял ему ножку, ловил, но существовали самые точные и важные весы— таблица. Марухов отстал от него на три с половиной очка. Он был слабее. А слабому простились и талоны на обед, и прочие штучки. С еще большим упорством Троицкий добивался Женькиной дружбы. Возьми меня с собой! Я не согнусь, выдержу.

Первое, что пришло в голову, — несколько кляссеров, хранящихся в дальнем углу шкафа. Без спросу брать их не позволялось — вещи отчима, — но риск благородное дело. Марухов равнодушно пожимает плечами: марки его не интересуют. Еще одна попытка: подшивка бюллетеней первенства страны по шахматам. «Только зайди, тащить в клуб неохота». — «И не тащи. Мне Генка такие книжки предлагал, с автографами Чигорина!» Неловкая пауза; ощущение — как будто давит воротничок.

Затем Троицкий сторожит момент, когда Марухов выйдет из клуба. Начинается «дружба»: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Спрашивающий робок и многословен, назойлив и начисто лишен самолюбия; отвечающий сух и лаконичен, разговаривая, он делает одолжение. Торопиться некуда, но Женька поглядывает на часы.

— Здорово ты меня прибил в Кремнегорске, — вдруг говорит Троицкий. — Есть психологические трудные партнеры. Борешься, стараешься, а веры нет. Мне с тобой всегда трудно играть.

— Только психология, хочешь сказать?

— Ну почему — только? Если противники примерно равны по классу…

— Спасибо, что считаешь равным. Будущий чемпион, надежда клуба. Цезарь сказал про тебя Никитину… — Марухов осекается. — Интересно, да, что про тебя говорят? А я как раз вышел из комнаты. И дверь поплотнее закрыл.

Насчет чемпионства прогнозы почти сбылись. 31 августа следующего года «Вечерка» напечатала заметку о втором месте Троицкого на первенстве республики. Десятый класс он начинал знаменитостью. Вовка Артист похлопывал его по плечу, признавая свою недальновидность; детдомовец Саня был прямее: «Дай пять, Троячок, молоток ты, кувалда». Даже кличку сразу придумали! А Томка Авилкина, староста и чемпионка по бегу, сказала, что

будет ходить в клуб болеть за него и что Троицкий непременно должен научить ее шахматным ходам. У Томки был вид заговорщицы и немножко коллеги. Она носила пышные белоснежные банты, которые не вязались с кряжистой мальчишечьей фигурой и литыми икрами кривоватых ног.

Зато она оказалась мастерицей слушать. Никогда больше не встречал он людей, кто слушал бы его с такой нерассуждающей подчиненностью, чуткостью, верой. С Татьяной потом было по-другому. Сшиблись, столкнулись два самостоятельных и, главное, равновеликих мира. Жена всегда чуточку снисходила; слушать его ей было интересно или не очень, забавно или так себе. Она могла пожалеть, посочувствовать, но за этим ощущалось как бы второе дно. На самую последнюю глубину его боли и радости она не допускала.

А Томке он имел право ночь напролет после выпускного бала рассказывать о Марухове. Друг, самый близкий его друг. Удивительный человек… независимый… есть в нем какой-то стержень… Нет, словами не передашь. Хочешь, познакомлю? Томка покорно кивала, взяв его под руку. Ей положено было восхищаться Маруховым, и она это делала.

Скованными тишиной переулками он привел ее к клубу. Особняк с покатой толевой крышей и двумя обшарпанными пилястрами у входа выглядел внушительнее, чем днем. На двери висел амбарный замок, детище секретаря Тонечкина. Томка не дышала.

— Клуб — это секта единоверцев, великое и святое братство!—Троицкий прислушивался к интонациям своего голоса, как Вовка Артист.

— Поцелуй меня,—тихо попросила Томка.

Целовать—значило брать на себя какие-то смутные обязательства. Да и не питал он ничего к бывшей старосте Авилчсиной.

— В какую щеку, левую или правую?

— В какую хочешь.

— Прекрасно. — Он достал платок, махнул им по губам. Понимал, что ведет себя глупо, недостойно, но сделать ничего не мог. — Прекрасно!

Он уже поворачивался к Томке, когда та с решительностью отступила на шаг. Стукнул об асфальт каблук.

— Везунчик ты, Троицкий. Жуткий. Он дернул плечом: мол, не против был поцеловать ее.

— Дурак, идиот! —крикнула Томка и бросилась прочь.

Он догнал ее в середине квартала, бежала она совсем не по-чемтшонски.

— Тебя били когда-нибудь? — спросила Томка, глядя на него почти с презрением.

— Так… Пытались.

— Кто?

Троицкий подумал секунду.

— Марухов, тот самый.

Сразу переменившись, будто поняв все, Томка с шутливой кротостью потрепала его по шевелюре. Он не отстранился. Пышно взбитые банты, оказывается, шли ее скуластому, некрасивому лицу.

Поцеловал он Авилкину в подъезде ее дома, уже под утро. Помнил каждое свое движение, как неуклюже тянулся к ней губами, как сжимал ее ладонь в своей, перебирая пальцы, словно пересчитывая их, как терся затылком о другую ее ладонь, которой она не отпускала его голову. Ровно три дня тянулось это воспоминание. А на четвертый разом ушло. Началось поступление.

Вот тогда-то они и вспомнили отца с его химией. Отец — это было всего лишь понятие. Чудом уцелевшая стопка тетрадей на чердаке, вложенная в одну из тетрадей фотография деда в котелке и с тростью… Отца не существовало в природе, как и той женщины, фронтовой подруги, которую в детстве он мечтал увидеть во сне, полюбить. Не надо было трогать этого. Но они не посчитались, тронули. Боль не возникла — ущербное чувство обделенности. Он так и не мог от него избавиться.

Химия, медицина — как же, сын проректора по хозчасти, — мать с отчимом расписали его будущее на много лет вперед. А в шахматах все было темно, непредсказуемо, порою за ход до катастрофы ты еще ни о чем не догадывался. Да, изнурительный, каторжный труд, но одновременно чертовски захватывающее приключение!

Жаль, совершенно бесполезное.

Прошло меньше года с тех пор, как мать вроде бы невзначай подсовывала тот номер «Вечерки» Максиму Кирилловичу, приятелю отчима, и гость церемонно тряс руку Троицкому и даже два раза назвал на «вы». Меньше года, а уже все забыто.

Вообще бы никуда не поступать, Марухову же разрешается! Мать предупреждала: «Ты еще пожалеешь». Рифат разводил руками с детскими ладошками, едва выглядывающими из-под рукавов пыльной пижамы — вся его одежда производила впечатление пыльной, слежавшейся, из сундука со старьем.

— В юности у меня тоже было увлечение: марки и старинные монеты. А Максим, так тот этикетки от спичечных коробков собирал, мода была.

— Вот увидите, я буду чемпионом, буду!

Потом Троицкий несся по бульвару, и кто-то легконогий, стремительный догонял и не мог никак догнать его. В палевых летних сумерках возникали силуэты двух старичков на скамейке. Они были настолько поглощены игрой, что не шелохнулись, когда он резко остановил бег. «Гвардия умирает, но не сдается», — сказал один, у которого не хватало ладьи, коня и пары пешек. Торчал рыжевато-седой хохолок, сползали на нос плоские очки-блюдечки. Гвардия погибала трогательно и не страшно. С пустыря за бульваром тянуло дымком, как на поле сражения, и в невидимый рупор гремел голос главнокомандующего: «Неужели ты уступишь, неужели пойдешь в химики, врачи?»

Это был Женькин голос. Человек вламывался в жизнь другого человека и присваивал себе полномочия главнокомандующего, судьи, последней инстанции.

Не так давно в ящике столика под телевизором среди старых свадебных телеграмм и перегоревших радиоламп нашелся металлический жетон за тот успех на первенстве России. Нахлынуло прошлое, без сожаления о несбывшемся. Прошлое как неизбежность дороги: столбики с километражем и унылый однообразный ландшафт, который не запомнить. Но постепенно все связалось с Маруховым, сквозь пелену стали проступать очертания пути. Женька как бы высвечивал его…

У старичков на бульваре решилось подобно молнии: тот, который имел преимущество, в один ход подставил под бой королеву. Взрыв, толчок, нарушение логики событий. За те сорок минут, что Троицкий отсутствовал дома… В таком стыдно было признаваться — он уже смирился с мыслью о большой химии. Отпирая замок, думал о том, что уступка, в общем, ерундовая, учеба — это так, для успокоения родителей.

Но мать сказала: только что они советовались с Максимом Кирилловичем, один его дальний родственник преподает философию в университете и мог бы помочь…

— Да как вы можете предлагать мне такое! — возмутился Троицкий.

После мать еще долго умилялась: очень трудный факультет, большие конкурсы, а Горик — сам. Тетка Лида совсем по-старчески причитала «да-да-да», снова вспоминали про деда, отказавшегося от должности в Наркомате.

Однако дома не знали кое-каких деталей. Да, директор клуба первый проявил инициативу; да, так принято: если поступает разрядник, ставить в известность кафедру физвоспитания; да, не один Троицкий… И все же чуточку унизительно. Ты только назови вуз, а остальное — их дело. Ведь могли они узнать сами, через родителей, случайно, наконец. Назови и забудь.