ДВОЕ

В коридоре пахло устоявшейся сладостью, смешанной с запахом пыли и верхней одежды. Велосипед убрали. «Аполлон Никодимыч догадался», — подумал Троицкий даже с симпатией к беспокойному соседу. Народу прибавилось. Незнакомая женщина, броско одетая во все черное, топталась на резиновом половике у парадной двери и повторяла недоуменно: «А мне только утром, совершенно случайно…»

Люди замерли в ожидании. Никто не стоял в одиночестве, можно было насчитать несколько группок по двое, по трое. Казалось, они нарочно расположились так, чтобы мешать проходу Троицкого. Они заставляли его найти свою пару. В последнее время с Маруховым вроде бы приятельствовал Семушка. Хотелось спросить про Женьку: то ли подробности болезни, то ли — когда подадут автобус.

Но вот с лестничной площадки в пальто нараспашку ворвался Цунин, на ходу кинул: «Кто там?»; все разом посторонились, и Троицкий понял, что опрашивать ни о чем не станет: похоже на обыкновенное любопытство. По инерции он сделал еще шаг, прислушался. Простуженный, с сипотцой голос, долетавший из кухни, принадлежал Аполлону Никодимычу:

— Не спорьте, милая. Мы, старики, свое отпахали. Разве зла вам хочу? Их жалею. — Что-то звякнуло, наверно, кастрюлю поставили на плиту. — Сами подумайте, что люди могут сказать.

— Но ведь я приходила, когда он болел…— Женский голос прервался, как бы устав от сопротивления.

— Тайком от Марьи Викторовны являлись-то, не смели. Она человек старых правил, вы уж мне не говорите. А Евгений что? В семье чуть занеладилось — на сторону утешения искать. Дело житейское, современное. Вас злесъ. может, никто и не знает, только перед собой как же, а? Нехорошо ведь.

Застучал нож по дереву.

— Нарезать бы помогли,—неожиданно попросил Аполлон Никодимыч. — Поминки, согласно обычаю. Да вы не плачьте, милая, в работе оно легче забывается.

Подслушанный разговор привел к мысли, что ему, Троицкому, крупно повезло в жизни: будь Женька сейчас на его месте, он бы такого не услышал.

Стоп, никаких сравнений, для собственной же пользы! Глупо подсчитывать очки, глупо и поздно. Не все ли равно?.. Вечером лекции у заочников, необходимо быть в форме.

На .площадке лестницы, опершись на перила, стоял Яшка. Уходить в присутствии знакомого было неловко. Троицкий потрогал цветок на венке, шумно вздохнул.

— Наши всех выгнали, сказали — сами. — Яшка прицокнул языком: — Так похудеть! А цвет кожи!..

— Я смотрю, Семушка всем заправляет. Слушай, как он умудряется в турнирах играть? У них же спектакли по вечерам.

— Ну, понедельник, на день еще переносит, отпуски, отгулы. По-разному. За границу ему как-то предлагали — не поехал: финал города. По приглашению, между прочим; у него там родственники.

— Молодец. — Троицкий еле сдержал иронию.

— Наша закваска, отравлен навеки. — Яшка пристукнул косточкой пальца по твердой серой обложке книги, которую держал в руке. Это был «Матч-турнир на первенство мира, 1948 год». — Читал?

— Такие вещи не читают. Их изучают, штудируют. Твоя настольная?

— Женькина. На полке стояла с краю.

Троицкий машинально раскрыл книгу и обжегся о знакомый почерк. «Жене Марухову— учись черпать у великих, больших и поменьше». Он перечитал снова и снова. Сегодняшний день можно было назвать днем опоздавших надежд. Какое-то бессмысленное наверстывание упущенного. Было выиграно и то давнее единоборство: в Троицкого Василий Кузьмич «твердо верил», Марухову советовал «учиться»…

— Могу спорить, — говорил Яшка, — раньше играли лучше. Азартнее, яростнее. Тот же Ноттингем, Авро-турнир. Правда, и ошибались больше, но зато бой, в открытую! Капу возьми, Алехина. А сейчас на Западе играют в коммерческие шахматы; слыхал такой термин? Делим очки—делим призы, и никому не обидно. Профессионализм в худшем смысле слова. Сама атмосфера…

Без всякого перехода Яшка принялся жаловаться на директора клуба — в турниры с нормой его не пускает, по мелочам разным придирается: опоздал, не предупредил о переносе партии, справку от врача не представил. Не мил Цезарю человек — со свету сживет, никакой объективности. А у Яшки ничего, кроме шахмат. По самому больному бьет. Только все разно не сломит, не удастся.

Троицкий опять заглянул в книгу. Итак, Марухоза наставляли: учись. Но он в этом не нуждался. Он уже умел.

* * *

…Жажда была одуряющей, но буфетчица как назло ушла принимать товар. За окном пухлощекий малыш в белой панамке бежал навстречу девочке, такой же пухлощекой и счастливой. Подходили какие-то люди, качали головами, оценивая позицию. Троицкий никого не узнавал. За глоток воды можно было пожертвовать даже тем синим блокнотом, куда представитель республиканской федерации заносил имена лучших. «Кандидат в сборную, — черкнул Троицкий матери. — А твой Марухов тоже молодец, сражается до последней пешки». Письмо вышло подробным, как просила она. В Кремнегорске лили дожди, надо было чем-то заполнить время в ожидании тура. Он видел себя вышагивающим по залу — верный признак того, что все нормально. А в действительности за полтора часа игры поднялся со стула лишь раз. Не успел — погиб в двадцать ходов, без сопротивления… Ох, как неудачно сложилась партия с Маруховым здесь, на первенстве России! Варианты обрывались, тупик… Ладья противника на «дэ-четыре» касалась соседней белой клетки, но Женька и не думал поправлять ее. Уже не имело значения.

Хищно вытянув вперед маленькую голову, Марухов нависал над столиком, точно птица, высматривающая добычу. Он подавлял, с ним невозможно было бороться. С более сильными получалось, с ним — нет.

— На ничью?.. — Троицкий не смог добавить «согласен». Одолевал стыд, как если бы он просил детдомовца Саню или Вовку Артиста оставить его в покое.

Марухов с недоумением оторвался от доски. Губы растягивались в язвительную — маруховскую — усмешку.

— Земляки, да? Зачем мне портить твои шансы, ты же лидер… — Воровато огляделся, возле их столика как раз никого не оказалось. — Три талона на обед. Ну, быстро!

Троицкий судорожно сомкнул веки. Тогда Женька не спеша откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди:

— А корабль с мачтами не хо-хо? Неужели поверил? За три талона, всего?!

Еще немного и захохотал бы — сообщить всему залу.

Капитуляция: Троицкий протягивает Женьке влажную ладонь. «Скорее бы домой!» Представитель республиканской федерации прячет синий блокнот в папку… Першит в горле от сухости. Можно напиться из графина на судейском столе, но вода там теплая, невкусная. «Скорее бы домой!»

— Посмотрим? — предлагает Марухов как ни в чем не бывало.

За анализом Троицкий вспоминает про… узорчато вьющиеся стебли с листьями в форме сердечка и с редкими перламутровыми вкраплениями. Лиана. На следующий день после переезда в новую квартиру мать достала цветок за баснословную цену. А ведь действительно красиво, как он раньше не замечал!

Они сидят, разбирают ошибочные ходы Троицкого, и удобно, легко думать: мир не ограничен шахматами, он ясен, прост, доступен, в нем растут прекрасные цветы, играют дети в белых панамках. А шахматы, сложные, изнурительные, бесконечно запутанные шахматы — всего лишь крохотная, необязательная частица этого мира.

Зачем он обманывал себя? Не было никаких частиц; или все, или ничего. Тем более тогда — еще не пришло время Рины с ее знаменитым «надо быть философом, Игорек».

Философы устанавливали всему меру; часть у них, как правило, оказывалась меньше целого. Слишком поздно он это понял, колесо событий вертелось полным, неостановимым ходом. Шахматы к тому времени стали частью, притом не главной. Обнаружив это, он не нашел ничего лучшего, как закурить с горя. К окну подступала холодная, сырая осень, Татьяна была в командировке. Она обычно с неохотой уезжала из дому, но в тот раз намечалась экспедиция в райцентр, где жила какая-то знахарка-травница. «Только обязательно разогревай обеды», — целуя его, сказала жена.

…Колыхнулся фиолетовый стебелек пламени, Троицкий прикурил от газовой конфорки и надолго закашлялся — в горле непривычно жгло.