ДВОЕ

Вспомнилось, как секретарь клуба Тонечкин, маленький, вертлявый, с колкими усмешливыми глазами, пригвоздил к месту в первый же вечер: «Мат конем и слоном хоть умеешь?» Кто-то хихикнул, люстра брызнула тусклым лучом, Троицкий старательно разглядывал носки ботинок, косолапо вросших в паркет.

Сейчас, в разговоре с Женькой, он испытывал примерно то же самое.

— Эндшпилем, конечно, мало занимались. И типовыми позициями…

— Скука дикая! — Марухов взмахнул рукой, словно отсекая кусок прошедшей жизни.— Чему мы могли научиться у Васи? Сразу надо было в клуб.

Они долго еще стояли в тот вечер. Часы показывали около одиннадцати. Дома обеспечен скандал. Как надоело! Может быть, от ощущения этой обреченности — он до сих пор боялся матери — Троицкий, зажмурившись, ринулся в пропасть. С опозданием на год, но все же.

— Помнишь, с книгой, с Ласкером? Чем у вас кончилось? — И сразу пожалел о своем вопросе.

— Интересно, да?

— Коляшку Чистохвалова встретил, на бокс теперь ходит. Это—он?

— Не волнуйся, не ты.—Женька усмехнулся, резко отпрыгнул в сторону: испугаешься или нет? Он был словно собран из острых углов, плохо пригнанных друг к другу. — Ты бы не смог. С тобой бы каждый в разведку с удовольствием! Нет, правда. У нас в классе есть один, делит всех — с кем бы пошел в разведку и с кем нет. — Добавил тише: — Коляшу жалко, бабку его в тот день паралич разбил.

— В какой?—Троицкий притворился, будто не понял, о чем речь.

— Когда мы с ним… поговорили, в общем. «Не доказано, — кончал, — домыслы!» А у самого слезы. Бабка ему вместо родителей была, воспитывала.

Домой Tроицкий заявился без десяти двенадцать. По лестнице шел медленно, минуты ничего не решали. На его счастье отчим уже заснул, и мать, делая отчаянное лицо, выложила все надрывным шепотом. Троицкий ел гоголь-моголь с какао. Сорвется или нет? Ему хотелось, чтобы она не выдержала, сорвалась, чтобы от ее голоса проснулся Рифат. Но равномерный булькающий храп с того отсека ни на секунду не прекратился.

— Я был с Женей, — сказал он, доев. — С твоим Маруховым.

— Почему — моим? — Шепот стал сдержаннее, мать израсходовала свой пыл.

— Потому что ему разрешают приходить в любое время. Потому что нормальные люди! Потому что он завтра бросит школу и пойдет работать, а я… Сказать, как меня дразнят, сказать?

Его никак не дразнили. Клички и то не удосужились придумать. Троицкий не совершал проступков — вот что ему не могли простить. Задачку дать списать — пожалуйста, вместо дежурных убрать класс после уроков — можно, помочь стенгазету оформить — можно, все можно! Выдав ему щелчок по носу с оттяжечкой, детдомовец Саня наивно улыбался: «Игоря у нас вообще не трогают». Все отворачивались, а Вовка Артист на цыпочках подбирался к Сане, ощупывал его мускулы: «Если такой выпишет, на доске будет полный мат». И опять никто ни звука.

Мальчишечьи забавы… Отсыревшая от слез наволочка неприятно холодила лицо. Он плакал, когда оставался один в квартире. Не было заступника, никого рядом.

Между тем в клубе про них с Маруховым говорили: «Эти двое». Считалось, они неразлучны. И вылетели из одного гнездышка. Мастер Никитин на занятиях юношеской сборной ставил их в пример: Женя и Игорь не гнушаются черновой работы, в анализах любят копать до глубины. Вот Гена Ходарковский…

Ну, Генка… кто его принимал всерьез! Блиц, «звон», жонглирование фигурами и олимпийское спокойствие в случае неудач. Излишний оптимизм или отсутствие честолюбия? В любом варианте Генка им не соперник. Как и Семушка Цунин, добродушный, медлительный, почти никогда не возражающий против ничьей. Ход проигрывает и доволен; Цунин, если даже побеждает, остается невозмутим.

Новое явление: городской сумасшедший Джон Волков, высокий брюнет с аристократическим профилем и черной копотью под давно не стриженными ногтями. За изобретение лунной защиты Генка нарек Волкова князем Таврическнм. В дебюте «князь» сдвигал все пешки на одну клетку вперед и лишь затем начинал развивать фигуры. Зрелище было эффектное! Однажды на спор Генка в присутствии Джона выпалил его титул. Милка Котова, однофамилица гроссмейстера, едва не подавилас: ь яблоком. Сосредоточенно кашляла; аристократический профиль «князя» не тронула ни единая складка.

* * *

Вот какая была веселая пора! Теперь им, Генке, Семушке, Дилакяну, далеко за тридцать — у велосипедистов это называется промежуточным финишем. А Женька по нелепой, дикой случайности лежит здесь, один, и все ничего не понимают, Яшка горестно тянет: «Вот и наше поколение…», — и за этим неясная тревога, подчиненность судьбе. И боль, от этого никуда не денешься, хотя «наше поколение» звучит совсем не так, как когда-то «наша компания».

Да, старт обещал многое. Троицкий с Маруховым рванулись одновременно и сразу вышли в лидеры.

В первое же лето — Кремнегорск, юношеский чемпионат России. Троицкому набили полный чемодан вещей и продуктов, Женька был налегке, с тощим рюкзаком за плечами. Длинный, костлявый, с лебединой шеей-жердочкой, обутый в стоптанные кеды, он смахивал на баскетболиста. Его никто не провожал. Он стоял на перроне и наблюдал, как мать умоляет Троицкого писать домой почаще. Приходилось смущенно улыбаться, отвечать что-то невпопад. А Марухов все не сводил с них глаз…

Наверно, таким, пристально оценивающим, с бесстрастным, недетским лицом, и следовало сохранить его в памяти. Как укор себе. Женька-то отлично видел: Троицкий обыкновенный маменькин сынок. Стоп-кадр. А остальное вырезать из ленты, как будто человек вовсе не умер, просто сел на поезд и уехал, как тогда уезжали они. И больше не повстречался, мир не так уж тесен.

Он заставил себя увидеть то Женькино лицо. Или довообразил его. И сейчас надо было уберечься от взгляда на это, восковое, с непременной желтизной, заслоненное от него спинами, одеждой и пустым пространством. Надо было не выискивать, не замечать щелочек, не думать, идти наперекор тому, что притягивало, потому что не думать было все-таки невозможно.

Гроб опустили возле стола, он мешал проходу. Пожилой мужчина в мохеровом кашне переступил через него с опаской, по-балериньи выгибая носок. Женькину мать Троицкий узнал по седине. Она недвижно целилась в одну какую-то точку на полу. Рядом с нею стояла довольно молодая миловидная женщина в темном вязаном костюме с отложным воротничком и девочка лет восьми с заплаканными Женькиными глазами. Сзади всхлипнули; мать подняла голову и, как бы забывшись на мгновение, улыбнулась неестественней, страшной улыбкой.

Семушки в комнате не было. Руководила всем дворничиха Александра Степановна. Ей показывали тюлевую гардину в крупную клетку, потом марлю, спрашивали о подушке, о том, как лучше и удобнее класть; женщины-близнецы советовались относительно продуктов, соли. Надо было сбегать докупить чего- то—ошиблись в расчетах, — одна из сестер предлагала свою псмошь, говоря все время мы, но Александра Степановна строго сказала: «Ни к чему. сама пошлю», — и распорядилась об этом соседской девочке, на вид немного постарше Женькнной дочери.

Механизм всевозможных приготовлений работал отлаженно и четко. Уже готовили гроб, поправляли что-то в маруховской одежде, убирали со стола букетики зелени и редких цветов. В кулаке у дворничихи белел кончик носового платка, это выглядело удивительным несоответствием. «Дите бы увести», — услышал Троицкий обрывок ее негромкой команды и понял, что лучше поскорее уйти из комнаты. Сейчас будут перекладывать, мужчин хватит и без него.

— Разрешите, Константин Дмитриевич.

Директор клуба, помедлив, как бы впервые рассматривая Троицкого, неохотно сместил тело вбок. Раздался и смолк неясный шелестящий звук. «Нет, нет», — отчаянно-упорно произнес детский голос. Возникло легкое движение, зашептали сразу две женщины (одна из них была Александра Степановна), и затем третья, намного старше их, отчетливо, ровно сказала: «Тебе нужно выйти, Света». И тогда еще один женский голос поспешно прибавил: «Да-да, пожалуйста, доченька».

В углу на стене Троицкий заметил овальное зеркало, занавешенное простыней; под зеркалом стояла этажерка, ветхая, покосившаяся назад, с шахматной литературой на верхней полке. Странно, эту этажерку он видел впервые, с опозданием лет на двадцать.