ДВОЕ

Сверстники гоняли в футбол, собирали марки и книжки про шпионов, сбегали с уроков в кино. Полезно? Во всяком случае, нормально.

А у Троицкого не было ничего, кроме вторников и пятниц. Пустота заполнялась ожиданием побед.

«Когда-нибудь вы узнаете про меня и поразитесь!»

— Не умею проигрывать, — признавался Женька. — Не могу протянуть ему руку. Не могу, и все!

— А я обязательно поздравляю.— И Троицкий представил себе эту жуткую процедуру. Вот когда он улыбался! Лицо горело, внутри переворачивалось, а он улыбался, вроде бы с легким сердцем признавая законность своей неудачи. «Когда-нибудь вы узнаете про меня…»

Марухов не прощал другим успеха; на гербе Троицкого значилось: «Великодушие и снисходительность». Проиграв, Марухов требовал немедленного реванша; Троицкий не опешил. Марухов был игроком, ловцом удачи, Троицкий рыцарем; Марухов был напорист и решителен, Троицкий… талантлив!

Ух как здорово он все рассчитал! В детском воображении рисовался Некто в синем под горло джемпере и пестром шарфе, повязанном вокруг шеи. Однажды этот Некто подкараулил Троицкого во время сна. Вышагивая, будто на невидимых ходулях, по воздуху, изрекал что-то про молодость и талант. Это

ему-то, пацану. Троицкий зарывался поглубже в подушку, видение не отпускало. Талант—это была дерзость высочайшей степени и вместе с тем что-то тихое, таящееся, застенчивое до ужаса. Хотелось, чтобы больше даже тихое, чем дерзкое… И потому Некто в джемпере как бы в смущении опускал голову, заслонял ладонями лицо.

Через много лет Троицкий повстречался с ним на одном из университетских вечеров. Крикливым, ломким от волнения голосом парень читал под гитару свои стихи. Стихи были никакие, про любовь, но билась, дрожала тоненькая ниточка воспоминаний. Неожиданно образ возник настолько выпукло, объемно, что стоило поверить в телепатию, переселение душ и прочие бесполезные сказки. «Бесполезные— значит, неверные, неправильные, никчемные, т. е. что не ведут к успеху, наградам, всевозможным благам?» Из толкового словаря Рифата Газизовича Валеева…

— Правда, хорошо? — шепнула жена, не спуская пристально-восторженного взгляда с чтеца.

— Печатать его все равно не будут.

— Разве в этом дело? Какой ты…

Она. не докончилa, соседи по ряду уже недовольно оборачивались на них. А Некто в синем под горло джемпере, усталый, сломленный, брел по пустынной дороге. К ногам его были привязаны два свинцовых ядра. «Возьмите у меня талант!» — кричал путник, показывая на груз.

Такси «сон» не мог присниться в детстве. Его можно было придумать, вообразить, вычитать потом, когда перевалило за двадцать. Мальчишкой же Троицкий верил в торжество таланта над пользой.

Верил… и все-таки на вопрос матери, нравится ли ему Рифат Газизович, послушно отвечал «да». Мать набрасывала белую волнистую стежку по черной материи и улыбалась, заметно щуря глаза. Тем лютым февралем она особенно часто мечтала о лете. Но как раз в тот год выезд в Сочи был отменен. Отчим со дня на день ждал ордера на квартиру. Его, никогда в жизни не писавшего бесполезных стихов, все настойчивее прочили в заместители директора мединститута по административно-хозяйственной части.

— Как там твой Женя?

Этого Троицкий не ожидал. Стежка все вилась по крепу. Его ответ был чем-то важен для матери.

— Он не мой. И моим никогда не будет.

— Но почему? У тебя совсем нет друзей, никто не приходит… Рифат Газизович тоже обратил внимание. Неужели хороших мальчиков мало?

Мать попала в точку. Хорошие мальчики… История с учебником Ласкера забывалась. Марухов с видом победителя поглядывал на тех, у кого выманивал недавно рубли. А Коляша мучился. То ли он хотел покаяться, то ли прослыть героем.

— Что, влетело дружку? — рванулся он как-то к Троицкому. Усмешечка, жалкая, забитая—усмешечка профессионального неудачника. Недаром Чистохвалов был вечным третьим, позади них с Женькой.

— Он же тебя убьет, если узнает.

Коляша обреченно захихикал:

— А ты ему скажи. Пообещай, что скажешь. Ну пожалуйста!

— Зачем мне ему говорить?

— Ты же его дружок. Телохранитель!

Но Марухов сам разобрался, кто есть кто. Ровно через неделю — ребята рассказывали— Марухов подловил Коляшу возле его дома и малость поколотил.

Мать смотрела на мир сквозь розовые очки. Хорошие мальчики могли быть вежливыми, отменно воспитанными, могли помогать своим матерям, ходить за покупками в магазины, но они позволяли себе то, на что никогда не решился бы Троицкий. Расквитавшись с Коляшей, Марухов стал готовить… побег из дому! Об этом было сообщено вскользь, откровенничать с ним Женька не собирался. Потом надумал бросить школу, податься в суворовское. Петом исчез месяца на два из кружка, а возникнув снова, оглушил:

— Хватит играться с детишками, в городе есть клуб.

И впереди неясными очертаниями заблестело то, к чему давно втайне стремился Троицкий.

— Но Вася, Василий Кузьмич…

— Если тебе стала мала рубаха, ты ж ее не вбрасываешь. Или даришь кому-то.

— Скоро командное первенство, он надеется на нас.

— Да ты в клубе был? Первый разряд там выполнить запросто! И играют каждый день.

Марухов начал приводить примеры из жизни выдающихся спортсменов, шахматистов: те тоже меняли тренеров, клубы, спортобщества, и никто их за это не осуждал. Он колебался. Это было на него не похоже. Он явно не хотел уходить в одиночку. Может быть, считал: Игорь за ним всюду, стоит только крикнуть?

Приятно было сознавать себя правым, праведником, этаким живым индикатором совести! Марухов не посмел уйти, и после командного первенства Василий Кузьмич сам напутствовал их: пора уже сражаться со взрослыми. Покидали родимое гнездо под звон медных труб! На память тренер подарил им по книжке. Троицкому достались «Избранные партии Ботвинника», дарственная гласила: «С пожеланием и твердой верой в успехи». «Твердой» — подчеркнуто дважды. Интересно, какая надпись у Женьки? Это внезапно обернулось единоборством: так же ли уверен Василий Кузьмич и в маруховском будущем? Женька скоренько спрятал книгу в ранец; нечем, наверно, было ему похвастать.

Единоборства — они мерещились там, где человек с самым сумасшедшим честолюбием не стал бы подсчитывать очки. Одноклассник Вовка Артист бесподобно читал Пушкина, детдомовец Саня мог Троицкого мизинцем левой, отчим навязывался в партнеры — ха, политика сближения! — а Марухов презрительно морщился: «От твоей доброты, Игорь, даже тошнит». Это после того, как в течение одной партии Троицкий позволял противнику трижды менять ход. Правилами такое запрещалось, но надо было доказать хорошим мальчикам: мы не хуже, мы можем победить, давая фору. В Троицкого верили, иначе Василий Кузьмич так бы не написал.

Хотя разве можно было написать иначе? Ошибка детства — воспринимать буквально. Он умел противостоять людям и не умел словам. Людей он обходил, слова стучали, как колеса: «Верю в успех, верю в успех». Этот странный поезд вез его к Марухову. Там, на вершине, Женька сам протягивал ему руку. «А ты не хотел брать меня с собой», — шутливо укорял его Троицкий. «Тебя бы не отпустила мама», — смеялся Женька.

И был недалек от истины. Мать металась между Троицким и Рифатом. Она не желала никого терять. В ней просыпалась ревность, необъяснимая, запоздалая. «Игорь, я волнуюсь, когда ты возвращаешься поздно». Он не понимал тогда ее страхов, под которыми она прятала ревность. Человек взрослеет, ищет свой мир. Раньше были вторники и пятницы, теперь вечера. Много вечеров, из которых запомнился первый.

Его обдало теплом и запахом жилой, домашней сырости. В темном предбаннике он наткнулся на веник и не сообразил, что надо бы смахнуть снег с ботинок. Потом долго грел руки нал батареей, хотя вовсе не замерз. Боялся, спросят: «Мальчик, тебе чего?» В кармане с позавчерашнего дня лежал классификационный билет. Мужчина в милицейском кителе, расположившийся за столиком с газетами, устало произнес:

— Дверь поплотнее. сквозит.

Значка на кителе не было, он мог оказаться кандидатом, мастером… Троицкий изо всей силы прижал дверъ. Мужчина встал, так же устало, вразвалочку направился в одну из комнат.

Ее можно было назвать залом: около сотни квадратных метров, две яркие люстры, светло-коричневые панели под орех. За столами — пары играющих. Празднично, но по-особому: хочется прислушаться к тишине. Чем тише, тем сильнее замирает сердце. Редкие звуки: металлически стукнул рычажок часов, шелест бумаги, кашель, шаги…

— Нравится?

Марухов. Тон немножко покровительственный, хозяин принимает гостя. По крутой деревянной лестнице они взбираются на антресоли, святая святых, где режутся блиц заслуженные, сильнейшие, старейшие и сам чемпион города Никитин. Троицкий допущен, введен, но почему — Маруховым? Когда Женька успел стать здесь своим?

— …давно. Днем во дворец, вечером в клуб. И тебе предлагалось.

— Значит, ты уже ходил сюда и предлагал мне…

— А что, запрещено? Много было пользы от Васиных занятий. Одни дебюты зубрили.