ДВОЕ

Справедливостъ была восстановлена спустя неделю. В последнем туре Троицкий одержал победу, а Женька еле уполз на ничью. Выигрыш той отложенной партии ему не помог. Tроицкий давал фору и — становился чемпионом! «Марухова подвела самоуверенность на финише? Что ж. Василий Кузьмич, никто не заставлял его быть самоуверенным. Счнтаете, мне повезло? Везет сильным. Остальное не в счет.

Троицкий боялся лишний раз улыбнуться: ещее подумают, голову потерял от счастья. Его выручало чувство меры: чемпион Дворца, стоит ли этим хвастать? Но вдали уже били часы, он слышал их удары, гулкие, призывные.

…Горел матовый ночник, за китайскими ширмами, напоминающими в полумраке привидения, постукивала швейная машина. Он лежал с закрытыми глазами, приказывая себе не заснуть. Невидимые часы продолжали звенеть.

— Расскажи про папу. — И сам испугался, затаив дыхание.

Мать подошла, наклонилась к нему близко-близко. Он открыл глаза; она присела на кровать, погладила его лоб. Он был благодарен ей за это молчание. Мать гладила его медленными, бережными прикосновениями, а он думал о том, что ночью ему обязательно приснится молодая, необычайной красоты женщина в полинялой гимнастерке. Она будет улыбаться, ласкать его, совсем маленького, а перед тем как исчезнуть, рассмеется беззвучно и очень добро, и тогда он поймет, что это она, фронтовая подруга. Женщина станет показывать рукой вдаль, но отца он все равно не увидит. А эту женщину простит, полюбит, спросит: «Почему ты такая молодая и красивая? И почему отец остался с тобой?»

От этой мысли — он простит ее — подступили слезы.

— А я чемпионом дворца стал, — дрогнувшим голосом похвастался Троицкий, когда мать уже собиралась подняться.

— Хорошо. Только учись. Прошу тебя, учись.

— Всего три четверки в четверти.

Она улыбнулась, снова погладила его. Он понял, что ту женщину никогда не смог бы назвать мамой.

Ощущение благодарности… Значит, онимел право на расспросы об отце. Она почти была готова рассказать ему. Ничего, он будет ждать, сколько потребуется, годы.

Вдруг будто возник выбор: узнать про отца или стать великим шахматистом. Засыпая, он подумал, что никому, кроме него, подобная чепуха и в голову не могла бы прийти.

Через несколько лет мать припомнила, как, уходя на фронт, отец взял с собой учебники химии. Все брали стихи, любимые книги, а он — вузовские учебники.

Ситуация была такова: Троицкий подал документы на философский, мать же настаивала на мединституте или, в крайнем случае, химфаке университета.

— Как ты не понимаешь? Философия — чистая модель, математика общественного развития. Наконец, схема. Да-да, схема. Как и шахматы. В остальном я не силен и не хочу раздваиваться.

— Он боится живого, он увяз в схемах. Сейчас это не модно, — глубокомысленно вставил отчим.

И вот здесь мать поведала сентиментальную историю об учебниках и вещмешке фронтовика.

— Ах так! Ты желаешь, чтобы я был похож на него? — крикнул Троицкий.

Мать растерянно взглянула на мужа. Тот был само хладнокровие.

— Да, желаю. В этом желаю, — с заминкой произнесла она.

— Игорь, ты ставишь нас в какое-то двусмысленное положение, — сказал отчим.—Да, у тебя был и, возможно, есть отец. Что плохого, если ты возьмешь из его биографии наиболее ценное? По-моему, наследственность не отрицается. Значит, у тебя склонность к химии. Газеты что про эту науку пишут, читаешь? Вон один мой знакомый химик дачу себе отгрохал…

— Чтоб она сгорела у него, дача!

— Перестань грубить, — сказала мать.— Кошмар, вся жизнь в расчете на шахматы. Ты чемпион? Может, тебе за шахматы платить будут?

— Не исключено.

— Ну, пока будут, мы с Рифатом ноги протянем. Тебе не десять лет, пора трезво подумать о будущем.

— Он подумает, я надеюсь на его благоразумие.— Отчим положил руку на плечо матери, демонстрируя их нерушимое единство.

Вообще, Рифат был скорее политиком, чем философом. Его поступки были всегда «по случаю». Локальность цели, возведенная в принцип. Он умел довольствоваться малым, считая, что из малых побед рано или поздно сложится большая.

Он и дома-то у них впервые появился: «По случаю дня вашего ангела, уважаемая Екатерина Арсентьевна». Нагрянул с теткой Лидой, как снег на голову. Затем на протяжении трех месяцев аккуратно являлся каждую субботу и воскресенье. А однажды, когда матери не было дома, подкатил на пикапчике с белыми шинами, выгрузил здоровенный диктовый чемодан и поманил пальцем Троицкого, идущего по двору. «Веди!» — произнес торжественно. Будто сам дороги не знал.

Дома достал из чемодана коробку конфет «Юбилейных»:

— Тебе. По случаю, так сказать.

Троицкий обратил внимание, какой у Рифата Газизовича невзрачный росток и невзрачное личико, — губастое, с широким, несколько сплющенным носом. Раньше он этого не замечал… А походка! Правая нога выписывает «восьмерку», да и левая не лучше.

— Спасибо, не хочу, — буркнул Троицкий, потупив глаза.

— Дело хозяйское. Они дорогие. — Рифат Газизозич взялся за коробку, должно быть, раздумывая, класть ли ее обратно в чемодан. Решил оставить у вазочки с розами.

Конфеты, пылясь, простояли на столе целую неделю. Вечером мать привела двух мужиковб с которыми долго торговалась о цене, а на пятый день вместо китайских ширм, перекочевавших в кладовку, выросла перегородка из сухой штукатурки. Со стороны материной половины Троицкий обнаружил на ней незнакомый аляповатый натюрморт в духе парадного изобилия и понял, что ошибся, назвав это материной половиной.

* * *

— Сколько мужчин, и до сих пор гроб не привезли.— послышалось сзади.

— А я за Марью Впкторозну беспокоюсь. Как она перенесет!..

Голоса были женские и удивительно похожие один на другой.

Незаметно подкрался сосед в свитере и шлепанцах; у него была повадка бесшумно двигаться и говорить со скрытой насмешкой.

— Свету добавил. А то темень темная, а не коридор.

— Будет вам суетиться. Аполлон Никодимыч,—недовольно обернулась к соседу дворничиха. — Не мальчик, поди.

«Аполлон. Редкое имя и совсем не вяжется». Едва это протиснулось в голову, отворили входную дверь, и на чьих-то руках, качаясь, тяжело вплыл гроб вперед своей широкой частью. Капитан третьего ранга поспешил помочь. Боясь, чтобы Мелешин или Генка не опередили его, Троицкий бросился вслед за капитаном. Семушка Цунин подавал отрывистые команды: «разворот», «занесли слева». Зацепили о дверную притолоку, звук получился глухой. «Осторожнее», — сказали, тоже очень глухо, из ватной глубины. Красная материя была холодной и почему-то скользкой. То, на что Троицкий никак не мог решиться, произошло само собой. Капитан приостановился, Семушка скомандовал с хрипотцой: «Давай к столу», и только тут Троицкий сообразил: он уже в комнате и сейчас увидит Женьку…

* * *

С таким же неспокойствием он садился в первый раз играть с отчимом. Пришелица-стена, разбившая некогда просторную, светлую комнату на два мрачных отсека, внушала тревогу и обиду. Начиналась не просто игра в шахматы — Троицкий обязан был доказать, им доказать.

Перед тем как загадать цвет, отчим напомнил, что шахматы — гимнастика для ума и, выходит, полезны, как всякая гимнастика. Фигуры он не переставлял, а возил по доске, подталкивая их сомкнутыми пальцами. В его манерах сквозило благодушие. Троицкий объявил мат, Рифат обрадовался:

— Катя, он выиграл!

У отчима были смешные губы: верхняя ложилась на нижнюю с зазором, точно лицо слепили из двух разных половинок.

— Он выиграл, но даже не улыбается. Нельзя быть таким скромным.

— Наша фамильная черта. — Мать с грустью потрепала Троицкого по волосам.—Моему папе еще до войны в наркомате должность предлагали. Отказался: «Вдруг не справлюсь».

— Может, это у него от внутренней неуверенности в себе?

— У кого, у папы?

— У Игоря.

«А может, слишком легко далась победа?— захотелссь крикнуть. — Тебе нанесли оскорбление— и кто. мальчишка! — а ты делаешь вид: ничего не произошло. Еще и о скромности рассуждаешь».

Нет, отчим не заслуживал подобной вспышки. В шахматы он поигрывал исключительно из соображений пользы. И электропроводку менял— тоже потому что полезно, гигиенично; без конца заводил любимую свою пластинкy «Шагай вперед, мой караван», — музыка успокаивает нервную систему; хлебал несусветную гадость, суп из картофельной муки, — для почечников в самый раз. А у Троицкого после четырех часов игры раскалывалась голова, он чувствовал, как немеют спина, ноги, и это было уже, скорее, вредно, чем полезно. Отчим, знай про его состояние, наверняка бы удивился: во имя чего, спрашивается?

Польза и бесполезность сшибались лбами.