ДВОЕ

Анализировали дотемна, за контурную карту назавтра географичка влепила двойку. Мать ударила в колокола: опять шахматы, сознавайся. Но сознаваться предстояло в другом и перед самим собой, отчего становилось еще тяжелее.

Выигрыш за Марухова. который они обнаружили в совместном анализе, резко снижал шансы Троицкого в борьбе за звание чемпионат дворца. Женька был его единственным конкурентом. «Что я наделал? Ведь сам он мог бы не найти этот победный марш короля на поле „а-восемь“, и тогда ничья, и нас по-прежнему разделяют пол-очка!»

А что, если Троицкого просто-напросто испытывали? Другой на его месте нарочно предлагал бы такие ходы, чтобы соперник заработал «баранку». И уж ни в коем случае не показывал бы выигрыша.

Hет, Марухов знал, с кем имеет дело. Грань дозволенного… Василий Кузьмич часто повторял: «Шахматы учат рыцарскому отношению к жизни, учат побеждать честно».

Абсолютно верный лозунг! Только вот сам кажется, сомневался в этом. Грань дозволенного? А кто ее устанавливал, кто оговорил в кодексе? У каждого она своя. Если партнер в цейтноте, не давай ему подглядывать в твой бланк. Пусть не знает, сколько ходов до контроля: каждый ход, сделанный второпях, увеличивает вероятность ошибки. Опоздать к началу тура — тоже неплохо: «Тебе, милый, могу полчаса форы». Или во время игры бубнить себе под нос какой-нибудь воинственный мотивчик, разумеется, так, чтобы слышал противник. Или, передвинув фигуру, нацелиться в сидящего напротив неподвижным взглядом: что, не ожидал пилюли?

Теперь это история, нечто музейное, застывшее. Теперь все прощено, впору и улыбнуться: Марухов, бледный, порывистый, навязывающий свою волю, и Троицкий, за доской покрывавшийся багровыми пятнами — щеки и уши горели. А вокруг чудаки: у бывшего Три-Эм каллиграфический, с завитушечками и вензелями почерк (он всегда записывает полной нотацией, с упоением выводя латинские буквы); Генка Ход подбрасывает двумя пальцами пешки. Они успевают сделать в воздухе два-три оборота и никогда не падают на пол. Яшка Дилакян… Пожалуй, Яшка без особых примет. Разве что заденет палку, прислоненную к ножке стула, и та с грохотом валится оземь. Но тут грех заподозрить, что специально. Яшка любит открытый бой, без хитростей; каждым ходом своим точно предупреждает: иду на вы. Поклонник и последователь легендарного Капабланки. Человек без чувства юмора, так прямо и говорил: «последователь». Знал наизусть десятки партий великого ку-0инца. Интересно, как сейчас?

* * *

Троицкий улыбнулся, стараясь, чтобы не заметили. Мелешин стоял близко, но, как видно, находился еще под впечатлением своих слов о Женькиной матери. Он любил изрекать.

— Мать, вот кого жалко…

И все тотчас задумались. Дилакян покачивал головой, перекладывая палку из руки в руку — на основании обеих ладоней бугрились матово-желтые выступы мозолей; Ходарковский трогал звонок на велосипедном руле, ржавый кусок металла, давным-давно потерявшнй голос. «А вдруг бы зазвонил», — пронеслось у Троицкого, и эта мысль ужаснула.

Между тем по коридору продолжали двигаться люди. Однн — уверенно-торопливо, не замечая вокруг ничего лишнего; другие—робко оглядываясь по сторонам, кивая знакомым, которых они узнавали как бы с трудом, в последний момент; третьи, соседи — по-хозяйски деловито показывали свою особую, вынужденную причастность к горю. Исподволь эти последние направляли ход траурной церемонии по нужному руслу. Тут были и разумные советы, и забота о ближних покойного — «для Марии Васильевны я приберегла капли»; «у них вешалка занята, у меня, пожалуйста, разденьтесь. Это произносилось вполголоса, почти шепотом, и оттого обрывистое, замершее на полувздохe всхлипывание и вслед за ним хриплй и такой же обрывистый кашель показались неестественно громкими. Потом из комнаты донеслись шаркающие шаги, старушечий голос жалобно сказал: «Ей бы водички

попить", и что-то задвигалось, заскрипело, заелозило по полу — видно, двигали стул или какой-то деревянный предмет.

Сосед в свитере и шлепанцах перестал курить, остановился возле одной из ближних дверей и, раздумывая, нехотя взялся за ручку. Брови у него были сплошной выгнутой кверху скобой, что придавало лицу комический и одновременно жестокий вид. Вскоре он опять появился в коридоре, с табуреткой и лампочкой в руках. Табуретку пристроил у стены, а сам направился к их группе, и чем ближе подходил, тем все больше менялось его лицо: из комически-жестокого оно превращалось в заурядно-строгое, немного насупленное.

— Не поможете, граждане? — Сосед держал лампочку за металлический цоколек, будто букет им протягивал.

— Иллюминации не хватает, — скривился Генка и посмотрел на Троицкого, как бы спрашивая: может быть, ты?

— Да вы не беспокойтесь, мебель прочная. А мы придержим на случай чего, — сказал мужчина, обращаясь теперь к Мелешину. — Перед людьми неудобно, товарищ подполковник. Темнота… Всякое подумать могут.

Поняв, что Троицкий не намерен откликаться на просьбу, Генка рывком выхватил у соседа лампочку — тот даже отпрянул от неожиданности.

В коридоре стало светлее. Можно было различить ленточку трещины, вьющуюся по потолку. Люди продолжали приходить и уходить. Появился капитан третьего ранга, с рябым, чуть зауженным в висках лицом; две женщины-близнецы, одинаково косящие и одинаково милые, и третья — в стеганке с синими нарукавниками, по виду похожая на дворничиху. Называли ее уважительно, по имени-отчеству, и создавалось впечатление, что этой Александре Степановне отводится особая роль во всем происходящем.

Из комнаты раздалось знакомое прерывистое всхлипывание, вновь сказали: «Воды, будъте добры», и Троицкий понял, что это Женькина мать. Не жена, не та девушка с блеклей синевой под глазами, не кто-то из родственников, а именно она, Марья Викторовна, которую он видел однажды, двадцать с лишним лет назад…

* * *

Кто выдал Марухова? Они прикидывали и так и этак, но слишком у многих перебывала книга дома. На Женьку могли иметь зуб: второй разряд, а иных перворазрядников из старшей группы поколачивает на равных. Еще при этом до потолка прыгает от радости. Даже странно было: неужели до сих пор не привык? Неужели каждое очко для него подарок, а не что-то законно причитающееся?

Внезапно Троицкого осенило:

— Коляша Чистохвалов!

Коляша был обыкновенный шустрый пацан, любитель примитивных двухходовых ловушек. На доску он не смотрел, а точно подсматривал. как-то сбоку, полуприкрыв раскосые, треугольничком.глаза.

— Навряд, — сказал Марухов. — Доказательства?

— Увидишь.

Троицкий сжал пальцы в кулак: предательство нельзя простить!

Впрочем, жажда мести была искуплением тех мимолетных секунд тайной радости, которые испытал он, когда после одного из заиятий Василий Кузьмич обратился к Женьке: «А ты останься». Троицкий еле сдержался, чтобы не выдать своих чувств. Ободряюще подмигнул приятелю; тот был спокоен. Что ж, за каждый проступок человек должен отвечать, и Марухов не исключение.

Сразу — вопрос: а почему ты сам не сказал ему об этом? Почему не попытался удержать от неверного шага? Ведь мог. Соучастник…

Теперь, обвиняя в предательстве Коляшу, он как бы снимал с себя вину.

— Тебе нужны доказательства? Ладно. Какой у вас с Чистохваловым счет? 5:0. Он ни разу еще не был чемпионом. А думаешь, не хочется? Думаешь, он тебе не завидует?

В ближайшую пятницу пришла Женькина мать. Удивило несоответствие ее возраста и седины. На вид совсем не старая, а волосы будто обсыпаны мелом. Кто-то выразил мнение: альбинос. Слово показалось мудреным, Коляша поучающе заметил: в войну многие молодые седели. Маруховы с Василием Кузьмичом уединились в «сарайчике» (так назывался закуток, отгороженный двумя старыми конторскими шкафами с шахматным инвентарем). Коляша суетился больше обычного, изредка бросал напряженные взгляды в сторону шкафов…

Наконец Женька вынырнул из закутка и прошел за свой столик. Надо было запастись терпением. Но Марухов ничего не сказал и после занятий, и через день, два, пять. Как будто не они вместе ломали голову, кто выдал. Постойте… уж не подумал ли он на Троицкого? Доказательств не было никаких. Доказательств чего? Собственной невиновности? Вины? Но почему Марухов должен был подумать именно на него? Спросить самому, немедленно!.. Не повернулся язык. «Тебе какое дело? С тебя-то я рубль не взял», — разрывался в ушах воображаемый ответ.

А Женьке, наверно, просто не хотелось о неприятном.

Обида все-таки возникла. Троицкому не доверяли. И кто —Марухов! Из друзей-соперников они могли теперь превратиться только в соперников, безжалостно разящих друг друга. Открытй бой… Не рано ли было затевать его?