(Повесть)
Постепенно Троицкий нащупал точку равновесия. Возможно, удастся не зайти в комнату и не увидеть Женьку. Он побудет еще немного и уйдет понезаметнее, не дожидаясь выноса. Последний долг человеку отдан, или почти отдан.
— Страшная болезнь, — сказал Орехов, и Троицкий подумал. что зря директора называют Цезарем. Обыкновенный мужичок, которому далеко за пятьдесят, который боится наступающей старости — привык под бодрячка работать и оттого-то так остро… нет, наоборот, размягченно, совсем не по-цезарски воспринимает смерть в общем-то чужого ему человека.
— Самое необъяснимое, — с усилием улыбается Генка, — в таком состоянии он играл. И как! Девятое место в Союзе, кандидат на участие в международном турнире. Человек чувствовал: надо спешить.
— Не чувствовал, а знал, — осторожно, с вопросительной интонацией поправил директор.
Генка задумался, привычным жестом провел по бороде и вызывающе твердо отрубил:
— Да, знал. От меня.
Все посмотрели на него с недоумением, безусловно осуждая. Директор облегченно вздохнул, как человек, догадка которого подтвердилась. Дилакян даже палкой пристукнул — вышло неожиданно громко, сосед на том конце коридора оглянулся.
— Ну я ему сказал, что он безнадежно болен. А вы знаете, как это было? Да и… было ли вообще? — Голос Ходарковского дрожал от волнения, полушепот не мог скрыть этого.
— Тебя никто ни в чем не обвиняет. — Троицкий даже обрадовался Генкиной вспышке. Появившись в кругу людей, с которыми его давно ничто не связывало, он ощущал скованность. Теперь это чувство понемногу проходило. — Говоришь, в последнее время он играл все лучше? Не поздновато ли — взлет в тридцать четыре года?
— И в шестьдесят не поздно.
— О чем вы? — простецки удивился директор.
— Игорь же у нас максималист: или все или ничего, — насмешливо, но уже спокойнее, понимая, что оправдан, бросил Генка.—Так, Мелешин?
Того опередил Дилакян:
— В определенном смысле Игорь прав. Вспомните, Таль в тридцать четыре — девять лет как экс-чемпион. Мира, а не республики! Я уж не говорю о Карпове, Фишере.
— Привет им от меня.
— Не нервничай, доктор. История знает и примеры позднего созревания талантов. Чигорин.
— Начитался книжек. Чигорин, Карпов, Фишер… Женька был крепким мастером и, главное, любил свое дело. Разве не достаточно?
— Вполне, — поспешно согласился Троицкий.— Вообще, бессмысленный спор.
И тогда Мелешин, с высоты несколько большего житейского опыта, веско поставил точку:
— Мать, вот кого жалко.
Он принялся расстегивать пуговицы на шинели с той же отрешенной автоматичностью, что и застегивал их пять минут назад. А Троицкого эти слова отбросили в прошлое.
Хотя нет, сказать, что именно эти, было бы ошибкой, преувеличением. Просто, когда человек ищет, чем бы отвлечься от сейчас, то непременно находит. Три года назад умерла мать; кажется, это вполне уважительная причина, чтобы сегодня позволить себе кое-что.
Запомнилось сказочное ощущение прохлады; из удушливого тридцатиградусного солнцепека они перенеслись в царство тени, сумрачной свежести. Великаны деревья уходили в поднебесье, нельзя было отыскать тонюсенького голубого просвета в этой сплошной, тускло темнеющей крыше. Гудок допотопной «эмки»…
— Какая прелесть, Горик! Платановая аллея. Здесь всегда такая дивная температуpa. — Мать замедлила шаг, голос ее сделался значительным. — Останемся в Сочи?
— Остаться? А как же наш дом?
Пожалуй, тут было немного лукавства. Море, отсутствие уроков в школе, буйная и прекрасная природа — кипарисы, пальмы, платаны, магнолии — все это могло поспорить с домом. Нравились полосатые пижамы и толкотня на пляже, загорелые тела и мокрые мохнатые полотенца; нравилось солнце, безжалостно слепящее, чуть только взглянешь поверх горизонта.
Но в этом городе не было Василия Кузьмича и такого шахматного кружка, как у них,
— А наш дом? — Он не понимал, что мать шутит.
— Обменяем квартиру, ничего особенного. Тебе разве не хочется жить у моря?
— Здесь же одни курортники! Я устал отдыхать.
И снова потянулись будни. Большой старый дом с ангелочками на фронтонах и такая же большая, с чуть ли не пятиметровыми потолками комната, перегороженная поперек тремя китайскими ширмами. Заказчицы — особенно важных из них мать называла клиентами, а Троицкий «ферзихами» — первым делом обращали внимание на потолок: «Как вы абажур вешали?» Мать вздыхала. Люди торопились приступить к делу, а она не прочь была поплакаться, отчего Троицкому становилось неловко за нее. Далее начиналось обсуждение фасона, споры о сроках и дне примерки, мать доказывала, что перегружена, да и здоровье не то, а клиенты просили, задабривали, и чем дольше длился этот поединок, тем тише звучали голоса людей. «Не уступай, ну пожалуйста», — думал в такие минуты Троицкий. Но мать в конце концов всегда уступала— это было видно по тому, как прощались с нею заказчицы, — и опять стучал старенький «Зингер», монотонно, без всяких оттенков.
Об оттенках вспоминалось недаром. Кроме шитья, были еще уроки музыки. Где и когда мать училась игре на пианино? Тетка Лида любила повторять, что раньше во всех нормальных семьях родители старались дать детям нормальное всестороннее воспитание. Громоздкий черный ящик с щупальцами подсвечников был неотделим от тупо вскрикивающих клавиш и нудного материного: «Считай, детка, раз-и… два-и… Считай же». Сердясь на нерадивого ученика, мать стучала наперстком по крышке «Беккера», а за китайскими ширмами морщился Троицкий, пытаясь сосредоточиться шахматной задачке.
Уж лучше швейная машина, деловитая, никогда не повышающая голос. Клиентуру в основном поставляла тетка. Она работала не то секретарем, не то делопроизводителем в мединнстнтуте. Дамы в панбархате и чернобурках произносили имя Лидии Арсентьевны, как Алн-баба «сезам, откройся». Лида устанавливала и негласную очередность: «Жене профессора Колоскова — срочно, Рубакиной — повременить. Милая? Ну и что. А директор? Они с Фелицией в июле на Воды уезжают, хоть разбейся, заказ должен быть готов». — «С Фелицией? Ты же говорила — Офелия», — робко поправляла мать. «Ее зовут Феня, но это не имеет значения».
Перед уходом тетка обычно заглядывала за ширмы:
— Ты все со своими шахматами. Мог бы выйти поздороваться.
— Целыми днями, не представляешь, — жаловалась мать.
— Польза-то какая от этих деревяшек? В математики, что ли, пойдет?
— Тренер ему нравится. Правда, Горик? Еще у них там есть Женя Марухов. Воспитанный такой мальчик. И тоже без отца.
— Его на фронте убили, — сказал Троицкий, как бы сразу проводя черту между собой и Женькой.
— Убили, не убили, — вспыхнула мать. — Умники нашлись! На них спины гнут, а они и рады, и пользуются, как барины. С Жени бы своего пример брал.
Имелся в виду тот единственный случай, когда они столкнулись в гастрономе. Троицкий терпеть не мог магазинов, а Марухов так спокойно объявил — стоит за рафинадом, что вышло, будто он этим делом чуть ли не каждый день занимается.
— С него пример, мамочка? А ты знаешь, что… что он сделал? Знаешь?!
Вовремя спохватился! Еще бы шаг…
Нет, не в его правилах было предавать товарищей. Может, потому Женька и посвятил его в свои планы: на сбереженные от завтраков деньги купить в букинистическом «Учебник шахматной игры» Ласкера, а там брать с ребят по рублю, если попросят домой почитать. Троицкий был горд: ему доверяли. С него даже отказались взять налог. А ведь продержал он книгу неделю, вместо установленных хозяином трех дней. Он настаивал: чем он лучше остальных? Ему в лицо ухмылялись, кивали: ничем. Тогда он вспомнил, как в классе детдомовцы Сеня и Саня дразнят его хиляком (он регулярно обыгрывал их, давая в фору ладью), вспомнил и обмяк, промямлил: «Спасибо». Вот тут-то Марухов смилостивился: «Поможешь с отложенной, ясно?» И все стало на свои места, Троицкий больше не чувствовал себя должником.
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0