ДВОЕ

(Повесть)

Оставить комментарий

Постепенно Троицкий нащупал точку равновесия. Возможно, удастся не зайти в комнату и не увидеть Женьку. Он побудет еще немного и уйдет понезаметнее, не дожидаясь выноса. Последний долг человеку отдан, или почти отдан.

— Страшная болезнь, — сказал Орехов, и Троицкий подумал. что зря директора называют Цезарем. Обыкновенный мужичок, которому далеко за пятьдесят, который боится наступающей старости — привык под бодрячка работать и оттого-то так остро… нет, наоборот, размягченно, совсем не по-цезарски воспринимает смерть в общем-то чужого ему человека.

— Самое необъяснимое, — с усилием улыбается Генка, — в таком состоянии он играл. И как! Девятое место в Союзе, кандидат на участие в международном турнире. Человек чувствовал: надо спешить.

— Не чувствовал, а знал, — осторожно, с вопросительной интонацией поправил директор.

Генка задумался, привычным жестом провел по бороде и вызывающе твердо отрубил:

— Да, знал. От меня.

Все посмотрели на него с недоумением, безусловно осуждая. Директор облегченно вздохнул, как человек, догадка которого подтвердилась. Дилакян даже палкой пристукнул — вышло неожиданно громко, сосед на том конце коридора оглянулся.

— Ну я ему сказал, что он безнадежно болен. А вы знаете, как это было? Да и… было ли вообще? — Голос Ходарковского дрожал от волнения, полушепот не мог скрыть этого.

— Тебя никто ни в чем не обвиняет. — Троицкий даже обрадовался Генкиной вспышке. Появившись в кругу людей, с которыми его давно ничто не связывало, он ощущал скованность. Теперь это чувство понемногу проходило. — Говоришь, в последнее время он играл все лучше? Не поздновато ли — взлет в тридцать четыре года?

— И в шестьдесят не поздно.

— О чем вы? — простецки удивился директор.

— Игорь же у нас максималист: или все или ничего, — насмешливо, но уже спокойнее, понимая, что оправдан, бросил Генка.—Так, Мелешин?

Того опередил Дилакян:

— В определенном смысле Игорь прав. Вспомните, Таль в тридцать четыре — девять лет как экс-чемпион. Мира, а не республики! Я уж не говорю о Карпове, Фишере.

— Привет им от меня.

— Не нервничай, доктор. История знает и примеры позднего созревания талантов. Чигорин.

— Начитался книжек. Чигорин, Карпов, Фишер… Женька был крепким мастером и, главное, любил свое дело. Разве не достаточно?

— Вполне, — поспешно согласился Троицкий.— Вообще, бессмысленный спор.

И тогда Мелешин, с высоты несколько большего житейского опыта, веско поставил точку:

— Мать, вот кого жалко.

Он принялся расстегивать пуговицы на шинели с той же отрешенной автоматичностью, что и застегивал их пять минут назад. А Троицкого эти слова отбросили в прошлое.

Хотя нет, сказать, что именно эти, было бы ошибкой, преувеличением. Просто, когда человек ищет, чем бы отвлечься от сейчас, то непременно находит. Три года назад умерла мать; кажется, это вполне уважительная причина, чтобы сегодня позволить себе кое-что.

* * *

Запомнилось сказочное ощущение прохлады; из удушливого тридцатиградусного солнцепека они перенеслись в царство тени, сумрачной свежести. Великаны деревья уходили в поднебесье, нельзя было отыскать тонюсенького голубого просвета в этой сплошной, тускло темнеющей крыше. Гудок допотопной «эмки»…

— Какая прелесть, Горик! Платановая аллея. Здесь всегда такая дивная температуpa. — Мать замедлила шаг, голос ее сделался значительным. — Останемся в Сочи?

— Остаться? А как же наш дом?

Пожалуй, тут было немного лукавства. Море, отсутствие уроков в школе, буйная и прекрасная природа — кипарисы, пальмы, платаны, магнолии — все это могло поспорить с домом. Нравились полосатые пижамы и толкотня на пляже, загорелые тела и мокрые мохнатые полотенца; нравилось солнце, безжалостно слепящее, чуть только взглянешь поверх горизонта.

Но в этом городе не было Василия Кузьмича и такого шахматного кружка, как у них,

— А наш дом? — Он не понимал, что мать шутит.

— Обменяем квартиру, ничего особенного. Тебе разве не хочется жить у моря?

— Здесь же одни курортники! Я устал отдыхать.

И снова потянулись будни. Большой старый дом с ангелочками на фронтонах и такая же большая, с чуть ли не пятиметровыми потолками комната, перегороженная поперек тремя китайскими ширмами. Заказчицы — особенно важных из них мать называла клиентами, а Троицкий «ферзихами» — первым делом обращали внимание на потолок: «Как вы абажур вешали?» Мать вздыхала. Люди торопились приступить к делу, а она не прочь была поплакаться, отчего Троицкому становилось неловко за нее. Далее начиналось обсуждение фасона, споры о сроках и дне примерки, мать доказывала, что перегружена, да и здоровье не то, а клиенты просили, задабривали, и чем дольше длился этот поединок, тем тише звучали голоса людей. «Не уступай, ну пожалуйста», — думал в такие минуты Троицкий. Но мать в конце концов всегда уступала— это было видно по тому, как прощались с нею заказчицы, — и опять стучал старенький «Зингер», монотонно, без всяких оттенков.

Об оттенках вспоминалось недаром. Кроме шитья, были еще уроки музыки. Где и когда мать училась игре на пианино? Тетка Лида любила повторять, что раньше во всех нормальных семьях родители старались дать детям нормальное всестороннее воспитание. Громоздкий черный ящик с щупальцами подсвечников был неотделим от тупо вскрикивающих клавиш и нудного материного: «Считай, детка, раз-и… два-и… Считай же». Сердясь на нерадивого ученика, мать стучала наперстком по крышке «Беккера», а за китайскими ширмами морщился Троицкий, пытаясь сосредоточиться шахматной задачке.

Уж лучше швейная машина, деловитая, никогда не повышающая голос. Клиентуру в основном поставляла тетка. Она работала не то секретарем, не то делопроизводителем в мединнстнтуте. Дамы в панбархате и чернобурках произносили имя Лидии Арсентьевны, как Алн-баба «сезам, откройся». Лида устанавливала и негласную очередность: «Жене профессора Колоскова — срочно, Рубакиной — повременить. Милая? Ну и что. А директор? Они с Фелицией в июле на Воды уезжают, хоть разбейся, заказ должен быть готов». — «С Фелицией? Ты же говорила — Офелия», — робко поправляла мать. «Ее зовут Феня, но это не имеет значения».

Перед уходом тетка обычно заглядывала за ширмы:

— Ты все со своими шахматами. Мог бы выйти поздороваться.

— Целыми днями, не представляешь, — жаловалась мать.

— Польза-то какая от этих деревяшек? В математики, что ли, пойдет?

— Тренер ему нравится. Правда, Горик? Еще у них там есть Женя Марухов. Воспитанный такой мальчик. И тоже без отца.

— Его на фронте убили, — сказал Троицкий, как бы сразу проводя черту между собой и Женькой.

— Убили, не убили, — вспыхнула мать. — Умники нашлись! На них спины гнут, а они и рады, и пользуются, как барины. С Жени бы своего пример брал.

Имелся в виду тот единственный случай, когда они столкнулись в гастрономе. Троицкий терпеть не мог магазинов, а Марухов так спокойно объявил — стоит за рафинадом, что вышло, будто он этим делом чуть ли не каждый день занимается.

— С него пример, мамочка? А ты знаешь, что… что он сделал? Знаешь?!

Вовремя спохватился! Еще бы шаг…

Нет, не в его правилах было предавать товарищей. Может, потому Женька и посвятил его в свои планы: на сбереженные от завтраков деньги купить в букинистическом «Учебник шахматной игры» Ласкера, а там брать с ребят по рублю, если попросят домой почитать. Троицкий был горд: ему доверяли. С него даже отказались взять налог. А ведь продержал он книгу неделю, вместо установленных хозяином трех дней. Он настаивал: чем он лучше остальных? Ему в лицо ухмылялись, кивали: ничем. Тогда он вспомнил, как в классе детдомовцы Сеня и Саня дразнят его хиляком (он регулярно обыгрывал их, давая в фору ладью), вспомнил и обмяк, промямлил: «Спасибо». Вот тут-то Марухов смилостивился: «Поможешь с отложенной, ясно?» И все стало на свои места, Троицкий больше не чувствовал себя должником.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.