ДВОЕ

А утром, за завтраком, он не нашел ничего лучшего, как рассказать Татьяне сон, «приснившийся» ему накануне: тоненько плачет ребенок где-то за стеной, надо бы успокоить его, утешить, но, видимо, некому; тогда Троицкий стучит в стену, на самом деле оказавшуюся дверью, и оттуда выглядывает старуха, которая шепчет: «Это магнитофон, плач записан на пленку».

— Ты ешь, ешь, — подкладывая ему на тарелку, говорила Татьяна, и во всем ее облике проступала светящаяся заботливость. — Я поджарю еще гренок… Не хочешь? А сколько сахару в чай? Я знаю, ты не любишь сладкий…

Но, когда он, безо всякой задней мысли, ответил, что, поскольку жизнь и так сладкая, чай рекомендуется пить с лимоном, для равновесия, она вдруг повторила фразу из своей записки:

— Что происходит, Игорь?

Он осекся, потом пожал плечами.

Она подошла к балконной двери и, стоя спиной к нему, тихо, как маленькая девочка, пожаловалась:

— Ночью, когда ты ушел, я встала, зажгла свет и…

— Я сидел во дворе. Свет горел только в кухне.

— …и, ты не поверишь, взяла Тютчева. Юность свою вспомнила. Я без Тютчева просто не могла… А заснула опять в три. Даже нет, в начале четвертого.

— В десять минут третьего я уже был дома. Ты спала.

— Да, странный у нас разговор… Что ж, прости.

Она так и не обернулась к нему, продолжала глядеть в сияющее стекло балконной двери.

Телефон зазвонил, как спасение. Троицкий выскользнул в комнату. Мать интересовалась Татьяниным здоровьем и заодно приглашала на их с Рифатом юбилейную дату.

Больше о той ночи они не вспоминали. Осталось недоговоренное, неопределившееся, чего лучше было не касаться.

На юбилее Троицкий провозгласил тост за счастливое двадцатилетнее супружество матери с отчимом, гости кричали «горько!», и громче всех Максим Кириллович, а Рифат, уже порядком навеселе, вместо того чтобы поцеловать супругу, кричал через весь стол, потешно взмахивая короткими ручками:

— Вам того же, Игорь! Вам с Танюшей. — И по-свойски, с милой хитрецой подмигивал невестке…

* * *

«Что же теперь? Перед кем я оправдываюсь, кому и что хочу объяснить? Исправлять ошибки бывает либо преждевременно, либо поздно. Никогда не попадаешь в точку, потому что вроде бы не от тебя зависит. Не только от тебя… Если бы в ту ночь, прочитав записку, я разбудил ее… Да, страшна не инерция, а сознательное выжидание наиболее удобного момента. Но, когда он приходит, им не пользуешься. Она была права, это ночной разговор. Если бы я разбудил ее…»

Было по-прежнему тихо. И только вдали совсем по-человечьи кланялась одинокому холмику с березовым крестом растрепанная ива. «Смотрите, как я умею, — словно говорила она, — разве вам не жаль меня?» Ворвался ветер, пузыря, накачивая ошалелым воздухом целлофан, все задвигалось, зашумело на разные голоса, а ива вдруг замерла, склоненная к земле. Троицкий закрыл глаза, махнул пальцем по реснице. Слеза была случайной, ненужной; он вскочил и быстро пошел.

«Но зато… Зато я встретил ту девушку». Он попытался, чтобы зазвучала музыка, но вместо нее по кладбищу гулко раскатывались цепочки выстрелов. Когда они смолкли, вступил гимн, и военные, должно быть, взяли под козырек — память о товарище навсегда оставалась с ними.

«Она там, у могилы, она не может не быть там. Испугаться этого занудливого соседа!.. Аполлон Никодимыч, блюститель морали… Во имя чего совершаются предательства, большие и малые, видимые и скрытые, наконец, те самые легкие и страшные, когда просто отказываешься от поступка?»

Он шел, то сбавляя, то увеличивая шаг, а гимн все плыл, разрастался…

Плечи девушки были слегка приподняты, но она не горбилась.

Из-под бумажной зелени венка проглядывала пушистая сосновая ветка, присыпанная поблескивающей крупой. Троицкий осторожно вытянул ее на поверхность, теперь она, как шпиль, венчала беспорядочную горку венков. Похожую ветку, вспомнилось, девушка прижимала к груди в парадном маруховского дома, где они впервые повстречались.

— Очень мало цветов, — сказала она и повернула к нему лицо, как бы желая увериться: ее услышали. Стертая просинь под ресницами была обыкновенного косметического происхождения. — Они так скоро уехали… А жена его не плакала, да? Она сильная, она смогла.

— Нет, не смогла, — покачал головой Троицкий, по-прежнему глядя в землю, — никто не смог…

— Так скоро уехали, — повторила девушка, погладила по длинным иглам сосновой ветки, ласкающим движением расправила уголок золотисто-черной ленты на венке, постояла окаменевше, наверное переламывая в себе желание остаться здесь еще очень надолго, и тихо, не оглядываясь, пошла к боковой калитке, ведущей прямо на шоссе.

«Я тоже мог бы полюбить ее», — спокойно, как о чем-то неизбежном подумал Троицкий.

На Аллее почета стоял автобус со штабным номером. Музыканты военного оркестра грузились без суеты и спешки. Никто не пропускал другого вперед, каждый знал свою очередь. А неподалеку, возле низенькой деревянной трибуны, высился холм из венков, пожалуй, чуть побольше, чем у Женьки, и молоденький солдат, придерживая съезжающую на глаза шапку, собирал разбросанные у подножия красные гвоздики. Когда получился солидный букет, солдат положил его на верхний из венков, и тут же ветер подхватил цветы, понес их к аллее и вдруг стих, обессилев, и они остались лежать у чужого памятника.

Такси шли переполненные, частников было немного. По обочинам шоссе люди караулили случай. Девушка проголосовала несколько раз. После каждой неудачи ее лицо становилось все более безразличным. Она теперь не пыталась заговорить с Троицким и уж конечно не рассчитывала на его помощь.

Серая «Волга» начала тормозить раньше, чем требовалось. С разных сторон к ней заспешили трое мужчин. Троицкий подтолкнул девушку за плечо и, сам не зная, как это получилось, на миг задержал ладонь, касаясь пальцами мехового воротника ее шубки. Он просил поторопиться; она посмотрела на него с каким-то жалким согласием. Мужчины явно опережали их. «Скорее!» — бросил он, и тогда она как бы опомнилась, высвободилась от его ладони и побежала первой, не боясь поскользнуться, наперерез сразу всем конкурентам.

Единственного пассажира «Волги» Троицкий узнал тотчас: косо заломленная папаха и шрам над верхней губой. Утром они вместе ждали такси. Моложавый олковник, сидя вполоборота к водителю, говорил с остановками, отвлекаясь на постороннее за окном. Так говорят люди, либо привыкшие к значительности своего положения, либо уверенные: их слушают, потому что слишком интересен рассказ.

— В сорок пятом, как училище закончили, — на Прагу. Ну и обоих осколком гранаты. В госпитале валяемся, конец войны, пластинки трофейные крутим. «С победой, молочные братья Петровы!» Братья, точно, хоть и на Руси таких братьев… А что, не одной кровью проверяется. А мы с ним и через такую пробу проходили. Считай, тридцать с лишком лет. Хорошо, бобыль… Поплакать толком не поплакали, с музыкой все… Без женских слез какие похороны, нельзя без них.

Утром, когда полковник ни с того ни с сего отказался от места в такси, Троицкий подумал: странный. Оказывается, им предстояло одно и то же. Полковник, как и он, оттягивал минуты.

Оказывается, все просто: кто-то должен подхватить знамя, выпавшее из рук убитого. И если бы там, на фронте, убили одного из Петровых, другой бы встал на его место. Кто-то должен продолжать. Иначе нельзя, иначе подло, бессмысленно, унизительно! Иначе — предательство. Кто-то должен!.. «Я должен, потому что я теперь лидер!»

— Наше поколение, — понимающе кинул шофер. — Без нас они чего бы делали, я так считаю. — И повернул выключатель радио.

Стиснутая с обеих сторон коробками новостроек, дорога то круто забирала в гору, то скатывалась в поросшие кустарником овраги. Высились подъемные краны, пустыми глазницами незастекленных окон глядели на шоссе дома, бесконечным клубком разматывалась осевая линия. А в ушах застыл рев, мелькнувший в приемнике. Он обливал неистовым восторгом огромные пространства, может быть, весь земной шар, и вереница белых прямоугольничков, послушно бежавших навстречу «Волге», казалась нескончаемой победной финишной прямой.

Миновали больницу, корпуса университетских общежитий Светящийся циферблат на здании кинотехникума, как всегда, показывал точное время. Пешеходы перебегали мостовую в неположенном месте; на трамвайной остановке толпился народ и плакала маленькая девочка в меховом капоре, раза в два больше ее лица.

— Здесь, пожалуйста, — сказал Троицкий.

Он собирался попрощаться с девушкой, но она отвела глаза. Он вспомнил, что больше они никогда не встретятся, — именно вспомнил, а не осознал впервые. Упущенное мгновение было последней, уже безвозвратной возможностью. Он попытался вызвать в себе прилив нежности, тоски по чему-то далекому, неосуществимому, но не почувствовал ничего, кроме пустоты.