ДВОЕ

* * *

Еще не появился в их доме Рифат, вместо перегородки из сухой штукатурки комнату делили три китайские ширмы, и тетка Лида зачастила к ним в гости — чаевничать она любила в компании.

В тот вечер Лида с большим напором говорила о войне в Корее, о проклятом Ли Сын Мане:

— Международная обстановка очень напряженная. Американцы хотят воевать, Катя. Это будет кошмар, этого никто не переживет!

— Я войне свое отдала, — сказала мать. — Разве мало?

И вдруг донеслось ее властное:

— Горик, прервись!

Она знала, что он, конечно же, опять за своими шахматами.

Он вышел из-за ширм и с ощущением смутной вины уставился в пол.

— Ты помнишь своего отца? — спросила мать строго.

Он изо всех сил помотал головой.

— А ты знаешь, где твой отец?

Он опять помотал головой, не поднимая глаз.

— Он не знает, он не помнит…

На какое-то время установилось молчание. Мать закрыла глаза, и, когда он все же заставил себя посмотреть на нее, ему показалось — она не дышит. Только губы, напомаженные, сердечком, незаметно подрагивали, как бы пытаясь произнести что-то.

— Ну, будет, будет, Катюша. — Тетка дотронулась кончиками пальцев до материных волос и тихо уронила в его сторону: — Ты иди, детка, к себе. Иди.

В горле сжало. Не оттого, что он не знал, где отец, и даже не оттого, что это был какой-то ужасный спектакль, — было страшно, что в этом спектакле нет зрителей, они играют его для самих себя.

Лишь спустя годы он понял всю жестокость своих приговоров. Отчим тогда занемог почками, и мать варила ему картофельные супы, справлялась у врача относительно режима, а Троицкому временно носила обеды из кафе, вполне приличные, порционные. Он говорил, что наедается досыта, ходил на цыпочках и предлагал свою помощь: сбегать в аптеку, в магазин, на рынок. Но мать не позволяла, она должна была сама. Она боялась, как бы не притупилась радость от этих нежданно обретенных ею хлопот:

— Бедненький Рифатик, совсем отвык от уюта, тридцать лет по столовкам. Представляешь? Он мне гладил руку, так нежно…

А Троицкому вдруг вспомнился тот давний нелепый допрос об отце в присутствии Лиды, и он простил матери — простил почти злобную интонацию, с которой она произносила «фронтовые подруги», и то, что новый муж, оказывается, значит для нее столь много. Дороги назад не было. Он понял: доброта и есть любовь, и втайне от матери, от всех взращивал, копил в себе эту доброту — на будущее, желанно, хотя пока и медленно, близившееся.

Да, был установлен мир, пришло понимание. Но надо было платить за это. Вот только — чем? Уж не лишними ли нулями в турнирных таблицах? Не жалким ли немым вскриком: «Возьми меня с собой, Женька?»

А может быть, знакомством с Татьяной, будущей женой, очаровательной девушкой с русалочьими волосами?

Господи, как странно все сложилось! И ничем не поможешь, не возьмешь в свою душу хотя бы часть ее боли (ну как, как?!), и только слабеющая с каждым днем надежда заставляет верить все неудержимее, истовее…

Перед защитой диссертации забот нагрянуло предостаточно. Рассылка авторефератов, оформление необходимой документации (казалось, конца-края ей не будет!), чуть ли не ежедневные телефонные переговоры с Москвой: надо было утрясти сроки приезда оппонента, забронировать ему «люкс» в лучшей гостинице города и билет на обратную дорогу. Спасибо, последние две проблемы взял на себя Рифат — его умение организовывать снова пригодилось.

И все равно нервы, нервы… Троицкий держался на каком-то волоске, зато Татьяна была благостно спокойна: она жила своим ожиданием, почти ни о чем не спрашивала его, и на лице ее он часто улавливал таящуюся, будто бы беспричинную улыбку. Первый критический срок, двенадцать недель, уже миновал; врачи ее в тот раз настраивали весьма ободряюще…

В ночь перед защитой, где-то около двух, он проснулся от громкого детского плача. Ребенок захлебывался, хрипел, судорожно, со свистом заглатывал воздух…

Тишина установилась внезапным толчком, и только тогда он понял, что никакого плача не было.

Больше это не повторилось, но с тех пор он стал просыпаться ночами в тревоге, что опять возникнет этот терзающий душу звук.

Что было делать? Перед тем как заснуть, он пробовал читать Гашека, желал Татьяне приятных сновидений, заставлял себя думать о чем-нибудь светлом, приятном. Легко и скоро засыпал — проваливался в бесцветную глубину, и не снилось ему ничего дурного, пугающего, вообще ничего не снилось.

Но подкрадывалось время, и пустота вот-вот должна была взорваться криком. Рядом спала жена — ничего не оставалось, как проснуться и ждать, ждать, пока пройдет это.

Дальше всегда было одно и то же. Стараясь не разбудить Татьяну, он крался в кухню. Как нарочно, на пути вырастал стул или пронзительно скрипел паркет, Троицкий с беспокойством оглядывался: не проснулась ли она? Но разобрать что-либо в темноте было невозможно.

В кухне он плотно закрывал дверь и включал свет. Сигареты лежали на холодильнике. Прежде чем закурить, он распахивал форточку и жадно вдыхал воздух. Потом тянулся к солонке. Пузатая граненая корзиночка бесшумно двигалась по гладкой поверхности стола. Он играл с нею до тех пор, пока крупинки соли не просыпались на стол. Тогда он впивался в них глазами, по привычке выискивая в узоре крохотных беленьких точек какую-то закономерность, может быть, знак себе.

А однажды вспомнился Татьянин рассказ о том, как в универмаге давали детские эмалированные ванночки, очередь выстроилась часа на полтора, но остановило ее не это, а обыкновенное суеверие: какая-то тетка прямо там, в магазине, сказала, что загодя покупать нельзя. Слушая жену, он, как и всегда, жалел ее; было тягостное ощущение беспомощности. Но теперь, сидя в кухне, подумал обо всем с досадой, отчетливо осознаваемой («ну почему ее мысли только об одном?»), и тотчас отправился досыпать.

А утром на звон будильника в семь пятнадцать открыл глаза бодрым, посвежевшим, будто и не было вовсе утомительной, полубессонной ночи.

Но мысль о ванночке уберегла ненадолго. Все повторилось, опять во сне его сдавило ожиданием детского крика; он вскочил, кинулся к кухне, но едва щелкнул там выключателем — что-то еще не осознанное заставило вздрогнуть.

Понадобилось лишнее мгновение, чтобы понять: на холодильнике вместо пачки сигарет, темно-синего цвета, — клочок бумаги. Тетрадный листик почти сливался с белизной эмали. Можно было читать, но он, оттягивая этот момент, схватил записку и скомкал ее в кулаке. Тут же выругал себя за малодушие…

«Что происходит, Игорь? Нет, я не слежу за тобой, случайно получилось. Ты не бойся, ночами, когда встаешь, я не просыпаюсь. И сейчас, наверно, сплю. Но очень тебя прошу: разбуди меня! Разбуди и объясни, что с тобой. Вдвоем подумаем, вдвоем с этим легче справиться. А днем может быть поздно, да и не время, ведь ты понимаешь — это ночной разговор. Если все-таки не разбудишь, утром, пожалуйста, не напоминай мне об этой записке.

Твоя Таня".

Как будто обожгло!

Он вдруг произнес еле слышно, с особенной, какой-то неподвижной решимостью: — Это я во всем виноват. Один я… И сразу понял, что глупо выискивать чью-то вину. Просто не хватило запаса… любви, доброты? Или того и другого вместе? Или все-таки — понимания? Всегда мечталось о необыкновенной женщине, которая бы заслонила собой все. Ему она нужна была больше, чем кому бы то ни было: он слишком устал. И вот ему протягивали руку…

Впотьмах накинув пальто, он выскочил во двор. Обдало стылой осенней сыростью. В огромных девятиэтажных корпусах, бравших в кольцо со всех четырех сторон, светилось одно окно: он забыл погасить свет в кухне. И тут подумалось, как было бы дико и здорово, позвони он сейчас, среди ночи, Марухову заори в трубку: «Нас не спасут никакие женщины, слышишь? И нам никуда не деться друг от друга. Только надо переиграть, надо что-то срочно переиграть — то ли прошедшую, то ли оставшуюся часть жизни». — «Как это — оставшуюся? — ухмыльнется Женька. — Это же мистика. Ты остришь? Или спятил?» Но одно его наверняка не удивит — сам этот безумный ночной звонок.

Сигарета согревала, но ветер уже приносил капли дождя, гнал в тепло, в дом.