ДВОЕ

ТРОИЦКИЙ

— …очень, очень! Техника, больше ничего: Занимайте открытые линии, вторгайтесь в лагерь противника. Если ладьи не сдаются, их разменивают. Слабые поля—опорные пункты. Завьялов, вспомните, конь «эф-семь»… Не отказывайтесь, вспомните. Конь «эф-семь», восклицательный знак!

— Удивительный вы народ, шахматисты, — усмехнулся Тонечкин. — В мире происходят революции, войны, катаклизмы всякие, люди, наконец, умирают, хорошие люди, а у вас одно — конь «эф-семь», разменять ладьи, дать мат… Как горохом о стенку. Молодцы.

— Поворачивай, сзади сигналят, — сказала Милка.

Тонечкин послушно крутанул руль, выжал сцепление, машина въехала на пологий пригорок и остановилась.

— Он прав, Джон. — Троицкий увидел, как, ударяясь о ветровое стекло, раскачивается тряпичный Буратино. — Во всем нужна мера.

— Меня зовут Георгий!

Во взгляде Волкова замерло что-то неподвижное, черное, тоскливое. Он понимал. «Обыкновенный симулянт», — пронеслось у Троицкого.

— Лунная защита, гамбит Марухова… Он обещал! Не верите? Он бы никогда не проиграл лунную. А теперь… — Цепким взмахом Джон сорвал приштопанные к околышу ладью и полумесяц. Они остались у него в руке. Он начал комкать их негнущимися от мороза пальцами; картон затрещал. — Теперь к чему? Он бы сыграл… Пустите. Терял бы очки, а вам какое дело? Ничья, ничье, ничье дело. Пустите, я пойду спрошу у них. Пустите же!

Проворно обернувшись, Тонечкин оттянул ручку, и Джон, уже царапавший по новенькой кожаной обшивке дверцы, ошалело рванулся из кабины.

Вновь обожгло пронизывающим холодом. Ветер из низины гнал ледяную крупу. Клубистые, упругие облака тяжело напластовывались на вершины дальних памятников. Туман разъединял людей, вбивая между ними призрачно-мутные клинья, но люди этого не замечали.

— Такую мерзлоту экскаватором только. — Капитан третьего ранга стукнул каблуком по бугорку, покрытому толстой прозрачной коркой, и, придерживая полы раскидывающейся на ветру шинели, поспешил к автобусу. Там несколько человек уже брались за гроб.

Троицкий огляделся. Возле могил ровным частоколом вырастали таблички с регистрационными номерами; аллеи были прямые, аккуратные; пять свежевырытых ям выделялись геометрическим контуром линий. Во всем чувствовалось стремление к порядку, системе. И, однако, никакого порядка не получалось. Памятники, надгробия, деревянные обелиски, увенчанные звездами, редкие неухоженные холмики, лишенные даже следов увядшей рассады, и столь же редкие кресты, молодые деревца, посаженные, как видно, прошедшей осенью, и ветвистые, поседевшие от инея ивы и тополя — все это наталкивалось одно на другое, спорило, подчеркивало неравенство и, казалось, соседствовало по недоразумению, на короткий срок.

Мера участия в происходящем была давно определена, Троицкий не собирался менять что-либо. Он ругал себя за это бесполезное путешествие: вечером лекции у заочников, не мешало бы в норму прийти. Кстати, лекции или семинар? Совсем с ума сошел!

Гроб опустили на невысокую земляную насыпь у края ямы. Семушка попробовал, устойчиво ли, нагреб под угол смерзшейся коричнево-серой глины и на какое-то лишнее мгновение задержался так, на корточках. Поднявшись и продолжая глядеть на Женьку, как бы на ощупь стянул шапку; вздыбились неровным клином густые русые волосы. «Застудишься», — не оборачиваясь, шепнул Цунину Тонечкин. Яшка Дилакян с робостью покосился на бывшего секретаря, чью руку крепко, словно она согревала, обхватывала дрожавшая от холода Милка. У нее слезились глаза, но платка в руке не было.

Сомкнулись кольцом. Задние отходили, затем появлялись то с одной, то с другой стороны, выбирая место поудобнее, откуда лучше было видно. «Газик» уехал. Автобус-катафалк, развернувшись, примостился в отдалении на широкой асфальтовой аллее. Мелешин договаривался с шофером. Парень, невзирая на милицейскую форму собеседника, кивал нехотя, показывая, что делает одолжение.

Справа из-за ближних памятников вынырнули два мужика в стеганках, с лопатами:

— Будем прощаться, граждане?

Тонсчкин, отвернув рукав дубленки, нервно посмотрел на часы. Раздался обрывистый постук, потом возник неясный звук, как будто электрические разряды звонко стреляли в морозном воздухе. Кто-то всхлипнул, закашлялся. Пожилой мужчина в мохеровом кашне поднял воротник пальто и отвернулся. Лицо матери было скорее утомленным, чем скорбным. Сухо блестели глаза с темно рдеющими ободами. Как-то неудобно скосив туловище, мать прижималась щекой к плечу невестки. Та обнимала ее за талию и тоже не плакала, отсутствующе глядя на гроб.

Тянуть долее было нельзя. Тонечкин аккуратно высвободил локоть от Милкиного обхвата, обошел за спинами и протиснулся вперед по другую сторону ямы, как раз против того места, где стоял гроб. Он покусывал губы, то ли теряя от волнения первое слово, наверняка приготовленное им заранее, то ли выбирая момент, чтобы начать. Люди не смотрели на него; казалось, ничего не переменилось. Но по тому напряженному и согласному вниманию, что незримо объединило всех, по вспышке той особой последней тишины, что предвещает известные всем и, однако, отталкивающиеся от сознания слова, было видно: люди ждут. Пауза затягивалась. Тонечкин поднес кулак ко рту, кашлянул незаметно, и в это время поверх одинаковых вязаных шапочек сестер-близнецов выставилось лицо Клименко, костистое, белое, высоколобое, с озабоченным прищуром глаз. Возникло легкое движение, шепот, рванул ветер, заглушая постук сверху, Тонечкин неуверенно отодвинулся за чью-то спину, жестом сперва спрашивая, а затем приглашая Клименко на свое место, и движение среди присутствующих стало более явственным, свободным, как если бы речь уже была произнесена.

Клименко говорил недолго, сжатыми чеканными фразами, которые, впрочем, казались длиннее оттого, что председатель федерации произносил их слишком торопливо. «Безвременная смерть… трудно поверить… память о тебе…» Капитан третьего ранга в забытьи тер пальцем переносицу.

— Попрощаемся, граждане, — настойчивее, уже без вопроса произнес мужик в стеганке. Он опять вырос незаметно, вкрался в кольцо, привычно, деликатно-хватко подгоняющий.

— Да-да, — с подчеркнутой готовностью отозвался капитан и, уступая мужику дорогу, шатнул назад, подальше от гроба.

И тут коротко вскрикнула мать, медленно осела, стекая беспомощно распластанными руками по невесткиной шубе, повалилась на гроб; вскрик повторился резче, с равными промежутками пауз, и тогда в поддержку, но уже заглушая мать, навзрыд ударилась маруховская жена и тоненько, пряча глаза в рукав, — командовавшая всем дворничиха Александра Степановна, а за нею вступили два спаянных женских голоса и один, чересчур внятно, мужской, незнакомый. Все сдвинулось, распалось, ледяная пыль продолжала колоть лицо, деревья переговаривались живыми ветвями — Троицкий не видел и не слышал этого. Надо было уходить! Он спешил к автобусу с черной полосой, уже не боясь, что обратят внимание на его бегство. Автобус был совсем близко…

Решимости, однако, хватило ненадолго. Троицкий остановился у низенькой жестяной таблички с номером квартала. Молоток бил глухо и точно, каждый удар вгонял боль все глубже. Вспомнилась почему-то истерзанная елка с обуглившимся стволом и обломанными лысыми ветками. Он видел ее, когда садился в Тонечкин «Москвич». Елка валялась на узкой каменистой дорожке, ведущей к кладбищенской конторе, и Семушка, в другой бы раз непременно обошедший или переступивший через преграду, с размаху, безжалостно отпихнул носком мертвое деревце.

«Бросить горсть земли, я должен бросить горсть… Хотя зачем? Мы были чужими. Не просто соперниками — врагами…»

Семушка остервенело взмахивал лопатой, мужики в стеганках еле поспевали за ним.

К Троицкому подошел Яшка. Помявшись для приличия, попросил взаймы рубль. Еще укладывали венки, отпаивали мать лекарствами. Женщина, одетая в броское черное, попыталась завыть, запричитать, упав на могилу ее удержали.

Троицкий наскреб серебра, молча протянул Дилакяну.

— Во вторник отдам. Зайдешь?

— Постараюсь.

На вечер вторника перенесли заседание кафедры. Но и не будь этого, в клуб он не собирался.

Яшка помедлил, движением головы показал на распадающееся кольцо людей:

— Какой у тебя счет с ним?

— Не знаю, не считал. Примерно равный.

— А у меня два — восемь. И то единственная победа двенадцать лет назад, в перворазрядниках еще ходили. Для меня он был психологически неудобным партнером. Есть такие, понимаешь…

— Может, он просто играл сильнее? Сильнее нас всех?

В Яшкином взгляде проступило недоумение: разумеется, кто спорит. Потом глаза вдруг сузились, в них мелькнула непримиримость — Яшка увидел Цезаря. Директор клуба вел под руку мать. Ее, шатая, отдергивало вбок, резиновый ботик натыкался то на корягу, то на бетонный настил, служивший основанием памятнику; ветер разметывал белую прядь, выбившуюся из-под шерстяного платка. Чуть сзади шел капитан третьего ранга. Он тоже, видимо, хотел помочь матери. Он был родственником, близким, однако сейчас безоговорочно уступал Цезарю право быть возле несчастной женщины. «Привык уступать, как и я», — подумал Троицкий.