ДВОЕ

«Ты надеялся? Ты огорчен? — спрашивал я у того человека. — Признайся, хотел, чтоб Завьялов помог с газетой?»

Уличить бы его хоть в тщеславии. Но он держался молодцом, не выдавал себя.

В другой раз я плюнул на турнир с мастерской нормой. Братец Коля оказался мастак г исписывать прелести рыбалки на Оке; я пошел к Цезарю и сказал: надоело, пусть слоны думают, у них голова большая. Никто не засмеялся, у Цезаря отпала челюсть. Тогда я напомнил, что откалываю номер в его духе, тот человек ведь тоже был способен на подобные сногсшибательные отказы, чем я хуже?

В соревнование включили его, и тут он не упустил шанса. Но когда я вернулся и мы встретились, он благородно протянул мне руку первый:

«По закону, первым из нас мастером должен был стать ты».

«В ресторан поведешь?» — спросил я.

Главное, я не могу припомнить ни единого его пятнышка. Свое благополучие, или везение, он заслужил, выстрадал. Все-таки я пошел бы с ним в разведку, не имел бы права не пойти. Может, это был бы не самый приятный напарник, но разве «приятный» подходящее слово, если речь идет о разведке?

Я наконец понял, почему думаю о нем, сидя здесь, на сцене, за мгновение до решающего старта. Мы поменялись ролями. Сегодня он сильный, независимый, а я слабый, подчиненный своему успеху. Мне есть что терять, я на краю. Наверно, он всю жизнь чувствовал себя на краю", а я вот — только сейчас… Я влез в его шкуру, и мне стало страшно.

Я смутно различаю голоса вокруг, и вдобавок у меня дергается колено. Спасибо, лицо не покраснело. У меня оно бледнеет…

Чтобы оправдаться самому, мне необходимо оправдать того человека.

Но это не так-то просто. Если бы не наша сегодняшняя встреча… Впрочем, можно ли назвать это встречей? Ведь он меня не видел. Мне удалось подсмотреть. Везение игрока, заглянувшего в чужие карты. Пора признаваться. Я всеми силами отодвигал эту минуту, но теперь пора.

…Двенадцать часов дня, шахматная веранда парка. Я пообещал выиграть в разгромном стиле. Суеверному другу-Семушке так и не удалось заставить меня сплюнуть. Все были слегка ошарашены. Мелешин встал, сказал: если жена не загонит в гости, придет вечером на тур. Доминошники продолжали галдеть, какой-то мужичок в мятом пиджаке выше пояса требовал делать «рыбу».

«Выездной спектакль, — нехотя поднялся Семушка. — Постараюсь успеть».

«Вряд ли. Партия закончится часа за два, ну от силы за два с половиной».

Бедный, он едва не фыркнул в ответ на мои слова. Яшка Дилакян врезал палку в рыхлый чернозем клумбы, где зеленые листики рассады складывали фигуру шахматного коня:

«В нашей работе спешить нужно медленно. Так советовал первый русский шахматный мастер Петров».

Ход улыбнулся, потеребил волоски на подбородке:

«Не понимаю, чем вы недовольны. Женька уверен в себе. Да здравствует он!»

Я протянул доктору пятерню, и тут — улица была в двух шагах — послышался скрежет тормозов. Мы обернулись. Троллейбусные штанги бились о провода. На тротуар вбежала девочка лет восьми с сиреневыми бантами в длинных косах. Пронзительно пискнула машина. Тот человек, стоя у обочины тротуара, неподвижно смотрел вслед девочке, с которой чуть не произошло несчастье. Его словно застигли врасплох; тихонько, будто сам по себе, покачивался в руке портфель. Потом он пошел прямо на нас, наперерез потоку людей. У него было слепое лицо. Такие лица бывают, когда человек вдруг вспомнил или понял что-то очень важное о себе. Я поразился. Мне захотелось крикнуть, позвать его. Но я сказал:

«Слушай, доктор, глотаю — и комок вот здесь. Скотское ощущение».

«Попробуй запивать. Сорок градусов и выше!»

И вмиг все забылось. Мы схватились в обнимку. Ход был цепкий, увертливый, но я все-таки подмял его под себя. Когда он запросил пощады, над нами уже каменным идолом высился старик Перцович, ведающий шахматно-шашечным инвентарем. Он испугался, что мы всерьез. Я решил окончательно добить друга-Семушку: «Та же участь ждет Гоша!» И показал на доктора, заправляющего рубаху в брюки.

Вот мой секрет. Вот, оказывается, почему я думаю о том человеке. Я не могу забыть, как он шел, смотрел и не видел нас. В его портфеле лежали какие-нибудь скучные бумаги в канцелярских папках с тесемками; лет через десять он будет носить очки, у него отрастет брюшко, и я встречу его и обязательно подкошу вопросиком: почему ты тогда смотрел и не видел нас?

Слепой взгляд…

Неужели я способен оправдывать только побежденных мною?

Сухой щелчок — упал карандаш.

— Твой? — Левка бросается и поднимает огрызок с еле высовывающимся грифелем. Карандаш можно держать только двумя пальцами.

— Мой.

— Там полно карандашей. Принести?

— Этот счастливый. Левка понимающе кивает.

— Главного до сих пор нет? — спрашиваю. — Семь минут шестого.

Привычным скользящим движением выравниваю строй черных пешек, поправляю короля — теперь он в центре клетки. Кукин не спускает с меня глаз. Догадывается или нет? Я шутил насчет выигранных им талонов, а у самого дрожал голос. И — белые, как у покойника, щеки.

С трудом различаю окружающее. Гроссмейстер Н. бродит в углу авансцены: голова опущена, как будто он ищет что-то на полу. Под Махорским поскрипывает стул, Цезарь возится с вентилятором… Жарко. Опять врывается струя света и гаснет.

С демонстрационной доски, над которой прикреплены таблички с фамилиями «Гош» и «Марухов», грохается черный конь. Что такое? Мой бедный конь. Я без коня, я даю фору!

И в эту минуту возникают — откуда? уж не с потолка ли? почему я не заметил, как они вошли? — главный судья и Гош! На лице противника успокоенность; он уверенно переваливается на своих коротеньких ножках. Главный, высокий сухощавый мужчина, с трудом сдерживает шаг, чтобы идти в ногу. Они делают круг по сцене — не круг ли почета? Главный придерживает Гоша за локоток. Жест подчеркнуто свойский. Затем хлопает по плечу: все, мол, будет в норме.

Почему они вместе?

Наверно, губы произносят это вслух — шустрый ковбой Левка услужливо бубнит мне в ухо: «Разве ты не знал? Кореши, с армейских времен. И вообще… Не знал?»

Черный конь… Я должен совершить поступок! Сейчас пустят часы… Жаль, я не могу снять коня с доски, не с демонстрационной — с той, на которой мы будем играть. Зато я моту… Сейчас они увидят!

Вскакиваю. Цезарь моляще выбрасывает руку в мою сторону… Гош… ничего, помучайся, голубчик, как мучился только что я. Скорее!.. Кажется, бегу… Вот и грим-уборные… «Миша, я тебя люблю» — не стерли; ура, меня любят!.. — скорее, скорее… Это будет великолепная фора! Да-да, лучше погибнуть от нехватки времени, в цейтнотной горячке, под гром и музыку, чем вот так, безропотно и жалко, томясь на этой сцене в ожидании приговора, как будто от меня уже ничего не зависит — покорность и чуть ли не взывание к сверхъестественным силам.

Лестница, билетерши, неясный гул в ушах… Парадная дверь выталкивает меня.

Останавливаюсь в сквере у высохшего фонтана. Оглядываются прохожие, где-то за спиной шипит транзистор. Куда теперь? Сяду и буду сидеть. У меня в запасе ровно час. До истечения этого срока они не имеют права поставить мне «ноль». Фора… Я умею давать форы и докажу это!

Постойте, что же я делаю, псих… Значит, конец? Прав был он? Вдвоем нам тесно, а одному мне — не под силу? Значит, я ничтожество?

Они специально оттягивали начало тура, чтобы выбить меня из колеи. Гош и главный судья… Нет, не может быть, у меня никаких доказательств. Случайная заминка с транспортом, да мало ли что.

Впрочем, теперь все равно. Мне слишком хотелось попасть в высшую лигу финала Союза, слишком!..

Зелень газона отдает бесцветной темнотой. Но ведь — солнце же!

Надо уходить. Пошатаюсь час где-нибудь на набережной, а потом приду, извинюсь за опоздание и… предложу ничью. «Гроссмейстерскую», ходов в пятнадцать, без борьбы, — Гоша это устраивает.

И вот еще что. Тот человек сегодня утром видел нас. Слепой взгляд? Мое воображение… Про него я всегда придумывал, преувеличивал. Все гораздо проще. Ему нечего было понимать о себе, он оставался победителем — мудрец, понявший, что любой успех в конечном счете относителен, преходящ и не стоит тех адских усилий… Везунчик-игрок, который в один прекрасный день сжег карты. Он притворился, что не видит нас. Конечно, притворился!

…Джона я замечаю в последний момент. Он стоит в двух шагах от меня, держась пальцами за козырек фуражки.

— Вам нельзя, слышите? Вы убегали…

Гош… Вы чуть не сбили его, он был испуган. Нельзя…

Из транзистора, позади меня, вдруг выплескивается радостный вскрик, может быть, из «Чертова колеса», и, как спасение, вдали мелькает платье Светлячка. Она все-таки пришла! Несмотря на мои запреты. Самый верный мой талисман.

«Миша, я люблю тебя!»

Газон сверкает ослепительной зеленью, и я уже не чувствую боли, кольнувшей внутри, и еще — готов поспорить, что в поведении Джона какая-то неправда. Он разыгрывает, дурачит нас, мы чересчур привыкли к его болезни.

— Нельзя, вернитесь… Они не понимают, Цунин, Ходарковский, Мелешин… В вас много слабых полей, сплошные слабые поля. Вернитесь, вы не должны… Вернитесь немедленно! Ведь все очень просто…