ДВОЕ

МАРУХОВ

«.ибо если ладьи не сдаются, их разменивают. Слышите, разменивают!»

Сон? Нет, я уже не спал. Было раннее утро. Я еще подумал: в такое время самый клев, братца бы Колю сюда. У окна привычно мутнело трюмо с треснутым поперек зеркалом. Светланкина бабка обещала его в приданое, если внучка согласится выйти за одного ее дальнего родственника, вдовца с домом и участком в шесть соток. Мы смеялись. У бабки были старорежимные ухватки.

Шумела голова, как бывает, когда недоспишь. Я притянул простыню к самому подбородку. Все-таки диван узок для двоих. Пружины, колдобины — у меня ныла поясница, Я закрыл глаза и увидел надпись мелом на синей панели стены: «Миша, я тебя люблю». Это признание красовалось вчера возле крайней грим-уборной. Среди участников турнира не было ни одного Миши… «Неужели так никто и не стер? Вечером обязательно проверю. Скорее бы, скорее бы!»

Но проверить я забыл. Проходил мимо и не посмотрел. Отключенность — теперь я понимаю, что это такое. Полная изоляция от внешнего мира.

А может, Джон мозги заморочил? Мы с ним еще немного потрепались в фойе Дома офицеров, и вдруг, не докончив фразы, он стремительно кинулся вслед за Цезарем. Подскакивали колени, как на утренней зарядке, а туловище оставалось прямым, неподвижным — аршин человек проглотил. «Товарищ Орехов!» — «Товарищ Волков?» Иначе друг к дpугу они не обращались.

Скорее бы, скорее—я мечтал об этом целый день. И вот задерживается главный судья, и мне предоставлена отсрочка на несколько ничего не решающих минут.

— …Понимаю, Константин Дмитриевич… Хорошо…

— Что с тобой? — Цезарь явно озабочен, передавая привет от Джона, он надеялся взбодрить меня. — Ровно полчаса ты истуканом сидишь на сцене.

— На меня это не похоже, да?

Он не отвечает. В глазах робость. Цезарь, ты ли это?

Тут как тут Левка Кукин:

— Пора бы открывать бал. А то не уеду сегодня

— Талоны сначала верни, — шучу хмуро. Цезарь деликатно и, кажется, с облегчением отчаливает к судейскому столу.

— Магарыч, между прочим, с вас. — Левка нахально тычет в меня пальцем. Палец обвивает серебряная цепочка с брелком. В джинсовом костюме Кукин выглядит лихим ковбоем, по недоразумению заскочившим в турнирный зал. — Так как же, мамочка?

Ясно. Даже в случае проигрыша Гошу я буду считаться везунчиком. От меня и этого не ждали. Я везунчик, счастливчик, почти как тот человек. С меня причитается!

Левка никак не угомонится:

— Первая лига в кармашке, мамочка. Или вам мало? На двадцать две единицы повысить личный коэффициент!.. Или вам опять мало?

В самый раз. Только ведь есть возможность попасть в высшую лигу. Что делать, мне всегда не хватало умеренности в аппетитах.

Зато, боюсь, хватило бы жестокости. Предложили бы мне: соверши преступление, самое-самое ужасное, и ты станешь чемпионом!..

Стоп, не возводи на себя напраслину. Я бы, конечно, сказал «нет». Я ограничиваюсь маленькими жестокостями, да и то по отношению к себе и близким.

За завтраком, к примеру, попросил Светлячка не приходить вечером болеть за меня. Зачем? Назло нам обоим. У меня ведь привычка: прогуливаясь по сцене, я отыскиваю ее взглядом, и она еле заметно кивает мне. Она путает названия фигур, но все равно этот кивок приносит веру: сделанный мною ход не проигрывает.

Сегодня я нарочно создаю себе трудности. Бег с искусственными препятствиями. Уж не для того ли я расставил их, чтобы после было чем оправдаться? Знаю: так поступают трусы, но мне теперь… мне безразлично.

Был ли трусом тот человек?

В любом случае, он умел маскироваться, не давать повода. Мне так и не удалось поймать его за руку.

Любопытненько, как бы он отнесся к нашему со Светлячком знакомству?

Симпатичная девушка с брикетом эскимо. Я подсел на скамейку и представился. Она смутилась, но имя свое назвала. Пошел дождь, мы спрятались под парусиновый тент летней библиотеки. Я взял какой-то журнал и стал читать вслух юмористический рассказ, а она ошарашила меня вопросом: часто ли я знакомлюсь с девушками таким образом? Мороженоe подтаивало, текло. «Каким—таким?» — поинтересовался я. «Ну, с библиотекой, чтением…» Потом, вспоминая об этом, я никак не мог сообразить, что меня поразило больше — ее наивность или собственный безнадежно зрелый возраст.

Воображаю его идущим мимо той скамейки. Вот именно — мимо. Он бы наверняка отвернулся, сделал бы вид, что девушка ему не понравилась. Подсесть? А тебе поворот от ворот, еще посмеются вслед.

Да-дa. он бы не только не подсел к ней, но и меня бы попытался удержать. Ты уверен, что с той, к кому ты собираешься уйти, тебе будет лучше? Семь раз отмерь. Сам бы он отмерил все семьдесят!

И тут я добиваю его: а кто тебе сказал, что я собираюсь уйти к ней? Мне и так неплохо. Он раздавлен, ошеломлен. Но это же неблагородно! «Капитанчик-графинчик, — смеюсь я, — с твоим благородством… Чего ты добился, возвращая противникам их ошибочные ходы?» Он начинает сомневаться. Он привык сомневаться, не то что я.

Я… до партии с Гошем. До нынешней минуты. Когда же изволит прибыть главный? «Уж полночь близится», — напевает в подобных случаях доктор Ход. Ему вторит-подыгрывает на скрипке сердешный друг-Семушка…

Почему их нет рядом?

И почему я продолжаю думать о том человеке?

Я не могу назвать его трусом, потому что у нас не было проверки — такой, чтобы между жизнью и смертью. Были пустячки, игрушки, хохмы, «подсесть — не подсесть, любит — не любит».

Когда я говорю «он везунчик», то, понятно, немножко кривлю душой. Гордость не позволяет мне завидовать кому бы то ни было. Она вообще мне многого не позволяет. Хотя бы предлагать ничьи.

В седьмом туре я собрался было начать мирные переговоры — ну абсолютно мертвая позиция! — но Махорский как-то чересчур выразительно посмотрел на меня: мол, жду, давай, — и я вопреки его ожиданиям задвинул рискованнейший ход крайней пешкой. Или-или! В цейтноте он просрочил время.

Тот человек предлагал мне ничьи трижды. В Кремнегорске на юношеских я отбрил его крепко, с него летели пух и перья. В двух других случаях я отказывался и проигрывал. Меня ругали за легкомыслие, недооценку партнера, за безответственное отношение к делу. Я говорил: с ним — не могу. Называйте это как хотите, не могу с такими людьми делить ничего, даже очки в турнирной таблице. Он пыхтел, краснел, мучился, шаркал ногой под столом. Он не доверял себе: почему с ним не пошли на мировую, неужели он чего-то не видит? А я носился по клубу—то Ходу анекдотец выдам, то с другом-Семушкой «за жизнь» поболтаю, то с Витьком Никитиным, бывшим чемпионом города, прикину, как победу над этим обмывать будем.

Но самое странное происходило, если ему все же удавалось наказать меня. Разбирая партию, он легко прощал мне грубые ошибки («с кем не бывает, и гроссы ляпают») и громил себя за малейшую неточность. Он словно жаждал убедиться: его победа незакономерна, незаконна.

«Перестань, — не выдержал однажды я. — Все справедливо. Мне надо было соглашаться на ничью».

«А я был уверен, что ты не согласишься».

«Чего ж предлагал?»

«Так… Ты не поймешь».

Я хотел обидеться, но слишком у него был жалкий вид.

Прошло немало лет, прежде чем он объяснил: «Нам вдвоем всегда было тесно!» Не помню сейчас подробностей, осталась только эта фраза. И остался я. Он ушел. Ему нельзя отказать в определенном мужестве…

Собственно, что значит — мужество?

Уйти без хлопанья дверью.

Именно так он и уходил. Исчезал, растворялся, даже не сказав никому «до свидания».

Что я мог ему ответить, когда он выдал о том, что нам тесно? «Ты прав?» Я смолчал. Почему-то вдруг стало кисло. Он расписался в своем поражении, но это не доставило мне радости. Я выбежал на улицу, нашел автомат, позвонил Светлячку на работу, спросил лаборантку Мальцеву и… повесил трубку. «Я разбиваю тебе жизнь, бедная лаборантка Мальцева», — подумал и тупо ударил кулаком по стеклянной дверце кабины… Нет, надо было все же ответить: «Ты прав».

А однажды я не явился на партию с ним. Просто так, не было настроения. Мне поставили «минус», и, придя на следующий тур, я поздравил его с «заслуженным очком». Он смотрел на меня с сочувствием и восхищением. Трудно сказать, чего больше было в этом взгляде.

Правда, восхищение его могло относиться и к самому себе. В тот вечер он подловил Пашку Завьялова на хитрющую комбинацию с жертвой двух легких фигур. Пашка был милый парень, орденоносец, депутат; он пообещал, что сам пошлет текст партии в газету. Цезарь сказал: такие вещи с кондачка не решаются, жюри рассмотрит. Вскоре Пашка уехал и обо всем, конечно, забыл. «Жюри», то есть Цезарь и Никитин, единственный тогда мастер в городе, нашло, что я заматовал друга-Семушку более эффектно, и в «Вечерку» попали наши фамилии.