ДВОЕ

Троицкому было наплевать, он уже имел степень. Славик же только готовился развенчивать Уолтера Ростоу с его пятью стадиями экономического роста.

В шахматах это называлось профилактикой — пресекать на корню всевозможные угрозы партнера. Пресекать, разрушать! Но для побед, для высших достижений одной профилактики было недостаточно. Требовалось находить свой план игры, извязывать свою волю; короче, требовалось созидать.

— Хватит нигилизма, — бросал иногда Троицкий Славику. — Пора бы родить что-нибудь жизнеутверждающее.

Коллега не оставался в долгу:

— Насколько мы знаем, Ивану Павловичу тоже крепко досталось от тебя. А ведь неглупый старик, между прочим. Без признаков склероза. Лауреат Нобелевской премии. Даже!

В тот раз Троицкий ничего не сказал. Из головы не выходил тот последний вечер с матерью, последняя, сбереженная им сигарета. Он лишь попросил закурить. У Славика, успевшего помотаться по заграницам, водился отменный табак.

* * *

Автобус подбросило на ухабе, он фыркнул и остановился. Шофер открыл дверцу, поежившись от стремительно налетевшего ветра, спрыгнул на асфальт. Пассажиры зашевелились, кто-то встал; сосед справа, окончательно стряхнув дрему, вытянул подбородок из кашне и посмотрел на близняшек, как бы спрашивая: приехали? Троицкий опять вспомнил о девушке. Он подумал о каких-то высших нравственных законах, о чувстве справедливости, долга, но все было смутно, неосознанно.

Впереди стояло несколько легковых машин, возглавлял процессию автобус-катафалк. По левую сторону открывалось кладбище, полого спускавшееся к руслу высохшей речушки; справа было поле, и по нему над мерзлой каменистой землей несся ветер, не сдерживаемый никакими преградами, еще более яростный, чем в городе.

Троицкий притопывал, надвигал пониже на лоб ушанку. С какой стати он вылез на мороз? Сидел бы себе в «газике» и ждал, пока Семушка и Ход оформят документы в кладбищенской конторе. Все ведь ждут, не устраивают паники, не мучают себя понапрасну неудобствами, холодом. Дискомфортом, как теперь выражаются. Слово с металлическим призвуком… И как оно не вяжется с сегодняшним, с Женькой, с безумной нелепостью смерти, негероической, будничной смерти в постели. Как страшно, должно быть, умирать, чувствуя под головой подушку!

Из «Москвича» с веселеньким номером 33−33 позвали:

— Игорь, у нас есть место.

В машине, кроме Милки и Тонечкина, важно восседавшего за рулем, оказался, к его удивлению, Джон Волков. Остроносый, с прижатыми к шее плечами, он был похож на нахохлившегося зверька. Пахло апельсинами, на ветровое стекло свисал матерчатый Буратино в лиловом колпаке с помпоном.

— Не знал, что вы собственники. — Троицкий опустился на заднее сиденье, ощутил приятное тепло.

— Три года как продали старый «Москвич», — поспешно объяснила Милка.

— Это ты Мелешину, пусть милиция следит, — спокойно, не поворачивая головы, отозвался Тонечкин. — Кстати, кандидатам наук также вполне доступны цены на личный транспорт.

— Дальтонизм. Путаю красный цвет с зеленым. Говорят «стоп» — еду, «езжай» — стою.

— И не надоело ходить пешком? — Тонечкин раздраженно хихикнул. — Если этот старый хрен Клименко не прибудет в ближайшие десять минут…

— Юра, — не дала досказать ему Милка.

— Что — Юра! Слышишь, какое горло? А завтра поляков приветствовать. Помолчали.

— Люди уходят, Клименко остается, — как бы размышляя вслух, произнес Троицкий.

— Скоро переизберем. Добро сверху получено.

Опять Тонечкин, по мнению жены, говорил что-то не то, и опять она беспокойно-осуждающе посмотрела на него.

— Ты? — спросил Троицкий, подбавляя удивления в голос.

— Не исключено. С Цезарем поладим, по старой дружбе.

— А если не выберут?

— Ой, что ты! — вступилась Милка. — Юра с волейболистами в Варшаву ездил, делегацию возглавлял.

— А кто, позвольте узнать, будет против? Уж не вы ли, мастер? — Тонечкин подчеркнул это «вы».

— Мы, к вашему сведению, даже голосоватъ не будем. Мы давно не актив.

— Ах, пардон, вы не актив.

Джон, поерзав, вжался в угол сиденья, поправил фуражку с полумесяцем и ладьей и, неподвижно глядя на Троицкого, чуть заикаясь, быстро заговорил:

— Помните, Завьялов?.. Вы играли с ним, давно… Жертва коня на «эф-семь»… Первенство области, очень давно… Последний тур, все решалось… — Джон рванулся из своего угла, спокойствие покидало его. — Завьялов… Конь — «эф-семь», и он вынужден брать коня королем, вы матуете!

Милка, тряхнув клипсами, с умилением о6ернулгсь: бойцы вспоминают минувшие дни.

— Какой еще Завьялов? — Память действительно отказывала Троицкому: много было их, Завьяловых, на его пути, и многих он побеждал, красиво жертвуя фигуры. — В каком годy, хоть примерно?

— Вы должны вспомнить, должны!

— Человечество помнит вечнозеленые партии Андерсен — Дюфрень, Андерсен — Кизерицкий, — встрял Тонечкин, — но, увы, Троицкий — Зазьяльцев…

— Завьялов, — поправила Милка и в который раз недовольно покосилась на мужа. — Паша Завьялов, знатный шахтер. Когда проигрывал, еще говорил: «я дыбнулся».

— Вспомните, решающая партия! — наседал Джон.

— У меня не было решающих, — вдруг тихо сказал Троицкий. «А может, и были, но я об этом не знал», — подумал затем, и страшно, мучительно захотелось выйти из машины и побрести одному по ветру и морозу, неизвестно куда, лишь бы подальше от этого прошлого.

А Джон уже захлебывался словами: — Есть, они есть у каждого, не верите? Люди, странные… Партии, в которых судьба. Конь «эф-семь»… И у Марухова, там, летом… Гош думает, морщит лоб и не может найти. Вы ходите! Зачем? С точки зрения общих законов стратегии… но, принимая во внимание тактические особенности, позиция предельно обострилась… постоянная угроза, ладьи приобрели активность… слабые поля, и все очень просто, очень-очень…