ДВОЕ

В клуб с некоторых пор Троицкий заскакивал. Не снимая пальто, на ходу перебрасывался с теми, у кого выпадала свободная минута; в кабинет к Цезарю не заглядывал. Он не скрывал своего благополучия, пожалуй, даже переигрывал немного, и как-то Марухов подколол:

— С глазом у тебя чего? Дергается. Довела наука.

Сам Женька перебивался на тренерских должностях, еще информации о турнирах в «Вечерку» пописывал.

Троицкий потерянно улыбнулся:

— Нам всегда было тесно вдвоем…

Марухов не успел ответить, его окликнули из зала — видимо, противник сделал ход. Но все равно осталось впечатление, будто он и не собирался отвечать. Будто впервые в жизни он получил отпор, достойную реплику и не нашелся что сказать.

Месяца на трн дорога в клуб была забыта. А за это время многое поменялось.

Потом еще долго не покидало его ощущение нелепости, случайности происшедшего. Казалось, все можно было обойти, предотвратить: тот вечер, кафе, злосчастные двести граммов пломбира с вареньем, ее усталое, с серыми пятнами лицо — должно быть, сердце давало звонки. Их разговор: мать подбивала итоги.

Про итоги он понял слишком поздно. А надо было раньше, когда пожилая цыганка в выцветшем пестром платке предлагала погадать, а мать отнекивалась: «Мне уже поздногадать»; когда звякнула о ножку стола упавшая ложечка и мать сама кинулась поднимать ее с какой-то торопливой, деланной резвостью; когда она рассказывала про ссору с Рифатом: тот привел в дом одного любителя-нумизмата, и они вместо вишневой наливки пили водку, а после тишайший отчим буянил, кричал: на кой ему это барахло, проклятый фарфор и хрусталь, если душа вот здесь ноет! Мать вовсе не возмущалась. Она просто не понимала и спрашивала у него, сына, самого близкого ей человека. Но ему было не до ее горестей. Он отмахнулся первым попавшимся:

— Скажи Максиму, пусть повоздействует.

И точка. И тема была исчерпана. И он с безжалостностью подумал, что есть на свете справедливость, и она, его мать, не старая еще, со следами былой красоты женщина, получает в конце концов то, что заслужила.

— Как ты живешь, сынок? Мы так редко видимся. — Она отставила стеклянную вазочку с недоеденным мороженым и выжидающе посмотрела ему в глаза.

Вот тут и начались «итоги». Он ответил, что нормально; ну подумаешь, наступил на горло собственной песне, ха-ха, с кем не бывает; ну пошел не по той улице, ерунда, скоро он исправит свою ошибку. В русском человеке издревле живет тяга к скитаниям, странничеству. Вот он и возьмет посох — опять же, ха-ха, где его найти, этот самый посох? — котомку с куском черного хлеба, поцелует ее и Татьяну и пойдет искать синюю птицу. В общем, как бы там ни было, надо есть пломбир, растает.

Он говорил и не мог понять, как на самом деле относится к своим словам и, главное, к своему положению. Тут была издевка над собой, над своим неотвратимым благополучием и в то же время страх расстаться с ним, ненавнсть к прямым дорожкам и ненависть к тем, кто ими пренебрегает, он лил расплавленный металл, а получалась манная каша, и это странным образом подтверждало его правоту н его право не ставить точек над «и», жалеть н высмеивать себя, оправдывать и ненавндеть, надеяться на перемены и сознавать, что никаких перемен быть не может.

Мать тоже не знала, как относиться к его словам.

— Что ж. в любом случае я воспитала честного и умного сына. И могу гордиться хогь этим, правда?

К горлу подступил комок. Он погладил ее ладонь.

— Ты, пожалуйста, не слушай, никто от тебя не уйдет. Никто, никогда. Скажи только, в кого я такой неустроенный?

«В отца», — должна была ответить она, но промолчала.

От соседнего столика, за которым расположилась молодая парочка, неслась крикливая скороговорка цыганки. Малыш в тюбетейке чуть поодаль зачарованно внимал этой картине.

— Ты так не любишь Рифата, почему?

— Не стоит преувеличивать, мама. Просто… мне нужен был человек, который бы вел меня…

— Он пришел к нам с одним чемоданом, а мы. мы все имели. Ну скажи, что вам было делить? Ты боялся его? Боялся, я знаю. Но отчего?

— Твой муж достойный человек, и перестань об этом.

— Ты нарочно боялся и показывал это, чтобы сделать мне больно.

— Оставь. — Он похвалил себя за выдержку, лизнул мороженое, отпил глоток минеральной и поморщился: вода была теплая, солоновато-горькая. — Эти самые экзистенциалисты — я, правда, плохо их знаю — не такие уж дураки. Человек свободен в выборе… Хм, а может, врут? Может, все предопределено заранее? Лжефилософы… Понимаешь, я не умел уходить, чтоб это было красиво. Сжечь доску и шахматные книги — я не мог на это решиться, не мог! Человека ждут в одном месте, а он идет в другое. Мудрость сумасшедшего… Извини, мама. Я закурю, ладно?

Она прикрыла глаза в знак согласия. Троицкий полез за сигаретами, в пачке оставалась последняя. Он почему-то решил сохранить ее.

— А как у тебя с Таней? — спросила мать.

— Вполне. Я сказал, что вечером у меня дружина… Ты не знаешь, зачем я ей это сказал? — Ему стало жаль мать. Он накрыл ладонью ее запястье, сдавленное дорогой браслеткой. — Нет, все хорошо, правда. «Надо быть философом, Игорек»… Взять еще мороженого?

Она покачала головой и принялась не спеша доедать свою порцию. Вдруг почудилось, будто мать ждет вопроса об отце. С непонятной назойливостью Троицкий начал уговаривать ее: еще сто граммов, пока нет очереди. Она отказывалась.

Настырная цыганка, помахивая подолом длинной, до пят, юбки, удалилась, так и не найдя желающих узнать свою судьбу, а малыш в тюбетейке звонко воскликнул: «Ой, что я видел, папка!»

Со стороны шоссе налетел ветерок, мягкий, ласково обволакивающий, взметнул крашеную материну прядь, косым завитком спадавшую на лоб…

Ночью он подсмотрел эту прядь в прорезь двери, незадолго до того, как добрые старушки-соседки с первого этажа накрыли мать ломкой от крахмала простыней.

Рядом привидением крался отчим, шептал затрудненно, точно стараясь задержать воздух, прижимал платок к щекам:

— Одни, одни мы, вот мы и одни… А вы так быстро… На такси, наверно, да, на такси?

В комнате было душно. Татьяна куталась в плед, несметными дозами глотала валерьянку предлагала Рифату крепкого чаю с лимоном.

Троицкий вышел в переднюю, закурил — вот когда понадобилась последняя из пачки.

Утром — уже собралось полно народу — бывшая соседка Полина заискивающим полушепотом обещала оставлять для него еженедельник «64». Он механически благодарил ее: да-да. эту газету так трудно достать, а подписку в клубе он прозевал, неудачно получилось… Она снова обещала, он снова благодарил.

А спустя каких-нибудь три-четыре дня его подловил в ассистентской Славик, началось с выражений соболезнования, а в конце: «Что твой Иван Павлович (так Славик величал теперь Жан-Поля)? С босяками на демонстрации бегает?»