ДВОЕ

Победы вызывали ликование, они воспринимались как милость свыше. Раньше получить очко было в порядке вещей; теперь же если бы его попросили: встань и поблагодари партнера за то, что он сдался тебе, Троицкий, не раздумывая, сделал бы это. «Трус, ничтожество, борись же, борись! Они люди, а не боги, не шахматные машины». Переубедить себя не удавалось. Он выбегал на улицу затянуться сигаретой, огонек от спички гас на ветру.

И вдруг вспыхнули люстры, его кинулись поздравлять. Было много света, чересчур много; с портрета на стене улыбался Алехин. Свет слепил глаза — скорее отсюда! Растерянно принимая поздравления, Троицкий кружил по залу. Уйтн не было сил.

— Только вам. — Его схватил за рукав Джон. — Посчитайте, на правой руке у Алехина шесть пальцев. Великие люди обязательно с отклонениями. Знаете, где Марухов? На рыбалке.

Троицкий вгляделся в портрет. Мизинец чемпиона мира расклинивался на два отростка: то ли неумелая тень, то ли горе-художник ошибся в счете.

— Лунную больше не играешь? Молодец. Все это журавли в небе.

Почему-то вспомнились родители Джона, сухонькие старички, приходившие в клуб за сыном, если тот задерживался позднее половины одиннадцатого. Они сидели в углу, у столика с газетами и тихо шушукались.

Подступало нечто похожее на нежность к этому слабому, жалкому человеку.

Он знал Волкова много лет, но ни разу не подумал о нем: несчастный.

— Гастроном еще открыт. Прошу тебя!

— Вы?!

— Мастером становятся раз в жизни.

— А мне сегодня пятьдесят стукнуло, — сказал Джон и медленно, застыло повел глаза к потолку.

— Ты прекрасно сохранился. Мы выпьем и за это.

— Нет-нет… С вами? Вы ненавидите лунную, жестокий человек… Марухов обещал, сыграет ее, да! Почему вы ее ненавидите?

Дома Татьяна гладила белье и смотрела спектакль по телевизору. Троицкий устроился на тахте. В перерыве между вторым и третьим действиями он отложил газету, встал и потер виски, как бы устав от чтения:

— Что и требовалось доказать.

— Да? — сказала она, не отрывая взгляда от экрана. — Что ж ты молчал?

— Не знаю… Сюрприз.

— У нашего маленького папа будет мастер спорта.

— Включим свет. Хочется праздника.

— Пожалуйста. Но так лучше видно. Московский театр, актеры просто изумительные!

Перед сном она попросила его получить завтра лекарство в аптеке.

До трех ночи он курил на кухне и перечитывал недавнюю весточку от Генки. Тот напутствовал перед решающими партиями на финише. Письмо обрывалось: «Извини, бегу извлекать аппендикс у дояра дяди Филиппа». У Хода был странный почерк: буквы с наклоном влево не соединялись одна с другой, не хватало волоска, четверти миллиметра. Каждая буква оставалась сама по себе.

Наутро произошел скандал. Он кричал, что невозможно больше терпеть эту медицину, люди живут и без детей, что надоело, все, все надоело, она сама должна понимать (хотя по всему было видно, она ничего не понимала), что наконец… О нет, вот это как раз до толстокожих людей не дойдет, но он все равно скажет: когда-то она боялась летучих мышей, и это было прекрасно, великолепно, значит, есть на небе бог, ага, элементарный бог, и он не хочет, чтобы у них сейчас были дети… и зачем она постриглась под Гавроша, ведь ей так шли длинные волосы!..

Жена поинтересовалась, не забыл ли он про лекарство в аптеке, и пошла готовить завтрак.

Oколо полугода он носил значок мастера спорта: потом Татьяна нашла, что к темно-синему костюму не идет.

Все реже Троицкий появлялся в клубе, и все чаще они с Янчуком обсуждали шансы Спасского. О. активный позиционный стиль, современная классика, игра по всей доске… Раз в месяц шеф требовал подробной информации о событиях на мировой шахматной арене. Он слушал, затаив дыхание, и казалось, предстоящее возвращение к Сартру — обоюдный обман, бессмысленный для них обоих. Но возвращаться приходилось. Писать, переписывать, улучшать до бесконечности, выступать с докладами, править статьи и попрежнему не задумываться: Сартр — это хорошо или плохо?

Между тем Рина уснащала обильными восклицательными знаками поля его рукописей. Она с удовольствием опекала аспирантов обожаемого ею Ивана Сергеевича и верила: все будет хорошо.

Когда Троицкий распространял билеты досаафовской лотереи, она купила сразу пять штук: «Я непременно выиграю». Смешно было мыслить подобными категориями, выигрывают или проигрывают лавровые венки, но не мотоциклы, холодильники и трешницы. Впрочем, ей он простил. Добрый ангел! Случалось, прямо с лекций машина увозила ее на донорский пункт — редкая резус-отрицательная кровь являлась предметом умилительной Рининой гордости.

— Шпиль Адмиралтейства, Игорек!

Шпиль был как шпиль, к тому же они проходили здесь не в первый раз, но Рина не уставала восторгаться: сообщение Троицкого попадет в тезисы ленинградской конференции, оно понравилось самому… (эту фамилию она произносила с еще большим придыханием, чем фамилию Ивана Сергеевича).

Частил мелкий промозглый дождик, а в Катькином саду, напротив Театра Комедии, устроились под зонтами шахматисты, и какой-то парень, в галошах и без ботинок, грозился дать всем сеанс вслепую. Его отгоняли, то ласково, то с руганью, но он не уходил, перебегал от одной пары играющих к другой и вдруг, отчаявшись, плюхнулся на мокрый асфальт, стащил с себя галошу и несколько раз ударил ею по земле, пустив при этом пьяную искреннюю слезу.

…Под ровный гул самолетного мотора накатывалась дремота. Но заснуть Троицкий не мог. Это были жуткие часы бездействия, когда волей-неволей подкрадывался анализ. У самолета был свой потолок высоты, и у каждого человека — тоже…

Еще вспоминался вечер накануне предварительной защиты.

Татьяна нашла в себе силы отложить «Нашего ребенка», книгу, которую изучала постоянно, и они пошли гулять. Целовались, сидя в гарке возле оранжереи, болтали о разной чeпyxe и смеялись, смеялись, как в былые, досемейнне времена.

На обратном пути, когда проходили мимо пятачка книголюбов (по выходным дням директор клуба высматривал здесь тома про Цезаря или из серии ЖЗЛ), Троицкий внезапно остановился, притянул жену за локоть: «Скажи, тебе оченъ хочется, чтобы твой муж стал кандидатом наук? Кажется, она перепугалась. «Игорь, я не понимаю…» Он собрался сказатъ, что на защиту пойдет со значком мастера спорта, но в это время по траве газона скакнул крохотный живой комочек. Оттолкнувшись задними лапками, белка взвилась над землею, вскарабкалась по стволу дуба и исчезла в черноте ветвистой кроны. За ней никто не гнался. Просто на земле ей было неуютно, непривычно.

Он так и не сказал Татьяне про значок…

А уж тем белее — про Славика, который прозрачно намекал, что не согласен кое с чем в трактовке концепции «несчастного сознания» у Сартра и на защите, в паре с одним доцентом, выступит против. Это было предупреждение: ты далече пошел, студент, но смотри, не зарывайся.

«И прекрасно, — родилась веселенькая мысль. — Я провалюсь, ребятки, — вы меня провалите! — и ничего больше не останется, как вернуться к тому, главному, от чего я не имел права уходить».

Он шел на казнь с легким сердцем.

Но ему повезло. О, как неумолимо ему везло! У Славика в тот день выплыла какая-то потрясающая командировка в Чехословакию.

— Мы ретируемся, ибо понимаем. — Он был краток. Вельветовая куртка сидела на нем как влитая.

Троицкий представил, как над головой Славика замирает штанга весом в двести килограммов. Ревут трибуны, очередь за автографами. Даже не верилось, что этот спортивного вида парень, переполненный счастьем и удачливостью, мог иметь свои соображения по поводу феноменологии несчастного сознания.

— Счастливого пути, — сказал Троицкий. — А то приходи, поспорим.

— Всё в ажуре. Живи, студент.

И вновь помчалось. Полетело мимо. Недели, месяцы, годы отсчитывались по секундной стрелке. Время разбивалось на мелкие кусочки, как блюдце из знаменитого саксонского фарфора, которое Татьяна нечаянно смахнула локтем, когда они сидели за столом в гостях у матери. «К добру, — успокоил Рифат. — Нечего из вещей фетиш устраивать». Мать очень расстроилась.