ДВОЕ

С Маруховым Троицкий начинал в одном кружке во Дворце пионеров. Вторники, пятницы были праздниками, мама грозила: «Одна тройка в табеле, и шахматам твоим конец». Тренер Василий Кузьмич носил значок мастера спорта — оттуда, казалось им с Женькой, рукой подать до звания чемпиона страны, мира! Наивные мальчишеские мечты… Нет, не стали, не добились. Троицкий сошел раньше, Марухов… У него был просто другой характер (как-то нелепо прозвучало это «был»). Троицкий с досадой швырнул сигарету, целясь в угол. Дилакян проделал то же. Два окурка легли рядом, словно пули с хорошей кучностью.

— Теперь двинули, — твердо сказал Троицкий.

В это время в парадное вошла девушка с блеклой синевой под глазами, большими, чем-то сразу запоминающимися. К груди она прижимала пушистую сосновую ветку. Следом, придерживая скрипящую дверь, протиснулся Семушка Цунин, «артист оркестра оперетты», как он не то с гордостью, не то подтрунивая ад собой, представлялся при официальном знакомстве. Девушка прошла вперед, начала подниматься по лестнице, а Цунин подошел к ним, молча н крепко, подчеркивая особую важность предстоящего всем, пожал руки, горестно вздохнул и широким, почти хозяйским жестом пригласил их к лестнице.

— Гроб не привезли до сих пор. Сам в могилу ляжешь, пока человека по-человечески похоронишь, — сказал вдруг он так громко, что Троицкий испугался: та девушка наверняка услыхала.

К перилам площадки четвертого этажа прислонили венок. Бумажные розы были мутного ненатурального цвета; точно живая, их обтекала траурная лента. Дилакян едва не зацепил венок палкой. Резко отдернув руку, покачнулся и лишь с помощью Цунина удержал равновесие.

Из распахнутой настежь двери наплывал желтоватый полумрак длинного коммунального коридора. Послышались шаги, негромкий голос, и на площадке появился председатель областной шахматной федерации Клименко, в драповом пальто и высокой барашковой шапке, которую он поправлял на ходу. Чувствовалось, председатель испытывает облегчение, как человек, наконец отвлекшийся от тягостного зрелища.

— А, ребята… — Он подыскивал слова, глядя мимо их лиц. Он понимал: надо что-то сказать, еще на секунду продлить прошлое.— Такое дело, старики молодых хоронят. Да… А я в трест. Начальство не задержит, к выносу подскочу. Или на кладбище прямо.

— На машине, Павел Федорович. — Цунин скорее утверждал, чем спрашивал.

— Да, совещание. Из Москвы комиссия, заказчики жалуются, план давай, реконструкцию давай… — Клименко резанул пальцем по горлу. — Что надо? Ты говори.

— В контору, насчет гроба. Вчера договаривался, обещали не позднее десяти. А уже около двенадцати.

Клименко посмотрел на часы:

— Без двадцати пяти. Позвонить туда нельзя?

— Можно, — глядя в упор на него, ответил Семушка. — Но вернее съездить.

— Подведут, думаешь?

Цуннн нахмурился, показывая, что настаивать не собирается. Председатель замешкался; кулак его на мгновение повис в воздухе, затем стремительно опустился на деревянные перила.

— Только живо.— И он, видимо, с сознанием исполненного долга, не по возрасту легко заторопился вниз по лестнице.

Первое, что бросилось в глаза, — упершийся передним колесом в батарейную нишу велосипед с красной погнутой рамой, как раз возле той, дальней двери. В центре коридора на крученом, в матерчатой оплетке шнуре свисала тусклая лампочка. Стриженый под полубокс мужчина, а свитере и шлепанцах, показывал лампочку и что-то шептал белолицей женщине в платке, стягивающем голову чалмой. Когда Троицкий и Яшка приблизились, мужчнна повторил громче: «Это ж какие наглые они бывают».

Из Женькиной комнаты вышла девушка, с которой они столкнулись в парадном. На секунду она задержалась на пороге, и двум парням, подходившим к двери, пришлось остановиться. Один из них, щуплый, со смешным детским чубчиком, обернулся, как бы опасаясь встретиться с девушкой взглядом. («Чемпион города среди юношей», — успел доложить Яшка). Девушка посторонилась, отступив к велосипеду. Она казалась растерянной. Не от горя, не от потрясения, а от того, что не знала, куда себя деть. Велосипед служил теперь заборчиком, отгородившим ее не только от людей, но как будто и от самого события, которое заставило этих людей собраться вместе.

Парни не решались войти. Стоя навытяжку, мяли за спинами шапки. Соседка в чалме, тяжело ступая — скрипнул дощатый некрашеный пол, — заспешила по коридору. У той двери она стащила с головы платок, распушила примятые волосы и осуждающе посмотрела на девушку. Та опустила голову. Чемпион города среди юношей снова обернулся, должно быть, ища кого-то. Поразили его глаза, полные почти праздного любопытства.

— А вон наши, — сказал Яшка с заметным облегчением, и Троицкий увидел Генку Ходарковского, Три-Эм — так когда-то называли майора милиции Мелешина — и директора клуба Константина Дмитриевича Орехова. Они вышли из комнаты и пристроились возле велосипеда.

Троицкий кивнул общее «здравствуйте» и поверх голов парней заглянул туда. В центре небольшой квадратной комнаты стоял стол — это можно было определить по тому, как расположились и куда смотрели люди, Самого

Женьку он не увидел, кольцо оказалось слишком плотным. Парни наконец ступили за порог и, став на цыпочки — оба были невысокого роста, — на какое-то время замерли. Потом чемпион города покосился на стоявшего слева от него пожилого мужчину в шубе и мохеровом кашне, и Троицкий вновь столкнулся с ето глазами: вместо любопытства в них застыла робкая почтительность.

— Как сыграл вчера? — тихо спросил Ходарковский у Дилакяна.

— Отложил с шансами на ничью. В цейтноте, без качества… По Авербаху надо проверить, там правило оппозиции.

— На кой ты полез с ним в вариант дракона? Он же счетчик. Стойку поставил и жди.

— Бросьте, ребята, — оборвал их Мелешин.

Только сейчас Троицкий заметил, что Трех-Эм больше не существует: на погонах прибавиласъ звездочка. Статный, с отличной выправкой. хотя и начавший полнеть, подполковник смотрелся значительно моложе своих сорока с хвостиком.

— Бросьте. — повторил он, сдвигая брови, но лицо его при этом не стало сердитым или озабоченным, скорее — важным.

Дилакян с готовностью согласился. Он уже старательно подыскивал фразу, которая в данной ситуации была бы уместнее, чем обсуждение шахматной партии.

— Чего же вы, медицина?

Генка развел руками н виновато оглянулся на директора кглуба. седоватого скуластого крепыша, явно не собиравшегося вступать в разговор.

— Учимся. Когда-нибудь сумеем и это.

— Сумеете… — Мелешин стал застегивать шинель. Белое кашне выбилось поверх воротника, на фоне серо-голубой материи оно выглядело празднично. — Цунин куда пропал?

— В контору поехал, — хмуро отозвался Троицкий, хотя Мелешин обращался к директору клуба.

Девушка покинула свой угол и, обойдя косо выступающее заднее колесо велосипеда, снова прошла в комнату. Оттуда послышался чей-то глухой кашель. Словно в ответ, подчиняясь инерции, кашлянул директор клуба. Все поняли это как призыв к вниманию, посмотрели на него. Директор понял, чего от него ждут, и медленно, как бы оживляя стершиеся воспоминания, начал:

— Месяца два… нет, больше, перед финалом Союза. Бледный… землистого цвета… И улыбается, пенсионеру на доске что-то показывает. Любил вот так, со старичками. «Готовишься?" — «Стараюсь». Через силу улыбается. Не знал, пока умные люди не просветили. — Орехов метнул быстрый взгляд на Генку.—Не говорил никому… Ах ты, есть ведь такие люди! Не знаю… Женя был светлый человек, именно светлый. Теперь что, поздно об этом.

Все молчали. В комнате тоже было тихо. Под влиянием этой внезапной тишины прервались, должно быть, все неразборчиво и назойливо шепчущие голоса. Генка провел тыльной стороной ладони по аккуратно ухоженной, щегольской бороде-эспаньолке, еще более удлиняющей его худое лицо.

— Хорошие люди уходят рано. — Вытащил из кармана непочатую пачку «Мальборо», с усмешкой подбросил ее на ладони: — Вот. Благодарные пациенты, которых удалось спасти.

— Здесь не курить — соседи, — остановил ето директор.

— Простят ради такого случая.

— А я трубку забыл, — как бы оправдываясь, сказал директор.

— Простят! — зло повторил Генка и сунул нераспечатанную пачку обратно в карман.— Вон, пожалуйста. — Показал на дальний конец коридора, где расхаживал взад-вперед, дымя папиросой, сосед в свитере и шлепанцах. Он резко, по-военному вычерчивал углы на поворотах и был похож на маятник, который забыли остановить.