ДВОЕ

Все было зыбко, переменчиво и порою обещало то, откуда уже не было бы дороги назад, но затем ни к чему не вело, и как-то в минуту острого раздражения он крикнул Татьяне: «Я верный муж! Ты понимаешь, что это такое?» Крикнул и аочувствовал свое превосходство над женой, хотя и в ее верности нисколько не сомневался.

…"Каких-нибудъ десять лет разницы". Он слушал, как постукивают за запертой калиткой ее каблуки, а женщины на лавке продолжали неодобрителъно коситься на него. Из-за поворота вырулил мотоцикл, сиплый голос попросил подбросить до комбината. Одна из женщин встала, и Троицкий испугался, что она подойдет к нему и спросит, зачем он здесь стоит.

Еще не было Татьяны. Ее очередь подошла после Янчука.

— А, мой новый аспирант. Милости просим. — Коротким молодецким тычком профессор выбросил вперед морщинистую ладонь. — Да что ж мы через порог, входите.

В передней блестел паркет, Троицкий нагнулся, чтобы снять туфли.

— У нас принято пачкать, — по-свойски остановил его хозяин. Троицкий продолжал молча возиться со шнурками. Вздохнув, Янчук полез в шкафчик под вешалкой и вытащил оттуда чувяки со стоптанными задниками.

Кабинет профессора запомнился сочетанием старины и ультрамодерна. Выцветшие фото на стенах и маски африканских идолов из черного дерева, стеариновые свечи и сигареты «Кент»; перед треугольным журнальным столиком кресло прошлого века с резными подлокотниками; пальма в конусообразном зеленом горшке и рядом радиола «Ригонда» последней марки. Все было выверено до мелочей, и тем не менее возникало ощущение нарочитости этого контраста. Человек успевает следить даже за обстановкой, но… зачем это ему нужно на старости лет?

Не с таких мыслей полагалось начинать общение с шефом. Однако в Троицком укоренилась привычка докапываться до несоответствий. Нечто вроде постоянных упражнений: поймай суть. Этого требовали и шахматы, и философия, где несоответствия назывались противоречиями.

Янчук беспрестанно менял ритм речи: то осторожно нащупывал каждое слово, то судорожно-скоро выпаливал фразу за фразой. Он приятно картавил и изредка делал движение шеей вбок, словно хотел вырваться из тугого крахмального воротничка рубашки. В кресле с резными подлокотниками, чересчур большом для его роста, он сидел сгорбленно, утонув в черном потрепанном плюше, и в этом тоже замечалось какое-то несоответствие. Было бы естественнее, если бы Янчук расположился за письменным столом—отсюда было бы в самую пору диктовать. Но шеф предпочел оставить это место ученику. Настольная лампа под абажуром в форме короны источала слабый призрачный свет; на лицо Янчука ложились такие же неяркие рябоватые тени, заставлявшие присматриваться к несоответствию, диспропорции отдельных частей лица.

Монолог был длинный. В жизни Троицкого открывалась новая страница. Его введут в храм. Hе нужно сопротивляться, но и — не быть пассивным. Найти меру. Мера решает все, как сказал Платон. Аспирант обязан помнить две звповеди: не лезть поперед батьки и брать быка за рога.

Янчук располагающе улыбнулся, как бы призывая: давай запросто, пословицами.

Троицкий кивнул с непроницаемым видом, спокойный, не в восторженный, приученный к мысли о достижимости успеха. «Успеха во всем, кроме глазного… Какая глупость, что я не поехал тогда на турнир», — думал он, наблюдая, как от ветерка, долетающего из раскрытого окна, чуть волнятся шторы.

А Янчук вновь и вновь призывал брать быка за рога, ибо жизнь движется вперед семимильными шагами. Вчера мы принимали Сартра в Москве, завтра…

— Даю вам два года.

Ровно через два года Жан-Поль связался с леваками, с Маркузе и вообще всяким сбродом.

Надо отдать должное старику, интуиция у него была феноменальная. Он предсказывал с точностью, какой позавидовал бы компьютер: эту тему закроют через год, эта концепция с запасом прочности, здесь копать не рекомендую, о твердь можно больно удариться и так далее. К нему бегали за советом, и не какие-нибудь желторотые юнцы-аспиранты — коллеги-профессора.

— Экзистенциализм — категория относительная, степень кандидата наук — абсолютная, — резюмировал Славик. Его распределили учителем обществоведения в сельскую школу, но он не терял надежды. — Сартр почти Камю, Известно вам о такой марке коньяка?

Троицкий счел своим долгом обидеться:

— А известно вам, что в годы войны Сартр был связан с французским Сопротивлением?

И все же Жан-Поль меньше всего походил на борца. Он был книжником, человеком, зарывшимся с головой в старинные фолианты с ветхим пергаментом страниц, сухарем, чудаком, умствующим на мелководье. Он писал трактаты, в которых изрекал банальные истины вроде: «Человек не может быть то рабом, то свободным: он полностью и всегда свободен или же его нет вообще». Мол, все в твоей власти, бросай науку к чертовой матери и начинай заниматься делом,

Троицкий знал об этом и без Жан-Поля. Философы чрезмерно усложняли, пока не запутывались сами. В шахматах обстояло проще: побеждай — и ты всегда прав. Сартр плел хитроумную паутину мыслей, для него оказывался важен сам процесс; в игре как имело второстепенное значение, вернее, никакого, решало что. Результат. Это было честнее, по-мужски.

Кроме того, воспитанная с детства потребность знать точную цену себе. В шахматах она выражалась арифметическим числом, в науке оперировали понятиями «лучше», «хуже», и это было смешно, потому, что любой, самый бездарный Славик мог отказать Троицкому в праве на победу. Славика невозможно было заставить расписаться на бланке с записью только что проигранной им партии! Ход, Семушка и даже сам Марухов были вынуждены, делать это.

Вот о чем хотелось сказать Янчуку.

Но шеф опередил его. Он снова предлагал более короткие отношения:

— Так кто, Петросян или Спасский?

— Прогнозы — вещь опасная. — Троицкий не любил досужих разговоров с неспециалистами.

— И тем не менее, ваша locus standi?

Пришлось глубокомысленно заявить, что в последних партиях матча Спасский будет стремиться к обострениям, сложной игре.

Профессор согласно закивал, гордый тем, что их мнения совпадают.

— Мы с вами должны сыграть, обязательно, — сказал потом, конфузливо улыбаясь.

Они так и не сыграли. Не было ситуации, повода. Конечно, предложи Янчук, Троицкий не посмел бы отказать. Более того, получилась бы «борьба», в которой он вынужден был бы победить шефа, но победить с ухабами, трудностями, создавая иллюзию качающихся весов.

Это был проверенный сценарий.

Последнее время Рифат все чаще виноватым голосом просил потренировать его. Перед партией он больше не напоминал о том, что шахматы гимнастика для ума; расставлял фигуры и с ходу бросался в атаку. Играл он по-прежнему плохо, невнимательно.

Однажды Троицкий не выдержал, «просмотрел» мат. Думал, на него обидятся, но отчим обрадовался, как ребенок, затянул Бейбутова, заметил, что пора бы их семье иметь своего мастера спорта и, если желающих нет, придется ему, Рифату, взять это на себя. А вскоре, как раз перед отъездом Троицкого в Москву, плакался Максиму Кирилловичу: не везет сыну, застопорило, не хватает чего-то, а ведь в газетах писали, хвалили.

Чудаки, они недоучитывали одного: надо спешить с диссертацией. Теория малых уступок… Троицкий и сегодня считал, что все правильно, тогда иного выхода не было. Не спешить, отказаться от аспирантуры? Но во имя чего?

В шахматах часто бывало так: ведешь атаку, жертвуешь материал, и все темно, все держится на авось, на полуходе, который недоглядел либо противник, либо ты, но про запас, на всякий случай имеется вечный шах, гарантированная ничья. И это блестит тебе звездочкой во тьме. Если не отыщется ничего лучшего, если устанешь добиваться выигрыша.

А может, секрет заключался в том, что не умел он сочетать одно с другим. Или-или. Или Янчук — или Цезарь, или Славик — или Тонечкин.

Или Марухов, наконец.

…Рина пришла в восторг от темы, она как никто верила в интуицию шефа.

— В Москву? Завидую вам.

— Давайте вместе.

Рина посмотрела на него, как бы желая выяснить, насколько серьезны его слова и можно ли считать их выражением намерений.

— Игорек, миленький, я хотела сказать… завидую вашей теме. Это настоящее, и оно вам под силу.

Рина ошибалась. Настоящее осталось там, в старинном двухэтажном здании на Гоголевском бульваре.

Троицкий понял это в первый же свой московский вечер. Вместо библиотеки иностранной литературы он бродил арбатскими переулками, зная, что сейчас выйдет к этому зданию. Дубовая рифленая ручка, чуть не в рост двери, поддастся с трудом… Он увидит здесь лепной потолок, комнату мастеров, часы с двумя массивными медными гирями и другие священные детали обстановки — детали, мелочи, бог знает, как их было назвать. Он знал о них задолго до своего первого появления в Центральном шахматном клубе, ЦШК, знал по описаниям и рассказам, которые звучали как легенды.

Клан не отпускал его. Троицкий метался по столице, охваченный странным ожиданием. Надо было ехать в Бабушкино к одному деятелю, у которого имелись переводы почти всего Сартра, а он часами, до ломоты в коленях простаивал в шахматном павильоне Сокольнического парка. Сам не играл, наблюдал, как рубятся другие. Ему то вежливо, то со смешочком предлагали попытать счастья; он понимал, что не слабее их, но отказывался.