ДВОЕ

В равном эндшпиле Никитин зевнул вилку конем. Столик с шахматами унесли прежде, чем мастер успел остановить часы. Троицкий больно зацепился ногой за стул, косточка ныла потом недели две. Но что значит это маленькое неудобство по сравнению с «честью вуза»!..

Все же правы умные люди: не пренебрегай. Звучит, как евангельская заповедь. Не пренебрегай, подумай о будущем. Да и он ведь не напрашивался; наоборот, его просили. И разве Троицкого вина в том, что после КВН вопрос с пропусками замялся в деканате сам собою, а Машенька Скворчихина, приглашая к себе на свадьбу, не упустила случая подколоть: «На каждой порядочной свадьбе должен быть генерал». Глупость, конечно. Он простил ей только потому, что староста считалась его несостоявшейся любовью.

Вместо клуба было отбывание номера в кафе; под назойливо гремящий оркестр Троицкий потягивал кисленькое винцо и думал о пропущенной турнирной партии. С какой стати, почему он твердо не сказал Машеньке — прийти на торжество не сможет?

Чтобы растормошить компаньона, Железный Славик по кавээновской привычке изобразил пьяненькую цыганку:

— Ох, студент, далече пойдешь. С твоими способностями и возможностями… Ох, вижу, далече! Дай, красивый, погадаю. Ручку позолоти. Позолоти, слышишь?

Аппетитно хрустели косточки цыпленка-табака. Изредка оборачиваясь, Славик высматривал кого-то среди танцующих. Движения его были медлительны, натужны, словно туловище и плечи заковали в гипс.

На другой день Троицкий еле ушел на ничью. Один из сильнейших до войны первокатегорников страны, старик Остаповский давно прошел свой пик. Но именно в этой встрече все висело на волоске. Где-то далеко осталась бездумно веселящаяся свадьба, одна из родственниц со стороны жениха лихо отбивала чечетку каблуками-шпильками, а «цыганка"-Славик был потешен и мил…

Проклятое раздвоение! На лекциях и свадьбах мечталось о борьбе, едва же он садился за доску… Что это было — слабость, усталость, пресыщенность? Он мучился в поисках единственного, лучшего хода, но вдруг, махнув на все рукой, хватался чуть ли не за первую попавшуюся фигуру.

В клубе сходились на одном: Троицкому не повезло. «Следующий чемпионат — твой». Секретарь Тонечкин, сменивший Марухова в кружке при школе-интернате, с ухмылочкой заявил, что они будут рады приветствовать у

себя будущую знаменитость, а пока знаменитость не успела заболеть звездной болезнью, пусть-ка придет даст сеанс деткам. Недобор очка был казусом, эпизодом; в Троицкого продолжали верить. Это было похоже на взрыв единодушного доброжелательства. И подкрадывалось странное ощущение: цель достигнута. Более важная цель, чем какая-то презренная арифметика — выиграл, не выиграл, очко, ноль… Главное, за него болели, ему по-прежнему желали побед.

И вот здесь, вовремя, просигналили. И — стоп! Он замер как вкопанный у полуприкрытой двери директорского кабинета. Звук был резкий, оглушительный, словно толчок в спину. В первую секунду Троицкий испугался, как бы не увидели, что он подслушивает.

— …оставьте, Константин Дмитриевич. Игорь? Способный, да… Только один растет, а другой на месте топчется. Партии его смотрели? Сухомятина. В шахматах без риска не победишъ. старый закон, — говорил Никитин.

— Вот и научи пацана рисковать. Стоющий ведь.

— Марухова учил кто-нибудь? Пер себе и фамилии не спрашивал. Характеру не научишь.

— Ну, Марухов послабее, — протянул Цезарь, как бы впервые усомнившись в своей оценке.

Троицкий успел отпрянуть назад. Ай да мастер! Продул на КВН мальчишке-перворазряднику и мстит.

С Hикитиным он расквитался спустя год. Разнес в двадцать ходов с блестящей рискованной жертвой слона.

Все-таки что поразило тогда, у двери, больше всего?|

Пожалуй, спокойствие, незаинтересованность. Да-да, Никитин говорил слишком ровно. Он просто сообщал факт. Верно, нельзя было научить характеру, но можно было завыть, заорать: как нелепо, дико, жутко, что нельзя! Как несправедливо!

Троицкому подписали приговор деловито, без всяких эмоций.

Спасибо Генке, он отвлекал своими исповедями. В ту зиму они сблизились. Не подружились, нет. — Ход нашел в Троицком благодарного слушателя. Он был из породы кающихся праведников. Спасала его искренность и чувство такта: я открываюсь, не требуя платить тем же.

— Не могу, ну хоть убей не могу разозлиться на партнера. Ты, Марухов — вы ненавидите любого, с кем садитесь. Что, не так? Матерей бы родных не пожалели. А я не могу. Какое-то глупейшее благородство, сострадание, черт возьми.

— Будущему доктору это необходимо. А у Марухова… у Марухова в роду были такие, которых — по этапу в Сибирь. За то, что в царей стреляли, он мне сам хвастался.

— Правда? Одни, значит, стреляли, а другие лечили. Я ведь из потомственных медиков. Слушай, может, и нам надо было стрелять? Для пользы дела, во имя грядущих поколений.

— Вообще-то Женька мог и наврать…

— Семушка вон. Отец его лупил, в клуб не пускал: отпиликай на скрипке положенное время. А тут с детства: шахматы — это благородно, развивает интеллект. Прадед был знаком с Чигориным, по переписке с ним играл. Самое страшное, когда тебе создают условия. Человек должен проходить сквозь естественный отбор, иначе… — И вдруг запел: — «…иначе нам удачи не видать!» Вот ты, например, уступаешь в трамвае место женщинам и старикам?

Окончив институт, Ход уехал в глубинку поднимать районную больницу. Ему предлагали ординатуру в лучшей клинике города, но там в нем нуждались, здесь могли обойтись. В основе лежало все то же благородство. Он подсмеивался над собой: помощь страждущим, доктор Чехов. Но иначе не мог. Иначе ему бы не простил отец; все бы его предки, будь они живы. не простили.

С точки зрении матери Троицкого, это был героический поступок.

Вообще, в клубе никто не бездействовал, поступки сыпались один за другим.

Цезарь раз в два года разводился с очередной женой, ходил мрачный. глотал таблетки от головной боли, дверь в кабинет была затворена. Потом появлялась

Новая избранница, курносая, с веснушками и обязательно моложе своей предшественницы, и убежденный холостяк Тонечкин шептал всем на ухо: «Приехали». Для посвященных это означало: кризис миновал, входи без стука.

Из директорского кабинета периодически устраивали лондонский Гайд-парк. Слово предоставлялось каждому голодному до разговоров. Спорили о шансах Петросяна в матче с Ботвинником и о последнем поражении местной футбольной команды. Три-Эм выдавал захватывающие милицейские истории. Он пользовался одной весьма ценной привилегией. Тому, кто без уважительных причин бросал неудачно начавшийся для него турнир, грозила дисквалификация на два года; у Три-Эм были законные основания: срочная командировка по службе. Подозревали, хитрый майор злоупотребляет своими правами.

Цунина разыскивала инюрколлегия по делу умершего в Канаде его дальнего родственника. Семушка поехал в Москву и подписал отказ от наследства. Он и в шахматах был такой сверхосторожный, никогда почти не возражал против ничьей. Яшка Дилакян возмущался: «Отдал бы, понимаешь, эти деньги мне, простому советскому пенсионеру!».

Жизнь текла бурная, со всеми что-то происходило. И только у Троицкого был полный штиль. Спокойная позиция с ясным планом игры, как выразились бы комментаторы. Даже чересчур спокойная, пресная, возможность грубой ошибки сведена к минимуму.

Но люди на то и люди, чтобы ошибаться. Уже наступал час Рины Александровны. Не мог не появиться человек, который бы сказал: из мальчика можно лепить. Студент взрослел, набирался ума и помнил заповедь: не пренебрегать. Как тогда, с КВН. На всякий случай надо было привыкать к будням. Вернее, к тому, что они не перейдут со временем в праздники. Обыкновенный здравый рассудок: где гарантия? Слишком многие рассчитывали стать гроссмейстерами, и слишком многих постигло разочарование. Он бы рискнул, но где… просто благоприятный прогноз?

С этого и началась теория маленьких уступок. Например, сидеть на иждивении у отчима стыдно, унизительно, а стипендия требует усилий, времени; не исключено, придется отказаться от интересного турнира, совпадающего по срокам с сессией. И так далее.

Надо было поверить в одно: обстоятельства порою сильнее человека.

В сущности, поверить в это оказалось легче, чем он предполагал.

— Потрясающие вести: у нас новый куратор! — В аудиторию впорхнула счастливая молодая жена Машенька Скворчихина.

Славик свысока пожал плечами, он был давно в курсе. Рина Александровна Саянцева вела семинары по диамату. Она называла всех детками, хотя ей самой едва минуло тридцать, и в конце занятий непременно просила «на следующий разочек подготовиться получше». Эти «детки» н «разочек» никак не вязалась с холодными премудростями философской науки, а также с длинными платьями темных тонов, которые неизменно носила Рина. Трагически-царственное («бледный мрамор лица», как определил кто-то) сочеталось в ее облике с дошкольно-педагогическим. Кажется, она сама чувствовала это несоответствие и очень смущалась.

О своем назначении Рина объявила так: «Если вы не против… дело для меня непривычное… но я постараюсь, надеюсь…» А спина по-прежнему оставалась неправдоподобно прямой; высокую красивую шею облегал черный воротничок-стойка.

Группа отнеслась к сообщению одобрительно; Ринин взгляд выражал застенчивую благодарность. «Что ж, мы не против», — шепнул Троицкий Славику. Расстояние было достаточно велико, она не могла услышать. Просто на лбу ее разгладился случайный бугорок. Троицкий понял, что Саянцева привлекательна, но как бы стесняется того, что знает о своей привлекательности.

Кем она была? Строгим наставником, преданной ученицей профессора Янчука, несчастной бабой, роковой женщиной? Вероятно, в попытках быть объективным он бы насчитал еще с десяток ее ролей. Но они бы ничего не объяснили. Эти роли были потом. Реальной же оказывалась только та далекая первая память. Дальше обрывалось. Дальше шли чисто количественные накопления: кто-то защищал диссертации, получал звездочки на погоны, женился, разводился, становился мастером спорта…