ДВОЕ

(Повесть)

Оставить комментарий

— Кретин! — орал после на Марухова Xод — Hу пообещал бы, что исправишься, вовлечешъ более широкий круг. Маленький, да? Тебе известно, кого они на твое место готовят?

— Тонечкина, — мирно сказал Женька. — Он на машину собирает.

— А ты с матерью?! Не собираешь?

— Не твоя забота, борец за правду.

Марухов обладал удивительной способностью отталкивать от себя. Он не боялся остаться без союзников. Один против всех—казалось, он стремятся к такой расстановке сил, нарочно поддерживает в себе состояние непримиримости к окружающим. С высоты сегодняшнего опыта Троицкий распознал бы в этом хватку настоящей личности, а тогда становилось даже тревожно за приятеля: не слишком ли тот перегибает палку?

— Пустяки! Демонстрируем, — через плечо кидал Марухов и… ласточкой летел в воду.

Так было в тот вечер, когда они провожали Женьку в армию. Май выдался холодным, дождливым. Кому-то пришла идея двинуть на набережную. Купили несколько бутылок дешевого вина и с песней «А для тебя, родная» зашагали по кривой улочке, круто сбегавшей к реке. Ход беспрерывно острил и пытался ненароком обнять Милку; Семушка был грустен, на набережной достал из футляра скрипку, заиграл душераздирающий мотив. Дилакян цыкнул: музыка мешала ему анализировать позицию на карманных шахматах. Выпив, Яшка моментально захмелел и отключился, а Ход произнес сладким голосом:

— Эх, раздеть бы его да искупать в водичке.

По отношению к Яшке это прозвучало не совсем остроумно. У Хода был второй разряд по плаванию, Семушка меланхолично заметил:

— Вот и искупайся сам.

И тут никто не успел охнуть, как Женька сорвал с себя брюки, рубашку, подскочил к перилам и в ответ на растерянный выкрик Хода: «Сумасшедший, выпей на дорожку» — небрежно отмахнулся:

— Пустяки! Демонстрируем.

Отогревали его вином после. Семушка наладил бодрый марш, Марухов, дрожа, повторял: «Ничего, перезимуем». Он явно оправдывался, что было на него не похоже. И вдруг сказал тихо:

— Знать бы, как все будет лет через пятнадцать…

Снова отхлебнул из бутылки, зябко повел худышками-плечами. Никто не произнес ни слова.

Сверху упала крупная капля дождя, прошелестел ветер.

— Пошли.—Троицкий встал. — Через пятнадцать лет об одном из нас напишут в газете.

— «Из зала суда»,—мрачно пошутил Ход.

— Не возражаю.

— Ради славы Игорь на все согласен. На, держи! — И Женька вытащил из кармана мятую таблицу с незаполненными клетками и швырнул ее в сторону Троицкого. — Результаты проставишь сам. Смотри не забудь себя победителем.

Гудок баржи вспорол влажный воздух и замер в отдалении у моста. Очнувшийся Дилакян сонно хлопал ресницами.

— Спасибо за заботу, — сказал Троицкий, нагнулся и взял таблицу.

Ночью она приснилась, огромная, во всю ширь стены. Черная лесенка привычно сбегала наискось из левого верхнего угла. Троицкий стоял перед ней с карандашом в руках и не знал, что делать.

— Тебя еще не призывают? — встретил его назавтра вопросом директор клуба. Он писал и листал старинную книгу про Юлия Цезаря, которая всегда лежала у него на столе. — А то пошел бы послужил, в порядке шефской помощи над армейским спортклубом.

— Чего ж Марухова туда не направили?

— Нам ты нужен.

— Подожду, пока из вуза выгонят.

— Уже скоро? Поздравляю. Если наука мешает игре, брось… науку!

О том, как его забраковали на медкомиссии, Троицкий, понятно, рассказывать не стал. Терапевт, явно из штатских, в пенсне и с бородкой под Чехова, сочувственно качал головой: «Призвучки, батенька, они самые. Ай-яй-яй, как же это вас? Давно жалуетесь?»

На сердце никаких жалоб не было, но матери Троицкий расписал обо всем в самых мрачных тонах. Рифат пел про то, что спортом надо было заниматься, а не просиживать вечера напролет в надымленном помещении (имелся в виду клуб).

— Прости, Катюша, но сын у тебя — как тепличное растение. У «тебя», не у «нас».

* * *

Интересно, жив ли тот врач, обнаруживший у него непорядок со здоровьем? И как странно: он, Троицкий, у которого с юности находили загадочные функциональные шумы в сердце, едет сейчас в стареньком пассажирском «газике», а здоровяка Марухова, прошедшего сквозь огонь и воду, везут в том, переднем автобусе. Узнала бы мать… Но она никогда не узнает о том, как повезло Троицкому в сравнении с одним человеком. Мать не дожила. А всем остальным безразлично.

Неделю назад он забегал к Рифату, было по пути. Старик совсем согнулся, ходит с палкой. Заставил выпить чаю, поцеловал на дорогу, а для Татьяны передал ее любимых соевых конфет. Вдруг забыл, кем ему доводится жена Троицкого. «Невесткой»,—пришлось подсказать. «Да, да, — виновато закивал Рифат, — память, знаешь…» Было ощущение, отчим сдерживает себя из последних сил. Эти сантименты никак не вязались с прежним Рифатом. С тем, который — осенила внезапная мысль — был бы прекрасным отчимом Марухову. Трудно объяснить словами… Оба они умели не задумываться.

Автобус тормознул на перекрестке. Женщины-близнецы одномоментно подались туловищами вперед, а сосед справа, перестав дремать, вытянул подбородок из мохерового кашне, огляделся.

— Разве приехали?

— Нет, — сказал Троицкий, — еще не скоро.

Мужчина опять склонил голову набок.

«А ведь я им завидую, — подумал Троицкий. — Для них Женька никогда не был тем, кем был для меня».

* * *

Шумы в сердце могли бы оказаться не такой уж бесполезной штукой. Академический отпуск; на год полностью отдаться шахматам, необходим резкий скачок. Но он даже не заглянул в деканат узнать, какие документы требуются для отпуска. Единственное, на что хватило сил и терпения, — утрами пролеживать на тахте и жаловаться в присутствии матери на плохое самочувствие, слабость.

В конце концов он убедил себя: это кривой, неправедный путь, грех унижаться до неправды.

Что оставалось делать?

Переждать, как когда-то в школе. Переждать старосту Машеньку Скворчихину и декана Манько, который с особым рвением вел учет посещаемости занятий; всю эту университетскую суматоху — семинары, зачеты, сессии, курсовые, дипломные; ионийцев, Гераклита, атомистов и прочие школы стихийного материализма, «Декарта — «я мыслю, следовательно…», Гегеля с его «Наукой логики», а также доцента Бадера с самой логикой, скучнейшей до одури. Сидя на лекциях, Троицкий решал в уме какую-нибудь заковыристую трехходовку или резался в морской бой со Славиком Пестряевым.

Это было обычное добрососедство и только. Меньше всего Троицкий хотел, чтобы его спасали. Тем более, чтобы спасал Славик: очки в изящной золотой оправе и плечи штангиста, из-за чего в группе его прозвали Железным Славиком. Честно говоря, Троицкий с предубеждением относился к людям, которые после лекций вечно делали каие-то сообщения, кроме того посещали три научных кружка, редактировали факультетскую стенную газету и играли далеко не последнюю роль в вузовской команде КВН.

С веселых и находчивых все началось. Однажды Славик торжественно произнес: «честь вуза», и эти высокие слова не показались преувеличением в его устах. Именно такие, как Пестряев, должны были говорить их, а такие, как Троицкий, — искать и не находить разумных доводов для возражения.

…Глаза слепил яркий свет, на сцене пилили, строгали, вычерчивали мелом, а их с мастером Никитиным усадили на низенький неустойчивый столик против суфлерской будки, поставили каждому по три минуты на всю партию — сверхблиц! — и начали летать фигуры. Самое непонятное в этом конкурсе-сюрпризе было: откуда их противники из финансово-экономического выкопали Никитина с его образованием в восемь классов? Троицкий рассчитывал на случайного пижона, а попался чемпион города. «Только бы не просрочить время», — стучало в голове.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.