ДВОЕ

ТРОИЦКИЙ

— …ибо наличие разноцветных слонов еще не гарантирует ничью, я пойду спрошу у них, и это ферзевое окончание при наличии легких фигур…

Джон перевел дыхание, говорить на ветру было ему нелегко. По щеке стекала ниточка слез. Джон скребнул длинным черным ногтем, размазывая ее, и помчался к парадному. Короткое пальто позволяло высоко подбрасывать колени, эта смешная дерганая походка молодила Джона. Чувство сострадания не появилось. Троицкий вспоминал «княжеский» титул, которым Волкова наградил когда-то Ход. «Господи, какой чепухой мы занимались!»

Гроб с телом вынесли пятеро мужчин — Мелешин, Семушка, Тонечкин, Цезарь и капитан третьего ранга.

— Своим-то разве можно? — всполошно пробормотала женщина в броском черном, закрывая смуглое, под стать одежде, лицо перчаткой.

Капитан успел это услышать и скосился на дворничиху Александру Степановну.

— Пятая вода на киселе, — словно распорядилась та, и капитан поспешно отвернулся, еще ниже пригнул плечо под тяжестью ноши.

— Человека потеряли, а о статусах беспокоятся, — махнул рукой пожилой мужчина в мохеровом кашне.

Юнец-шофер открыл кузов, выставил на землю металлическую раму-носилки и, подбоченившись, по-хозяйски скомандовал:

— Венки, граждане.

— Венки в последнюю очередь,—возразил кто-то неуверенно.

— А это мы и сами знаем в какую.—И шофер будто сгреб рукавицей бледно-розовые бумажные лепестки. — Сюда, мамаша. И вы, — обратился он к Троицкому.— Ага, прислони. Крышку давай. Где крышка?

Гроб поставили на раму. Мелькнули сложенные на груди ладони, рукав пиджака стального цвета, еловая ветка в изголовье… Троицкий быстро отошел.

Он стоял теперь возле «газика» и ждал, когда откроют дверцу и пригласят садиться.

Ступеньки в автобусе-катафалке были неудобные, отвесные. Семушка хотел помочь матери, но она отвела его руку. Женщина, поднявшаяся следом, была одна, без девочки. Слабым движением головы она сама попросила, чтобы ей помогли. Троицкий знал, что это маруховская жена, но если бы у него сейчас спросили, кто это, он бы, помня о той девушке, ничего не ответил.

А девушки нигде не было. Он искал ее среди тех, кто не ехал на кладбище, и среди садившихся в автобус-катафалк и легковые машины. И потом, оказавшись в трясучем «газике», рядом с мужчиной в мохеровом кашне, он тоже искал ее. Кругом были чужие люди. Бывшие однокашники остались там, возле Женьки. Они считались близкими.

Путь к кладбищу лежал через весь город. Сосед прикорнул, зарывшись подбородком в кашне. Никто ни ничто больше не отвлекало, еслн не считать скрипа рессор и толчкообразной езды с частыми остановками на шумных центральных перекрестках.

* * *

Дороги бывают разные: прямые, кривые, обходные, праведные и не совсем. Студенческая жизнь началась с того, что Троицкий не поехал на картошку. Но кто и в чем мог бы обвинить его?

Предстоял матч с командой одного из крупных южных городов. Матч, правда, был товарищеский, лавров ждать не приходилось. Да и разве плохо в палатке пожить где-нибудь в поле, романтики хлебнуть, с ребятами поближе познакомиться?

Но директор клуба сформулировал категорично: «В понедельник начинаем». У Цезаря была привычка—писать и разговаривать одновременно. Слова он бросал скупо, чередуя их с долгими паузами, зато они вколачивались, как военный приказ. В конце вечера секретарь Тонечкин вручает ходатайство в деканат: «А еще говорят, незаменимых нет». Цезарь приглаживает непокорно торчащий ежик — жест, выдающий озабоченность: «Не подведешь? Смотри. Марухов просился — не взяли».

Вот ради чего стоило не жалеть о том, что прохладными сентябрьскими ночами он не услышит песен под гитару у костра! «Не взяли». Выиграно еще одно единоборство у Женьки.

Троицкий ощущает себя фаворитом. Его любят, ему желают побед. Даже садясь играть с ним, все понимают: против него быть нельзя, абсурдно. Он никогда не подчеркивает своего превосходства, но кто-то ведь должен побеждать.

— Зря не поехал, скучали без тебя. Не веришь? — Староста курса Машенька Сквор-чихина (везло ему на старост!) внешне была полной противоположностью спортсменке Авилкиной — хрупкая, узкоплечая, божий одуванчик. Но их обеих отличало умение проявлять инициативу.

— Видно, не судьба, — несколько двусмысленно ответил Троицкий.

— Что, справку раздобыл медицинскую? Эх ты! Взгреть бы за такое по комсомольской линии.

Он улыбнулся, но объяснять не стал.

Он вообще не давал объяснений. Его звали в кружки НСО, пытались втянуть в диспуты о бурно развивающейся науке социологии, о поэзии Евтушенко, о постановках ТЮЗа. Он просто молча уходил. Надо было спешить в клуб.

Там уж он не уклонялся от споров.

Женька болел за Таля, молодого, дерзкого ниспровергателя шахматных канонов, Троицкий — за Ботвинника. Его возмущало, что в одном из интервью бывший чемпион мира Макс Эйве назвал Таля гениально одаренным шахматистом.

— Игорь, все четко, — говорил Женька.— Ботвинник — история, классика, тебе с ним не разняться. А Миша — почти наше поколение. Вот у тебя и болит.

— Что болит?

— Ну то… завидуешь.

— Я? Да пойми же, Таль классный гросс, никто не спорит. Но давай объективно. С Келлером в Цюрихе — взять на «е-шесть»!.. Привет от Джона Волкова!

— Так ведь Миша ту партию выиграл.

— Это Келлер проиграл, а не Миша выиграл. Гений!

В предбаннике, у выхода, соскребывает грязь с сапог любитель шоколада Ваня Гвардейскнй, или Ваня-тракторист. Он живет в районе, километров тридцать от города, и аккуратно каждое воскресенье приезжает в клуб на своем мотоцикле «Ява».

— Все одно, братцы, гений или нет, не нам с вами рассуждать. В тебе, Марухов, гонор кипятком хлещет. Неугомонный. Чемпионом давал обещание? Подумают, взаправду.

— Правильно подумают.

— С дружка бы пример брал. — Ваня тычет веником на Троицкого. — Человека знаешь чего красит? То-то, скромность. Выучили вас на свою голову.

Это они про то Женькино пари с Ходом. Ерунда, конечно, шутили ребята. Над Троицким еще посмеялись; так ведь и он вел себя глупо, пристал: всерьез, не всерьез? В конце концов, ему-то какое дело?

— Скромные пусть играют в лото, — вздыхает Троицкий. — Тоже умственное занятие, и для здоровья не вредно.

Из кабинета доносится отрывистая речь Цезаря:

— Не знаю, будет ли Марухов чемпионом мира, но вы мне, родимые, напомнили сейчас один анекдот…

— Дерзай, Костя, — милостиво разрешает Три-Эм.

Простота нравов и никакой субординации!

Поражение Таля в 61-м Женька перенес болезненно. Ходил, доказывал всем, что—случайность, что матч-реванш давно пора отменить. Он был наивен и немного смешон в своем старании заступиться за человека, который совершенно не нуждался в его заступничестве. Ход советовал ему пить боржоми, а Цезарь предупреждал: чем трепаться, шел бы лучше приводить в порядок документацию.

О какой документации речь, стало ясно на ближайшем заседании областного шахматного актива. Незадолго до этого Женькины питомцы с треском проиграли матч зареченской школе-интернату—13:1. Следовало каяться, но Марухов оставался олимпийски спокоен: «В спорте всегда кто-то проигрывает». Именно эту его фразу привел Клименко. Бочка покатилась. Председатель федерации, впрочем, был настроен миролюбиво. Директор крупного завода, он приходил в клуб отдыхать и не хотел лишних конфликтов и разбирательств. «Мы его держим для представительства, — разъяснял дипломат Цезарь, — его знают в верхах». Клименко только упомянул о Мару-хове, а уж в прениях эту тему подхватили и развили. С каких пор девятнадцатилетние мальчики занимают тренерские должности? А в каком виде у него отчетность? Ему не дорога спортивная честь города. Клименко сочувствующе посматривал на Женьку. Он был вроде зиц-председателя и прекрасно понимал это.