ДВОЕ

Меня поздравляли другие: гроссмейстер Н., Левка Кукин, три международных мастера, ребята из студенческой сборной. Н. так расстроился, что даже не остановил часы — у шахматистов это почти автоматический жест. Смешал фигуры, убито повел вкривь ладонью с налезающим белым манжетом. Еще бы, поражение от малоизвестного мастера!..

Сейчас Н. прогуливается с Кукиным. Подойдите, спросите — скажет, случайность. Хотя ему не до бесед. Он ведь тоже настраивается на игру, только по-своему: делает вид, что слушает Левкины байки. Выдают отсутствующие глаза. Еще два участника заняли свои места за столиками… Меньше пяти минут… Из-за кулис, точно ясное солнышко, выплывает Цезарь. Рукой подпирает щеку — зубы у него разболелись? «Когда я выступал на мемориале Капабланки…» Гляди-ка, шустряку Левке вроде удалось разговорить гроссмейстера. Упрямый хлопец, охотник за талонами… И совсем не душно… Тянет с колосников? Летом было бы кстати, особенно к пятому часу игры. Н. во время нашей партии обмахивался газетой, и это мешало мне обдумывать ходы…

Когда тур окончился, мы прошли в комнату для участников и приступили к анализу. Варианты сыпались один за другим. Н. суетился, звучно сбивал с доски пешки, подолгу рассуждал о принципах опенки ходов. Я не спорил. Истина, которую безуспешно раскапывал этот утомленный пожилой мужчина, утратила для меня всякий смысл. Я оказался сильнее — сейчас это было глазное. «Да, меняться ферзями, и по меньшей мере равно. Линию удерживаю, на „дэ-пять“ у вас хроническая слабость… Удовольствие, а не позиция!» — Н, коротко хохотнул и резким тычком пальца повалил на доску своего короля.

Позже, в фойе, я обратил внимание на его походку — походку сломленного человека. Точно так же тянул бы ногу и тот, о котором я думал сегодня все время. Но он сбежал, улизнул и теперь не рискует оказаться в проигравших. Он одурачил меня!

«Партия была легкой», — зло произнес я вслед Н.

Кажется, он не услышал, Кузьмич как-то странно посмотрел на меня.

…Мы стояли со стариком уже минут десять, разговор никак не налаживался. Он повторял, что рад встрече, что живет у сестры под Воронежем, там климат, воздух, для сердца лучше всех лекарств. Старик здорово сдал. Когда он окликнул меня, я с трудом узнал его. Лишь на давно вышедшем из моды светлом двубортном пиджаке знакомо поблескивал мастерский значок. Я ждал одного — вопроса о его любимом ученике. Но Кузьмич был непростительно забывчив. «Он преподает в университете, — ответил бы я, — и у него все как будто в порядке». «Как будто» подчеркнул бы. И этого бы хватило, старик бы все понял.

Нас поторапливала билетерша, предупреждающе зажигались и гасли лампы. Кузьмич продолжал стоять, сгорбившись, тяжело припав локтем на бортик раздевалки. Я подумал, что мы видимся в последний раз, завтра он уедет к себе под Воронеж, и я больше никогда о нем не вспомню.

«Нам велят, — наконец спохватился он. — Ну, желаю тебе. Желаю удачи».

На улице меня подстерег друг-Семушка, У него был как раз отгул, мы собирались побродить, спуститься на набережную. И вдруг краем глаза я заметил, как гроссмейстер Н. черкнул загогулину в блокноте какого-то болельщика. Несмотря на проигрыш мне, он оставался фаворитом, знаменитостью. А вот мой бывший тренер только что забыл поздравить меня с победой… Забыл ли? Просто мой успех для них по-прежнему — случайность, недоразумение. Слишком уж они привыкли сравнивать меня с тем человеком. Я был вторым, после него…

Зелень газона отдавала бесцветной темнотой, шипел транзистор, глухо, утробно. Я послал к черту Семушку — он надулся, не мог понять ничего, — дома выпил стакан красного и завалился спать.

Со стариком мы увиделись еще раз, он задержал на день свой отъезд. Я спустился со сцены в зал. чего никогда не делал, на виду у всех подошел к нему и передал привет от любимого ученика. Он разволновался, обрадовался, даже спина вроде распрямилась, но — странно — снова не задал ни единого вопроса. «Боишься разочароваться в любимце», — подумал я. «Спасибо, спасибо», — кивал польщенно старик. Тогда я сказал ему, что он больше не играет, бережет здоровье, нервы и правильно делает. Кузьмич уже внимательно рассматривал турнирную таблицу, висевшую на стене, рядом…

Одно воспоминание. Я только что вернулся из армии, вдыхаю вольные ароматы «гражданки». Я пока человек без паспорта, и поэтому мне так близок и понятен гражданин Паниковский из «Золотого теленка». Я перечитываю книгу ночами, можно подумать, днем у меня есть дела поважнее. Хочется орать от счастья, лезть на деревья, обращаться ко всем в клубе «милые мои пижончики», одолжить Яшке Дилакяну вместо рубля два с полтиной, а Цезарю преподнести в подарок какое-нибудь антикварное издание о его великом тезке. Но попадается тот человек и сообщает о болезни Кузьмича. Старик один, ему плохо, ему надо помочь. Я говорю, что… Вернее, молчу. Смотри, мол, какие бывают черствые, неблагодарные и неблагородные люди! И мне наплевать, осудишь ты меня за это или нет. Навестить больного он идет один. А я на следующее утро узнаю в горсправке адрес Кузьмича, бегу на рынок, накупаю мандаринов величиною с яблоко, по пути заскакиваю домой и… сваливаюсь в постель с температурой под тридцать девять. И опять он хороший, а я плохой!

Впрочем, мне не привыкать. Безрассудные слова, поступки, а затем раскаяние, запоздалое, никчемное.

В отсутствие матери привожу Светлячка, мы сидим, чинно пьем кофе с молоком, а, провожая ее, в коридоре с одиннадцатью дверями, трублю во всю глотку: «Милая, мы обязательно поженимся теперь». Хочется наступить на мозоль Аполлону. Сосед грозится «просигнализировать куда следует», я ухмыляюсь. Маманя-Викторовна у меня умница, знает, что это немножко игра, что мне необходимо постоянно убеждаться: я сильнее. Сильнее Аполлона, досужих болтливых языков, ее вполне понятной тревоги за сына. Такова моя профессия — быть сильнее, выигрывать. У меня это по наследству. Отец тоже стремился всегда быть впереди: когда вступал в комсомол в глухом сибирском поселке, когда добровольцем ехал строить Магнитку, а после — воевать в финскую и Отечественную.

Раскаяние наступает так: я дергаю дочь за косу, «ты будешь Светлячок-маленькой»; она распахивает глазенки — разве есть большой? — и я замолкаю. Мы находимся в квартире ее матери, моей жены. Я чувствую, дочь отдаляется от меня, прав на нее у меня становится все меньше. Но все-таки продолжаю кривить душой, называя это придуманное для себя испытание раскаянием.

Нет, здесь больше спорта, чем угрызений совести. Про меня не скажешь, как про того человека: чист как стеклышко. Свое спокойное, натренированное везение он выстрадал. А я… Я должен понести наказание, за все сразу и ни за что. Судьей будет Гош, маленький лысый человечек с выпирающим животиком. Бревно на дороге, которое ни обойти, ни объехать, ни сдвинуть.

Почему так долго не включают часы?

— Женя…

Цезарь. Резко оборачиваюсь, боль в пояснице. Мне нельзя так резко, в поликлинике сказали —невралгия. Надо беречь себя. «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет» — из песенок доктора Хода.

— Женя, главный припаздывает. Сказал, без него не начинать. Неожиданная отсрочка!

— У вас болят зубы? — спрашиваю.

— Душа. За тебя.

— Где Гош?

— Я не видел его.

Ясно, психическая атака. Противник не спешит, он спокоен и уверен в себе.

— А кого вы видели?

— Джона, — почти испуганно шепчет Цезарь. — Он сказал, все будет в норме.

— Не корову ж проигрываем, в самом деле, — улыбаюсь через силу. — Открывайте бал, люди томятся.

— Понимаешь, не имею права…

— Какая разница, кто нажмет на кнопку, главный судья, не главный.

Выбрасываю из-под себя стул, вскакиваю и снова сажусь. Цезарь глядит на меня недоуменно. Сверху, с балкона, врубается слепящее пятно, кому-то понадобилось проверять софиты, диги, как там это называется? И — шаги. Гроссмейстер Н. с Левкой все прохаживаются взад-вперед по ковровой дорожке. На публику работают. Я боюсь их, всех боюсь.

— Он будет сидеть в третьем ряду слева, — говорит Цезарь.

— Кто?

— Волков. Просил тебе передать…

— Знаю.

С Джоном мы расстались около получаса назад. Он поджидал меня в сквере перед Домом офицеров. Это было похоже на цветной мультик: бирюзовое небо, зеленый газон, желтый гравий, красно-синяя скамейка, фиолетовая турнирная афиша у подъезда и сам Джон, беспокойно подносящий пальцы к грифельно-черному козырьку фуражки с оранжевым полумесяцем и ладьей.

«Здравствуйте. — Он поднялся со скамейки. — Я один, наших никого. Это плохо. Вы не знаете, почему? Они обещали прийти». — В глубоко запавших глазах Джона блеснуло что-то незамутненное, чистое.

«Фуражку сними, жара».

«Никого… Вы слышите?»

«Зато я тебя во сне видел».

«Очень плохо!»

«Накаркаешь», — оборвал я его. И побрел, сутулясь, ощущая неудобство каждого шага.

Джон следовал сзади, как верный телохранитель, но у самого входа, сделав два длинных прыжка, вырос передо мной. Он захлебывался, руки летали по воздуху:

«Все равно, они должны быть… Они забыли. Цунин забыл, Ходарковский забыл, Дилакян, Мелешин… Не помнят? Я помню… Как стреляли, как люди падали, и красные круги, темнота… И тяжелое что-то, издали. Они не помнят. а я говорю — откройте. Не слышат — ребенок плачет. Где же логика? Они думают, я не понимаю… А вы медленно разворачивайтесь, вы ползите, подползайте. Лунная защита… Сдавливайте, тиски, железные тиски, медленно сдавливайте… И кругом… Это пройдет, это всегда проходит, я не предлагаю, ибо…»