ДВОЕ

МАРУХОВ

— …ибо если ладьи не сдаются, их разменивают. Слышите, разменивают!

Что это было, сок? Если да, то очень странный. Да и я как будто уже не спал… Или не уловил момента пробуждения. Не было толчка, границы: словно показали картинку, и вдруг она ожила.

Я лежал на неудобном диване с жестким валиком, подпирающим затылок, на неудобной узкой подушке — нам было тесно вдвоем на ней, прядь Светланкиных волос касалась моего лба, я слышал ее ровное дыхание и сообразил наконец, что еще очень рано. Едва брезжило, бледные тона сквозь дымку. Четыре, полпятого?

Фуражка с оранжевым полумесяцем… Что предсказывал мне Джон? Победу?

По закону справедливости — скорее наоборот. Ведь до этого мне и так везло. Подумать страшно, как мне везло! Во втором туре Левка Кукин из Черновиц подставил «чистую» ладью, в пятом гроссмейстер Н. попался на мою домашнюю заготовку в сицилианской защите, в седьмом крепкий парень из студенческой сборной страны просрочил время в лучшей позиции. Нет, норма везения отмерена с лихвой. Когда-то все кончается, знаю это по своему опыту. К тому же мастера Гоша вполне устраивает ничья. И он играет белыми. А что для опытного мастера добиться ничьей белым цветом…

Я могу не выиграть и тогда не попаду в высшую лигу финала Союза.

Что ж, никто не удивится. До начала турнира я и не считался фаворитом. Меня, если честно, на жеребьевку пригласили лишь после того, как отказался участник из основного списка. С этого и началось мое везение: кто-то заболел, не приехал, и мне выпал счастливый лотерейный билет. Чужой билет — потому я и старался.

В отчете о соревновании напишут: «К сожалению, на финише нервы подвели способного Марухова. Проиграв последнюю встречу…» Журналисты уверены: кого-нибудь обязательно подводят нервы. Может быть, это и верно. Но только не для нынешнего случая. Меня зарежет самое примитивное невезение, и безотказный друг-Семушка уж не выдаст в мою честь марш из «Аиды». Он спрячет скрипку в футляр и скажет: «Просил тебя—сплюнь три раза. Ты сумасшедший!»

Днем мы сидели, небрежно развалясь, на шахматной веранде парка. Июльское солнышко подпалило крепко, а тут еще стучат камнями доминошники, на психику действуют. В портфеле Мелешина позванивали пустые молочные бутылки; подполковник рассказывал о том, как в ночной перестрелке брали опаснейших рецидивистов. Дилакян изучал позицию на карманных шахматах. В общем, суббота, отдыхайте, радуйтесь, ребятки.

Но вдруг мне стало ясно: они волнуются. Ход подергивает жиденькие черные волоски на подбородке (неряха или бороду отпускает?), Яшка тоже все время отвлекается от шахмат. Первым не выдержал друг-Семушка: «Ты бы шел готовиться, Женька». Хмуро так, вымученно. Я засмеялся: «Будет победа в разгромном стиле!» И тогда-то он принялся молить меня: ну сплюнь, сплюнь, пожалуйста.

С какой стати? У меня давно выработалась привычка клин вышибать клином. Суеверность наоборот. Перебежит дорогу черная кошка — специально перешагнем, в пиджаке одержали победу — на следующий тур в свитере являемся, «не кажи гоп» — а мы «кажем». Сегодня, наперекор всем правилам и режимам, я бегал по раскаленному городу, катался зайцем в трамвае («хоть бы контролер зашел!»), переходил мостовую в неположенном месте. Нарваться бы. И это было унизительно. Не так пугало предстоящее поражение, как-то, что могут узнать про это «нарваться бы».

Сейчас я сижу на сцене, почти еще пустой — до начала тура больше десяти минут, — сижу и презираю себя за бордовую рубаху с куцым давящим воротничком. В прежней, голубой, с воротничком вполне нормальным, я победил гроссмейстера Н. Если бы не Цезарь, выскочивший на сцену с поднятыми, как у футболиста после гола, руками, публика устроила бы овацию. Друг-Семушка признался: эта партия заставила его поверить — у меня есть шансы. Сказал и сложил пальцы крест-накрест: сгинь, пронеси. Н. был не в ударе, попросту играл ни в дугу, и можно было еще триста раз сорваться: два международных мастера, ребята из студенческой сборной, финалисты, экс-чемпионы.

Сейчас все позади. На краю удачи ощущаешь свою беззащитность. Теперь или никогда.

Впрочем, я уже смирился…

Сыграть бы твою лунную, Джон! Сногсшибательная теоретическая новинка — так бы, наверно, оценили мое хулиганство.

А помнишь, однажды я собирался ошеломить лунной одного человека? Но меня отговорили: неуважение к партнеру, балаган вместо шахмат и т. д. Я и по сей день сомневаюсь, есть ли четкая грань между смелостью и неуважением. Тому человеку было дано от природы. То, что другие тянули, словно тяжелый воз, он проделывал забавляясь. Он как будто даже стеснялся этой легкости. Он работал под ученичка, прилежнее остальных зубрил правила теории, но вот садился за доску, у него загоралось лицо, и это было верным признаком осенившего его вдохновения.

Мне всегда хотелось доказать что-то. Только я не представлял точно, что именно. Победить в личной встрече, стать выше в турнире? Это случалось, но этого было мне мало. У меня просто не хватало фантазии. И тогда я вспоминал о лунной и… совершал глупости!

Нет, мне нельзя сейчас думать об этом. Сосредоточиться, отключиться от всего постороннего, мешающего, привыкнуть к освещению, доске, фигурам. Так советуют поступать многие большие шахматисты, многие умные люди… Часто ли они совершают глупости?

И верят ли в сны?

Джон маленько напутал: не «если ладьи не сдаютсяся», а «если враг не сдается». Просто, как наполеоновский мат! В детстве такие маты я раздавал налево-направо. Дворовая братва считала: мне известен какой-то секрет. А на самом деле я немножко знал теорию.

В жизни вообще многое проще, чем кажется на первый взгляд.

Увидев нас со Светлячком возле касс кинотеатра. жена сказала после: «Ты слишком проворно движешься к пели. Кстати, как зовут ту бедную девочку?» — «Так же, как и нашу дочь», — ответил я. Это вконец подкосило Галину. Она обвиняла меня, предрекала мне печальный финал, не понимая или не желая понять: у нас с нею просто кончились чувства.

Причина сплошь и рядом на поверхности, а мы выдумываем, усложняем.

В мой первый ночной караул волки пересекли низенький овраг, отделявший ельник oт охраняемой территории, и, уткнувшись мордами в землю, рыскали вблизи. Я топал по периметру, прихлопывая рукавицами и веселил себя старыми доармейскими анекдотами. Тут новый подарочек — хруп-хруп по снегу, кто-то крадется за углом у склада. Я боялся одного: он не услышит моего окрика «стой!» и придется стрелять.

Потом оказалось: ветер сломанную сосенку гнул-раскачивал.

Вышагивая за разводящим, я припомнил, как в детстве со мной очень хотел подружиться тот человек. Это было похоже на игру в кошки-мышки, я убегал от него. Он прямо-таки напрашивался в гости, я говорил «нет» без всяких объяснений. Странно, он не обижался, даже не краснел. О чем он тогда думал? Его нарочно отталкивают? Он недостоин моей дружбы? Правды я все равно сказать не мог. В нашей комнате висела икона, и мне было стыдно приглашать к себе. Когда маманя-Викторовна стегала меня за эти несчастные рубли, я дал себе слово: он никогда не узнает про икону, про мой теперешний позор и вообще про мою жизнь. У мамани была тяжелая рука, но я не заплакал. В голову пришла дикая мысль — подарить, отдать насовсем учебник Ласкера тому человеку. Откупиться, только бы он не приставал со своей дружбой.

Почему я невзлюбил его? Может быть, та голубая матросская куртка с золотистым якорем на обшлагах? Она была как настоящая! В этой куртке его движения приобретали гибкость, небрежную надменность. Это невозможно было отрепетировать, с этим надо было родиться. Он как бы не замечал, что на нем надето: «А, мать сшила из остатков». Ему завидовали. А мне было смешно. Я-то знал, что при желании всегда могу поколотить его или еще как-нибудь унизить. На крайний случай, я мог бы выпросить у него поносить куртку, и он не посмел бы отказать.

Но это было неинтересно. В разговоре с ним я лишь преувеличенно щурился. Я выуживал из него признание: ты удачник, везунчик, у тебя есть то, чего нет и никогда не будет у других, но ты плохо даешь сдачи. Ты гнешься после первого же удара.

«Бескозырку б еще напялил», — хватанул я его за медную пуговицу. Двоюродный брат Коля собирался в Высшее военно-морское, к профессии моряка у меня вырабатывалось особо ревнивое отношение.

Я думал, он смешается, промолчит. Но тот человек… Последовала сбивчивая, страстная скороговорка — он все-таки покраснел! — из которой выпирающим колом торчало: цыплят по осени… Он на что-то еще надеялся! Уж не из то ли, что научится давать сдачи? «Капитанчик. — сказал я. — ты капитанчик-графинчик, И припечатал палец с чернильным пятком к золотистому обшлагу его куртки. Он грустно улыбнулся: «Капитаном не так легко. Если б кто-то из них покинул корабль первым… Знаешь, что бы с ним сделали?»

Точно, сам бы он прыгнул в шлюпку, лишь убедившись: команда спасена. А то и вовсе медленно уходил бы под воду, оставаясь на капитанском мостике. В лучах угасающего солнца, под аплодисменты с берега.

Иногда казалось, он прямо-таки наслаждается своим благородством. Это было противно, и я терпеливо выжидал случая нанести ему удар.