СТИХИ 2009−2011 гг.

«…Россия и её народ существуют
больше в пространстве, чем во времени…»
Павел Шестаков

1

…вот в последнем рывке на последней прямой,
с поворотом последним расправившись круто,
мчит фартовый заезд разноцветной ордой,
сплющив бешеным бегом в секунды минуту.

А сквозь грохот копыт — нарастающий гром! —
гулко ёкают потных коней селезёнки.
И встаёт ипподром, и ревёт ипподром
фаворитам вдогонку.

И сквозь пыль — до трибун земляные комки,
от ударов в щиты разлетелись картечью!
Тучей злой несчастливых билетов клочки
бросил ветер отставшим навстречу…

2

…я билетов не брал — я не ставил на вас,
мне бы век любоваться ликующей статью!
Не коси на меня свой рубиновый глаз,
ты поверь, что сумею понять я:

как обрыдли тебе и роскошный денник,
и отборный овёс с витаминной добавкой,
из толпы пропотевшей проклятия крик
тех, кто сделал в запарке неверную ставку.

Как ночами бессонными вязко течёт
под мышиные писки прохладное время,
как съедает вам жизнь беспросветности гнёт,
подчинения вечного стыдное бремя.

Как мне вас не понять, если сам я порой
замечаю, что мчусь по тоскливому кругу?..
Где наш путь, молодой озарённый мечтой,
где мы сбросим с себя и узду, и подпругу?

На каких виражах мы теряли себя,
так натужно стремясь к непонятной нам цели?
В наших юностях, ветви дерев теребя,
не для нас ли колючие ветры звенели?

И не нас ли далёкий манил окоём,
за который так вырваться раньше мечталось?
Что ж теперь мы и скучно, и серо живём,
почему же мы выбрали сытую малость?..

3

…место знаю такое, где холм за холмом,
где весёлое солнце, когда и не ждали,
вдруг наткнётся на тучу. Колючим дождём
окропит и одарит прохладою дали…

Лучше всякой гребёнки вам ветер хмельной
порастреплет, расчешет отросшие гривы.
И никто не сневолит вас больше уздой,
лугом хоть, полем хоть, захотите — с обрыва!

Там такая трава! Вам не снилось такой.
Истечёте, родные, зелёной слюною.
На бескрайнем просторе — тревожный покой
и любовь кобылиц, что придёт после боя.

После честного боя, где грудью на грудь,
а копыто в копыто, а зуб против зуба.
Когда ярость на ярость! И вам не вздохнуть,
и один только храп сквозь разбитые губы.

И тогда ваша кровь перекрасит весь свет —
и ромашки, и землю, и спину подруги
в цвет побед и позоров — единый тот цвет,
что в начале миров и в последнем их круге.

И настанет великого таинства час —
облегчённо заржёт кобылица в сторонке.
Торжествующий миг, утверждающий вас, —
вы помчитесь в бессмертье своё жеребёнком!

И не станет на свете тоскливых смертей,
и за жизнь будут только суровые битвы.
На покатой земле лошадей и людей
лишь во здравие станут вершиться молитвы!..

4

…наш распахнутый мир — связь всего и во всём,
связь цветков полевых и далёких созвездий.
Неохватность -— со мраком и адским огнём,
с неизбежностью взрывов, галактик предвестий.

Это яростный мир — мы частичка его.
Нити жизней сплелись и ушли в неподвластность.
Здесь ни жалости нет, не царит торжество —
здесь для нас непонятная высшая ясность.

Только нам от рождения жребий такой —
устремляться до самых вселенских околиц.
Мчим!
Кибитка зелёная…
верх голубой…
под дугою из радуг
Луна-колоколец…

…В России ещё брезжит свет,
есть ещё пути и дороги к спасению…
Николай Гоголь

…привыкли жить в стяжательстве и блуде —
мошна набита, и набит живот.
Самоуверенности вашей не убудет,
и в этот раз — решили! — пронесёт!

Отгородились каменным забором
да стражею с раскрытой кобурой.
И молитесь откатам и поборам,
окружены гламурной мишурой.

Подстраховались грамотой охранной
и нужных вам вы ублажили всласть,
мечтая рьяно поздно или рано
охапкой полной заграбастать власть.

Подмять хотите под себя Россию.
Ощерились на весь на белый свет.
Вам по фигу, что бед дожди косые
секут народ какой десяток лет!..

Вот только вы ко мне с какого боку?
Вы на другом откосном берегу.
От вас моей стране не будет проку —
вы как собака на своём стогу.

Ведь вам плевать на Родину святую —
прожрали и распродали её,
хохочете, транжиря и воруя,
обрыдшее народу вороньё!

Жируйте, упиваясь сладострастьем!
Вам не учуять и не углядеть,
как вами ж сотворённые несчастья
заставят зазвучать набатов медь…

И слышу я сквозь ветры ледяные,
сквозь тишину полей и леса шум,
сквозь гуд толпы и шорохи ночные,
как плачет в люльке новый Аввакум…

…а ртутный столбик спит у сорока…
Так ждали лета, а дождались пекла.
Дождей как не бывало! А пока
трава завяла и листва поблекла.

Все планы к чёрту! В этот суховей
не то что делать — думать силы нету.
Пылюку душную с раскаленных аллей
горячий ветер поразнёс по свету.

И кеги с квасом страждущих кольцом
окружены почти что с самой рани.
Вот женщина с измученным лицом
с картошкою авоську еле тянет.

В панамке девочка, наверно лет пяти,
за руку ухватив свою мамашу,
канючит: ей не хочется идти,
китайским веером себе усердно машет…

И, по привычке утром комп включив,
я «Фобос» вопрошаю без надежды:
что, и сегодня небосвод плешив?
И так же душно будет, как и прежде?

И умоляю снова и опять:
— Ты, небо, дождевою тучей всхолмься!
Да где там! И придётся мне читать
в сто первый раз про Ватсона и Холмса.

А на другое просто силы нет —
скользишь глазами по знакомым строчкам!
На просьбы телефонные в ответ
вымаливаешь пару дней отсрочки…

Жара жарой, но копятся дела.
Хоть зноем пышет сковородка неба,
решаешься: была иль не была,
а надо выходить хотя б за хлебом…

…расселись все по струнке мы,
торжественный наш вид.
Бабулечка с оклунками
рядком со мной сопит.

Бежит «Икарус» с живостью,
уютно дребезжит.
На пару дней на жительство
я поменяю вид.

И воздух загазованный,
и толчея, прощай!
Хочу увидеть снова я
потерянный мой рай!

Там здравствуются радостно,
знаком иль незнаком.
Спокойно там и благостно
под вишней за плетнём.

Там запахи неновые
опары по утрам.
Корзины ивняковые
в подвале по углам.

В них с лета урожайного,
конечно же, не пыль!
От пацанвы там тайное —
пузатая бутыль.

Там горизонты цельные,
никак к ним не дойду!
Там пчёлы над люцерною,
там окуни в пруду.

Там гуси, шеи вытянув,
прохожему шипят.
Там окна, зенки выпучив,
от солнышка горят.

Перед двором на лавочке
спокойно там курить.
Там девушки, как павочки.
Нельзя другими быть!

Там други закадычные
ладонь до боли жмут.
Там все к труду привычные,
и нет ленивых тут.

Там конь — глаза печальные
и тузик на гумне…
Там что-то изначальное,
что до сих пор во мне…

…я вернусь, я, конечно, вернусь в этот край,
посижу, как не раз я сидел, у могилы.
Буду гладить надгробие я невзначай,
вспоминая ушедших — хороших и милых.

Дали полниться станут густой синевой,
ветер милость мне явит — прокатится мимо.
И два ангела будут парить надо мной
и касаться скорбящего неощутимо.

И утихнет в груди моя давняя боль,
вдруг истает давящий комок в подреберье.
Место скорби пройду поперёк я и вдоль,
место истин последних, конца лицемерью.

Здесь никто никому не завидует так,
как завидовал нищий богатому дому.
Здесь равны перед Богом дурак, и чудак,
и богатый, и нищий, и слабый к чужому.

Здесь страдания нет, здесь прощенье одно,
здесь любовь растворилась в густом чернозёме.
Здесь в земле те, которым теперь всё равно,
кто ты, что ты и прав ли в своём неуёме.

Может, здесь самый высший из смыслов земных —
что они рядом с нами невидимой тенью…
Как же я благодарен, что жил среди них,
что они научают земному смиренью…

…что это —
времени примета:
периодичная комета,
а рядом точная ракета?

Иль то, что Тихий океан
сметает бешеным цунами
с семиэтажными волнами
небрежно на своём бегу
всё что ни есть на берегу?

Иль то, что старые напасти
от Моисеевых времён
несут нам голод и урон —
упорно, брюхи волоча,
жрёт урожаи саранча?

Иль то, что так безглазо бродят
с пивными банками юнцы,
потенциальные отцы
олигофренов и дебилов,
пока их пьянство не добило?

Иль то, что глупость матереет?
Поменьше думали мы чтобы,
жить научает Павел Глоба,
в стране первейший шарлатан.
Смеётся Кеплер Иоганн!

Иль то, что бедная старушка,
купив на жалкий пенсион
дешёвых самых макарон,
поест, и сядет у оконца,
и тортик видит вместо солнца?

Иль то, что ветеран Великой —
державы совесть и оплот! —
когда тихонечко помрёт,
прокутят гробовые дети,
схоронят не в гробу — в пакете?

Иль то, что в холе и почёте
те, кто, мозги нам задуря,
захапал всё почём не зря?
Средь них первейшим молодцом
Роман с пожмаканным лицом!..

А, может статься, и не то?
У каждого своё занятье?..
Но то, что должен был понять я,
запомнил, затвердил навек:
живуч и чуден человек!

А то, что время всё поправит?
Случится поздно или рано,
когда оно залечит рану,
оставив в памяти заруб, —
отскочит безобразный струп.

А то, что не погибнуть миру?
Под Богородицыным взором
шагнёт в счастливые просторы
моя бессмертная Россия —
святая Русь со взглядом синим…

…созвездье Ориона по утрам
вернейший знак, что наступила осень.
В садах, теперь сквозных, то здесь, то там
плод позабытый шмякается оземь.

Уже курлычут мягко журавли,
день солнечный прохладен и прозрачен,
речные чайки стынут на мели,
и крик их резкий слышится мне плачем.

Короткая и дивная пора!
Издалека видны рябины гроздья,
последняя кружится мошкара.
И скоро хмарь с дождём нагрянут в гости…

Теперь мои желания не те,
что летом и весной. И мне не спится.
До горечи курю я в темноте,
а мысли о родне и о станице.

В подвале настелили новый пол?
Морковь в песке? Притрушена соломой?
Починен наконец сарай-стодол?
Сосед присмотрит пару дней за домом?

И если бочка старая полна
капустой хрусткой пополам с пилюской,
какого надо им ещё рожна
задерживаться, говоря по-русски?

Успеть бы съездить в дальний павильон,
покуда распродажа не прикрыта, —
им на смешной и стыдный пенсион
и тапок не купить у «Dolce Vita»!..

Всё — решено! Сегодня позвоню!
И разберу сквозь трески и шуршанье:
— Поспеем ровно к выходному дню…
билеты взяли на автобус ранний…

Лидочке

…хоть всё мы в жизни делим пополам,
но есть и у тебя, родная, тайна:
с недавнего не любишь по утрам
в овале увидать себя зеркальном.

Да не волнуйся ты по пустякам!
Ты лучшая, и мне другой не надо.
Твой страх напрасен, ну зачем он нам?
Нормально это — мы стареем рядом!

Поедем в молодость, в страну моей весны,
когда весь мир прозрачен был до края!
Туда, где зори были так красны,
в них облака сгорали полыхая!

Там — словно бросила его праща! —
стриж промелькнёт под синим небосводом
и лебеди, крылами трепеща,
бегут по водной глади перед взлётом.

Туда, где ветру нечего цеплять
в его весёлом утреннем напоре.
В льняную, голубую благодать…
Но, ради Бога, только не на море —

в безликий муравейник голых тел,
в сообщество друг к другу равнодушных,
где был и я однажды и терпел
безделье ватное, аки оброк подушный…

Поедем! Я и сам поехать рад.
Лишь вытру пыль с оконного карниза,
и подровняю книжек верхний ряд,
да постараюсь дочитать «Улисса».

Прекрасно там — тебе я не совру!
Неисчислимо птиц и их трезвонов!
Ты удивишься белому ковру
из лилий на воде речных затонов.

Нас дуновенье подтолкнёт слегка,
поднимемся мы вровень с облаками —
глаза в глаза и об руку рука!
…Молога будет тихо течь под нами…

…ещё длинны полуденные тени
и по утрам к деревьям льнёт туман,
персидские и прочие сирени
в набухших почках копят свой дурман.

Синица мне милее птицы райской,
ведь зиму пережили вместе с ней.
Сквозь смог доносит ветер от Батайска
дыхание оттаявших полей.

Ворона хорохорится на ветке
и воробьи усеяли орех.
А из открытого окна соседки
ручьем стекает серебристый смех.

Пускай и тёплых дней пока что мало,
но заморозков нет давно уже —
девчушка со скакалкой пробежала,
живущая на пятом этаже.

Две дворничихи ссорятся, сгребая
с газонов прошлогоднюю листву.
И скоро срок для Пасхи и для Мая,
уж если говорить по существу…

Как радуюсь всегда я дня началу
(по прошлым не тоскую временам),
стихотворенью, зреет что помалу,
в голубизне плывущим облакам!

И почитаю каждый вздох за чудо.
А опыту, что жизнь дарила впрок,
всё удивляться буду я, покуда
закончится отпущенный мне срок…

И лучшего мне пожелать едва ли:
чтоб было на душе у вас легко,
чтоб год за годом утром открывали
глаза навстречу миру широко!

…Ужель за гробом
Ни жизни, ни награды нет?
Алексей КОЛЬЦОВ

…брат мой, брат, моё подобие,
как мне сиротно порой!
Жили врозь, а были оба мы
сшиты ниткою одной.

Двери нет твоей отворенной
много-много долгих лет.
Сколько же недоговорено —
не сказать теперь во след!

Здесь роса на плитку выпала,
буквы видимы едва.
Не приходит травы выполоть
равнодушная вдова.

Боль — змеюка подколодная,
а печаль аж до тоски.
Годы, как ветра холодные,
сыплют иней на виски.

Сколько было, сколько минуло!
Почему, как и сейчас,
память сердце страшной миною
рвёт на клочья каждый раз:

вой сверлящий чёрных «мессеров»!
Роковой нам выпал рейс —
поезд наш кричащим месивом
в паутине рваных рельс.

Выждав тихую минуточку,
взрывов пережив волну,
я тебя — малой малюточку! —
на коляске прочь тяну.

Смяты страхом краски осени,
бомбой выплеснуло пруд.
Лишь воронок чёрных оспины
гарью пыльной отдают…

Здесь калина придорожная
красным светится огнём.
…Глажу, глажу осторожно я
крест твой, вымытый дождём.

Закалённый жизнью прежней
я молчу, в душе крича:
— Нам бы быть как в поле вешнем
стремя в стремя — три плеча!

В жизнь, такую непонятную,
через новую страну
я судьбу твою нескладную
за собой тяну… тяну…

…зима весны козырной картой бита,
раздолие крикливому грачу!
Не стану я читать Адама Смита
и о Чубайсе слушать не хочу!

А буду радоваться я отныне,
что снова небо стало цветом в синь,
пока на смену благостной теплыни
не грянет ненавистная жарынь.

И, ворот распахнув рубашки новой
и рукава по локти закатив,
в толпу вливаюсь на Большой Садовой,
собою полня красочный прилив.

Я не смотрюсь в зеркальные витрины:
давно известен чёткий их ответ —
оттуда глянет на меня мужчина, —
совсем седой когдатошний брюнет.

И памяти опять даёт отмашку
названий улиц незабвенных спектр:
Будёновский, Соборный и Семашко,
Газетный, Ворошиловский проспект.

С друзьями здесь случались наши встречи.
И тут однажды на свою беду
её увидел в тихий майский вечер,
нажив себе страданий лабуду.

Назначив время загодя запиской,
торчал под магазином «Масло-сыр».
От опозданий Эллочки Бакицкой
до основанья рушился мой мир.

Неслись с плакатов выкрики о съезде,
что коммунизм придёт в ближайший срок.
У «Рыбного» в зачуханном подъезде
с ребятами мы пили портвешок.

От хохота я истекал слезами,
ведь юмору противиться я слаб,
когда близ «Хлебного» бывало, что часами
травил мне анекдоты Сашка Габ.

Иду вальяжно… Мимо с рюкзачками
по главной улице Ростова-на-Дону
проносятся, топочут каблучками —
не выделить какую-то одну! —

армянки, русские, еврейки, кореянки.
Причёски — шик! Рисковый макияж!
По ходу выдадут ресницами морзянку,
так сердце напрочь захолонет аж!

Как длинноноги, как пестро одеты!
Прикиды — в мини невозможный крен!
А наши девочки рядились под Бабетту,
в юбчонки пышные, длиною до колен…

Напоминают мне красавиц прежних —
смешение кровей и языков.
У мужиков, особенно приезжих,
привычный вывих шейных позвонков!..

Пяток шагов и: «Здрасте! Здрасте! Здрасте!»
Два долгих разговора на квартал:
— Что ваш хондроз? Как кризиса напасти?
— Простите, я в гробу его видал!..

А у каштанов в белых свечках кроны,
цветёт сирень, на подвиги маня:
сегодня две эффектные матроны
взглянули с интерэсом на меня!

…умом Россию…
Ф. Тютчев

…завсегда под развесистой клюквой
лаптем щец зачерпнём и хлебнём.
А под музыку Шнитке и Глюка
кашу-гречку съедим потом.

Наши бабки затянут лазаря,
и, кухонной оснасткой гремя,
дырки в бубликах режут лазером,
не познав ничего окромя.

Деды же вековой дремучести,
разобрав генетический код,
за неделю вусмерть измучались,
чтоб собрать его наоборот.

У компьютеров бросив сутулиться,
наши парни без лишних затей
по заросшим сугробами улицам
начинают гонять медведей.

Поборов свои лень да истому,
россиянки — ребята, держись! —
упорхнув на чуток из дома,
возвратились вселенскими мисс…

…Не подумайте так, что сбрендил
по причине солидных лет —
рисовал я картинки по бредням,
что узнал из не наших газет.

И не то, чтобы я досадовал, —
Бог не выдаст, свинья не съест.
Разве ж это работа адова —
нас принять, какими мы есть?

Да, натуры у нас с загогулиной,
на какой тут манер ни крои.
И смиренные мы, и загульные —
ведь от пращуров это в крови.

Я и сам, хитрован забубённый,
околдованный музыкой слов,
в дождь влюблённый, в капельные звоны,
в гомон вновь прилетевших скворцов,

раз иной да таким экивоком
сам себя удивлю и родных!..
Как познать нас злословам далёким
с непоняткою вечною их?

Нам и сны необычные снятся —
Божий свет над Россией большой.
Дай-то сил, чтоб самим разобраться
с непонятною нашей душой.

Для самих нас загадок не много ль?
По каким же идти нам путям?
Растворился в бессмертии Гоголь,
а вопросы оставил-то нам!

И не надо хулить нас напрасно,
и не просим хвалить нас зазря.
Мы простые, как солнце красное,
неизбежные, как заря.

Если надо, веселием ухнем,
оставаясь в серьёзе при том!
…А включу-ка коллойдер на кухне
и яишки сварганю на нём!..

…там охота за каждой пылинкою
и хрусталь невозможно блестит!
Только слева орудуют вилкою,
только справа салфетка лежит.

Кот мордастый живым аллергеном
оккупировал мягкий диван.
Украшает меж окнами стену
гладью вышитый поздний Сезанн.

В чешской вазе изящною горкою
мулинэ превосходных сортов.
Пахнет воздух корицею горькою
и начинками для пирогов.

Было место и мне предназначено —
в кресле рядом с журнальным столом.
Покурить? На балкон! Не иначе!
И проветрить квартиру потом!

Видел в ванной я новую щётку,
а на столике чистый блокнот.
Слушал, как она мужнюю лодку
после смерти его бережёт…

И настал этот день показушный!
Очень в ягодной даже поре
закадычницы в платьях воздушных
меня в плотное взяли каре.

И округлые девы-милашки —
ах манэры, ах свэтский их тон! —
прожигали мне взглядом рубашку,
и не только рубашку… пардон.

Хоть и знал я, хозяйка нахмурится
и покажется диким гостям:
взяв за ножки румяную курицу,
грубо тушку ломал пополам

и не ложкою, что предназначена,
оливье из салатницы брал,
не решивши с костями задачу,
где попало их ложил и клал.

И в стерильных её интерьерах
сватовству подготовил я крах:
захотелось опять в флибустьеры,
в холостых затеряться морях!

И тогда не казалась мне вескою
жизнь, впадающая в простоту…
За какими теперь занавесками
твой уют и герани в цвету?

Как ты там? Может, даже обвенчана
с мужиком, признающим покой?..
Я обидел хорошую женщину.
Что поделать? Такой я…
такой…

…так дайте ж ему покуражиться всласть —
сплясать с бесшабашной отмашкой!
Ведь в трезвости в доме женовная власть —
тиранит грудастая Дашка.

И хоть матерьяльной основы оплот
один для большущей семейки,
и деньги с шабашек домой он несёт
до самой последней копейки,

а всё не по ней — за попрёком попрёк,
в обиде поджатые губы.
То крышу чинил он в пропущенный срок,
то тёще сказал что-то грубо.

С чего очумелый с утра его вид,
чего посмотрел, как на стену?
А если смолчал, так чего он молчит?
Наверно, задумал измену!

Какая измена?! Ему бы упасть
пораньше в постель пуховую,
подушку к щеке бы, да выспаться всласть,
и сон бы про жизнь — про другую.

Про Дашу-тростиночку с толстой косой,
с молочным сиянием кожи.
Её, синеглазую, звал он судьбой,
судьбой, без которой не может.

Как духом медвяным тянуло с лугов,
как лихо им звёзды мерцали.
И сколько осталось примятых стогов —
их счесть было можно едва ли!..

Гармоника круто сегодня берёт,
в ударе сосед давит кнопки.
Замолк на сарае нахальный удод,
и гости забыли о стопке.

И крякнул восторженно крепкий дедок,
хватил кулаком по колену:
мы так же плясали в положенный срок,
поддавшись весёлому плену!

Когда, кроме пляски, на свете на всём
важнее занятья не сыщешь,
когда все несчастия — синим огнём! —
такого не купишь за тыщи!

Так что ж ты к тарелке приклеила нос,
боками оплывшая в клушу?
Не чуешь, мужик веселится вразнос,
притопами жизнь свою руша?

Забыла, как жарко шептала ему
бесстыдное в душной постели?
С чего ж ты такая теперь, почему
давно соловьи вам отпели?

Не помнишь, как в ранние ты времена
плечо подставляла так ловко?
Неужто повымыли сердце до дна
хозяйство, пелёнки, готовка?

Зачем же ты злобу копила в запас,
приветное всё забывая?
Зачем ты не хочешь понять, что сейчас
к нему подошла горловая?!

…А сад обнимает сырой тишиной,
лишь пискнула где-то полёвка.
Ты где, долгожданный и вечный покой?
…Задворки… орех… и верёвка…

Джемали Месхи из города Сачхери —
товарищу по армейской службе

…вдруг над горкой гранатов доспелых
в бесконечном базарном ряду
углядел я: висели чурчхелы,
как гирлянда у всех на виду!

Их творили грузинки без спеху,
чтоб послаще, пригляднее чтоб,
нанизали на нитки орехов,
окунали в густющий сироп…

У торговца под аэрокепкой
росчерк чёрных пиратских усов.
Цену знает и держится крепко,
но чуть-чуть уступить мне готов…

За недлинную к дому дорогу
вспомнил лица армейских друзей,
город Бежецк, и речку Мологу,
и победный форсаж «МИГарей».

Как умели за дело мы браться —
были трудности нам нипочём!
Не забуду сурового братства,
когда друг помогал мне плечом!

Каша каждому — равною мерой,
лишь размер гимнастёрок был свой.
Стал тогда командир нам примером,
ад прошедший Второй мировой.

Там такие кружили метели!
За стеною казармы мело
так, что дверь приоткрыть мы не смели,
а не то чтоб смотаться в село!

Отработав солдатскую смену,
увольнений никто не просил.
Лишь подбросить в буржуйку полено
от всего оставалося сил.

Полыхало уютное пламя,
по казарме стелилось тепло.
Серебристо мерцало за нами
всё в морозных разводах стекло…

Ежедневно вечерней порою,
перед жданной командой ко сну,
ты хвалил мне Сачхери родное,
а в ответ я — Ростов-на-Дону.

Я тебе — про прекрасных казачек,
что нахалам давали отпор.
Восхищался ты — другу в отдачу —
царской поступью девушек гор.

И с намёком, совсем уж не тонким,
прежде чем мы утонем во снах,
всё рассказывал мне о сестрёнке:
— Вырастает красавицей… вах!

Провожанье случилось без свиты,
был безлюдным и тихим вокзал.
Подарил мне на дембель ты свитер,
я на память часы свои снял.

Расставались смеясь, а не плача:
не на Марс же навечно лечу!
На прощанье налил ты мне чачи,
я тебя потрепал по плечу…

Почему же мы врозь, а не подле?
И за кем же нам числить вину?
Полоснули по сердцу нас подло —
разодрали на клочья страну.

Для того ли мы честно служили,
на разводах печатали шаг?
Нас с тобой ни о чём не спросили,
словно мы отработанный шлак.

И какая ж нечистая сила
учинила меж нами разброд?..
Не услышу, как речка Квирила
свои воды в Риони несёт.

В этой жизни придётся едва ли —
как же это принять нелегко! —
снова встретиться, друг мой Джемали,
спеть, как прежде, вдвоём «Сулико»…

Памяти богатяновских и нахаловских ребят,
сгинувших неизвестно где.

1

…он опять под бокс подстригся
и идёт вихляво так.
А во рту сияет фикса —
он по всем статьям блатняк.

У него такие клёши —
не видать носков штиблет.
В общем, парень нехороший,
от него один лишь вред.

Это он соседской Тоньке,
той, которая из тех,
подарил платочек тонкий
и на шапку лисий мех.

Ясно дело, где-то стырил,
на такое он мастак.
Правда, ни одной квартиры,
ни один с бельём чердак

не очистил, где солдатка
иль солдатская вдова…
Помню, как гулял он сладко —
нам ириски раздавал.

С залихватскою сноровкой
по гранёным ёмкостям
водку, «белую головку»,
наливал он мужикам.

Вот житуха — лямца дрица!
Прожигал её юнец…
Как верёвочке ни виться,
а приходит ей конец.

Смолкла песня «Гоп мо смыком»,
не допел её пацан:
взял его товарищ Смыков,
участковый капитан.

Может, где-то прокололся,
может, кто-то парня сдал.
Из распахнутых оконцев
переулок наблюдал:

бабка Домнушка-чернавка
сунула ему кулёк
от цинги целебной травки,
освящённый образок.

Взят, положим, он за дело —
впереди тюремный шлях…
Но в углу ж двора ревела
Тонька, девка на сносях!

Круто, круто жизни тесто —
месят судьбы вперегиб:
брат его убит под Брестом,
батя в финскую погиб…

…Ворон, лихолетий птица,
опускает два крыла…
Расцветал салют в столице,
а у нас сирень цвела…

2

…пораскрыты в окнах створки,
наступил в соседях мир —
стихли ссоры за конфорки,
не стучит никто в сортир.

Показалися из тени —
тень бросал фонарь за дом —
те, что ботали по фене
в толкавище за углом.

Вышла, чиркнув зажигалкой,
в платье красного красней
Верка — честная давалка,
дама местных блатарей.

На скамейках стихли пары…
Приготовился наш двор
слушать Зининой гитары
серебристый перебор.

И с балкона коммуналки —
со второго этажа,
всколыхнувши воздух жаркий,
звук полился, чуть дрожа.

И, как каждый раз бывало, —
нам привычным чередом! —
«Рио-Рита» для начала,
«Джеймс Кеннеди» — на потом…

Да не треньканье от скуки —
два аккорда невпопад,
как в подъездах от докуки
раз иной теперь бренчат.

Нет! В игре угрюмой Зины
жизни лучшей был намёк:
что-то вровень с неба синью,
что-то горю поперёк.

Это поняли мы поздно —
взрослым поняли умом.
…Пахло мамалыгой постно,
запечённым чебаком…

А о ней болтали даже,
что была в других краях
марафетчицей со стажем
в давних нэповских годах.

Нам-то что до бабьих слухов?
Не спускали с Зины глаз —
нападала расслабуха
непонятная на нас.

Было в этих звуках ладных,
что зачёркивало враз
в пацанах, ещё нескладных,
хоть на этот странный час

страх бомбёжек незабытый
(как от взрывов дом дрожал!),
память о бойце убитом,
что на улице лежал…

…Годы… годы… Лица тают
в зыбкой дымке временной.
Где теперь они, не знаю.
Только всё оно со мной:

раненный под Прагой Лёня,
дворовая блатата,
ствол берёзы опаленный
и развалин чернота.

Мы тогда ещё не знали,
что нам жизнь преподнесёт,
просто слушали, дышали…
…сорок пятый — светлый год…

3

…смыты улиц перспективы
надоевшим всем дождём.
Струи гулко бьют в отливы.
А вода таким ручьём —

к тротуарам нету брода!
Даже домофон осип.
Мерзопакостна погода —
ОРЗ, простуда, грипп!

В атмосфере вновь неладно!
После летошней жары
осень не была прохладной.
До январской до поры

нет на зиму и намёка,
снега нет, сугробов нет!
Вся Вселенная промокла —
дождь дождю идёт вослед…

Хворь любая может статься.
И одно спасенье тут
поскорей упаковаться
в пахнущий борщом уют…

И в такие непогоды,
сам не знаю почему,
я назад листаю годы
скопом и по одному.

Вот на днях почти случайно
я зашёл в наш старый двор,
где любви рождались тайны,
где я не был с давних пор.

Сломаны давно скамейки,
скошен над крыльцом карниз,
нету Зининой семейки,
в тюрьмах Женька-вор завис.

И от всех-то и остались
«ты, да я, да мы с тобой».
Копятся в душе усталость
и привычный непокой…

Были наши встречи редки
и до боли коротки.
Вновь звоню тебе я, Светка,
а в ответ одни гудки.

Затерялась как навечно
в параллельных мне мирах —
в коридорах бесконечных,
на затоптанных полах.

Где теперь ты чистишь-блистишь?
Так же твой болит висок?
Ведь давно уж видишь вблизь лишь
швабру, веник и совок…

Хоть для счастия и мало,
свято надо сохранить
ту, что нас с тобой связала
в детстве, тоненькую нить!

Кукурузную лепёшку
мы делили пополам,
подставляла ты ладошку,
чтобы крошки — воробьям.

Строго в очередь лизали
праздничное эскимо,
лихо с пацанвой канали
на трофейное кино.

А теперь не так мы ловки,
пьём лекарства по часам.
Наши божие коровки
улетели к небесам…

Спрыгнет с неба солнца шарик,
снова дню придёт конец —
так же пьёшь на сон стопарик
под солёный огурец?

И, управившись по дому,
исполняешь ритуал?
Так же смотришь ты сквозь дрёму
бесконечный сериал?

Оторвись хоть на минутку,
даже не нужны слова!
Подыши тихонько в трубку,
чтобы знал, что ты жива…