ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

Он подождал ответа, но девочка только доверчиво глядела на него немигающими влажными паслёнинами, и Никифор, еще раз вздохнув, решился окончательно:

— Ладно, идём. Я тебе верю.

Он пересадил её через плетень, оглядел пустой бабкин и свой огороды, сам перелез и, пригибаясь в тёмно-зелёной картошке, повёл спутницу в самый низ огорода. Возле тёрнов с последним сомнением оглядел свою спутницу: поймет ли, оценит, что он ей доверяет? Или и там будет тоже молча таращиться, как будто ей всё равно, что видеть и чему удивляться?

— Тебе сколько лет-то? — и, не получив ответа, удивился: -Ну чё ты всё молчишь? Приехала в гости и молчит!

-А я читать умею, — непонятно зачем вдруг сообщила Виолетта. — И считать. До ста.

Никифор читать не умел и учиться не то что не пробовал — и не собирался. Ему это было без надобности. Однако нужно было что-то ответить этому чуду, и Никифор ловко и далеко сплюнул сквозь зубы.

-Была охота! В школе ещё надоест. Вон братуха учиться не хочет, а на тракторе не хуже папки ездит. И я тоже трактористом буду! Быстрей бы только вырасти. А ты кем?

Виолетта ответила не сразу, думала, смешно и непривычно морща крутой чистый лоб.

— Мамка хочет врачом, а я — воспитательницей, как наша Мария Романовна.

Никифор рассудительно одобрил:

— Работа хорошая. Чистая. У нас тоже садик есть. — И с гордостью сообщил: — Но я туда не ходил, на воле вырос, как бычок.

За низкими камышами, за серебристо-зелёными гибкими лозами квакали ленивые в жару лягушки, шумно пробила по воде крыльями гусыня, что-то гортанно скомандовала, и целый выводок неуклюжих, некрасивых еще гусят, торопливо суча голыми красными, вывернутыми наоборот коленями, сыпанул с открытой воды в спасительную тень низко обвисшего с берега куста.

За гусыней следить вообще-то было наказано Никифору, но помнить об этом не хотелось.

— Так ты гляди мне, лишнего не болтай, — по-взрослому напомнил Никифор и, подталкивая Виолетту, шагнул к лазу. Подняв до самой земли упавшие ветки, скомандовал — Лезь.

Виолетта даже попятилась.

— Ну, так и знал: боишься. А еще из Киева! — Никифор лёг на живот и ужом юркнул в темную дырку. — Что, так и будешь столбом стоять? Некогда мне с тобой чикаться.

Когда они пробрались в середину и выпрямились под невысоким зелёным сводом, Никифор и глазам не поверил.

— У тебя мамка тоже дерется? — сочувственно спросил он, глядя на грязное платье и гольфы, располосованный бант Виолетты? — Ты б же… на коленках, что ли…

Девочка и на свое грязное платье смотрела с кротким удивлением, но здесь, в полумраке, глаза её налились такой глубиной и печалью, что у Никифора дрогнуло и сжалось сердце.

— Может… постираем его? Тут у нас речка есть. Рядом. Высушим, никто и не заметит… Или скажем, что щли и нечаянно упала. Да нет, не поверят.

Расхотелось Никифору хвалиться своей тайной; глянул на «КУБЛО» — и таким убогим всё показалось, жалким. «Вот же дурак! Натянул барахла и тряпья всякого — а она городская, у них там всё красивое, новое», — ругал он себя и не знал, что делать и говорить дальше. Выбирались на волю тем же ходом, другого не было. Никифор опять полз впереди, нарочно елозил животом по земле, будто подчищая дорогу, и все дивился про себя: зачем такие платья выдумывают? В них же только в хате перед зеркалом и можно крутиться, а жить — замучаешься.

Выбравшись, отряхнул ладонями штаны и рубаху — никаких следов. Виолетта же предстала под ярким солнцем, будто только от печки, будто неумёхой чугунки таскала, к животу прижимая.

«Ну, разорётся бабка Стёпка! — обречённо смирился с неминуемой бедой Никифор. — Или эту домой одну отправить? Небось, не заблудится, найдёт дорогу…»

Виолетта между тем направилась к речке.

— Ты куда это? — окликнул ее Никифор.

— Стират,. — оглянувшись, с легким удивлением ответила девочка. — Или ты забыл?

— Забыл, забыл… — ворчал Никифор, шагая следом. — Кто его знает, как его стирать? Это ж не мои штаны…

— Я умею, — успокоила его Виолетта. — У тебя порошок есть?

Никифор только хмыкнул: нашла, что спросить!

Платье они выстирали вместе, Никифор полоскать залез под самую шею, на середину дремотно застывшей, испятнанной тенями и лёгким мусором воды.

Хотел показать, как умеет нырять и сколько может просидеть под водой, но вспомнил её молчаливое, одинаковое ко всему удивление в глазах и не спеша выбрался на берег.

— Счас выкручу — ни капельки не останется, — пообещал он, жгутом свивая платье, но Виолетта материным движением забрала платье из его рук.

— Эх, ты! Кто ж так крутит? — и разбросила платье на гибких лозинах.

Пока ходили по огороду, лазили в терны, стирали платье, Никифор исподтишка, со стороны поглядывал на будто с неба свалившуюся свою спутницу. Ещё вчера, ещё час назад он о ней и духом не слыхивал, и вот — рядом, можно даже дотронуться, за руку взять, помогая выбраться на стёжку из бабиных гарбузов.

Никифор пошёл в отца, рос человеком рисковым, как говорила частенько мать — заполошным. Он не умел долго хотеть и ждать. Заходился что-то делать — никакой работы не побоится, все сломает, чтобы переделать наново, но при одном непременном условии: по собственному схочу и доразу, на завтра не оставляя. Потому всё у него получалось как бы из двух разных частей: начало основательное, с размахом и тщанием, а окончание — лишь бы до кучи стулить.

Вот и теперь, глядя на притихшую под кустом нежнокожую Виолетту, вдруг понял Никифор, что без неё жить ему дальше невозможно. Конечно, в селе она не останется, уедет в свой Киев, увезёт её эта… в блескучих штанах.

Но Никифор знал уже, что это — не главное. Главное, знал он, в другом. Научили его мужики в мастерской, не заметили, что прижух он под верстаком с «тормозком» для отца-бригадира, мотает на будущий рыжий ус великие правила взрослой жизни.

«Главное, завалить девку и трахнуть — тогда наверняка никуда не денется! — Димка Ткач звонко шлепнул мазутной ладонью по кулаку другой руки. — А обещания да клятвы — это все мура! До первого случая. Усек?» Ему ответил голос из-под разобранного трактора: «А потом тебя — лет на десять…» — «Мо-ло-до-ой! Зе-лё-ный! Да ещё ни одна после этого в милицию не бегала. У них же в этом возрасте одна программа — любым путём себе мерника захомутать. А ты сам ей в руки идёшь!»

У Никифора вскипело сердце; он облизнул губы и оглянулся. Разморенные в зное, лежали на косогоре огороды, поверху стояли снулые хаты, вербы и лозы томились над парной водой — и нигде ни одного человека.

Никифор в запретном деле давно уже знал всё, что нужно — полный двор живности, всё на глазах.