ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

В гости к Ивану Максимовичу Лопухову, по-уличному Ивану Репяху, приехал сын — Пётр Иванович. Приехал поздно вечером, почти ночью, — по летнему времени в общем-то неудачно: перебил короткий первый сон — стариковскую усладу и спасение.

Иван Максимович накануне договорился с завотделением взять лошадь — привезти с дальнего покоса сено. Лошадь он привел с вечера и поставил на ночь во дворе — езда предстояла неблизкая. А вот лечь пораньше, как собирались, не получилось: то одно, то другое готовил старик, проверял, укладывал, сновал по двору мелким торопливым шагом, потом забывал и начинал опять проверять и перекладывать.

Жена без зова не вмешивалась — он не любил, — а в тот вечер была и вовсе послушна: назавтра у хозяина предстояли день рабочий и дело важное.

Но всё имеет конец, кончились и эти сборы. Старики повечеряли; Иван Максимович покурил на завалинке, сладко позёвывая и без опаски поглядывая на крупные, будто через решето просеянные, заметно поредевшие стариковскому глазу, звёзды над двором, послушал, как скребётся, наливаясь соком, иссушенная за долгий день трава, как тонко вьёт над головою комар, притянутый крепким человечьим запахом, затушил сигарету и пошёл спать.

И вот ночью — ночью приехал сын.

Он постучал в дверь кулаком, зная, что родители спят в дальней комнате, да и слух с годами, известно, устаёт, не тот, что был.

Иван Максимович сына не ждал — ни письма, ни телеграммы не получали, и потому, шлёпая босыми ногами по холодному полу и поддёргивая на ходу кальсоны, проворчал для порядка:

— Кого там черти носят? Дня им мало!

Он откинул крючок, толкнул ладонью дверь, спросил в темноту сеней:

— Кто?

— Свои, — знакомо отозвался сын.

Старик не сразу поверил в эту неожиданную радость, зашарил по стене, впопыхах никак не мог найти выключатель.

Иван Максимович умел гордиться сыном: никогда в глаза не хвалил, в разговоре с сельчанами вспоминал редко, обычно в трудную для себя минуту, когда нужен был всеми признанный авторитет. Он тогда говорил: «А это вам хоть и мой Петруха подтвердит. Вот нарочно — как приедет на отпуск из генштаба — спросите!» Петр Иванович был полковником, служил действительно то ли в самой Москве, то ли где-то близко от нее, но Иван Максимович в эти частности не входил: поди — проверь!.. Да и слово «генштаб» звучало, видимо, для деревенских мужиков так, что проверять охотников не находилось…

— Что, батя, пустишь ли?

— Да уж коли приехал… — отыскал наконец выключатель старик.

Не сразу переморгал резкий свет, а когда глянул на сына, даже головой замотал, как спросонок, после долгой гулянки:

— Едрит-те в корень — генерал!..

В груди старика что-то сладко-сладко кольнуло, весь он — низкорослый, щуплый, седой — подобрался; сон слетел перепелом.

— Ну-у… как это? Ну и суприз Петруха закатал! Вот вам и Репях! — впервые с лаской выговорил он ненавистную свою кличку. — Ну ж я вас всех теперь! Будете носы морщить…

Они обнялись, и Иван Максимович успел, подтянувшись на носках, понюхать генеральский погон и оглядеть его, почти в упор щуря глаз.

— Иван, ктой там пришел? — спросила из комнаты жена.

Иван Максимович оторвался от сына, ответил с неловкой хрипотцой в горле:

— Вставай… мать. Гость к нам!

Он не назвал её, как обычно, бабой, уважительнее имя нашёл. Хоть и не думала, не гадала, а всё ж таки она генерала родила!

Старушка появилась на пороге — маленькая, простоволосая, в длинной, до пят, рубахе. Увидев сына, охнула, всплеснула руками и белой птицей метнулась к нему.

Иван Максимович отошёл от них, нашарил на загнетке сигареты, пристроился к печке курить. Потом не утерпел, позвал жену:

— Да ты глянь хоть, глянь, кого обнимаешь!

— Да чего уж там, знаю, поди, — не отнимая лица от груди сына, счастливо откликнулась она.

Немного погодя Иван Максимович спросил:

— А ты, что это, один-то приехал? И письмо б написал, чтобы ждали. А то мало ли!

— У Татьяны в институте сейчас экзамены, она попозже заедет. Сын готовится в военное училище поступать, тоже некогда.

— Ну да, ну да, — отозвался старик и помрачнел.

«Заедет, — думал он, крепко затягиваясь сигаретой, — значит, недолго пробудет Петруха, потянет его Татьяна на море. И внук вырос, теперь жди…»

Мало любила невестка своих деревенских родственников. Гостить приезжала — как повинность отбыть.

«Ну да ладно, — решил Иван Максимович, — нехай будут и экзамены, раз уж вам так легче и удобней. А вообще-то, чего мудрить? Сказали бы прямо, чтобы всем все ясно стало!» Но тут же подумал, что никому от той ясности лучше и проще не станет, вздохнул, бросил в печь окурок, разом освобождаясь и от своих неприятных, и ненужных в такой счастливый момент мыслей.

Он прошел по дому, везде включил свет, даже в сенях оставил гореть стосвечовую лампочку — так у него светло и просторно было на душе.

За поздним ужином просидели почти до петухов. Пётр Иванович поставил на стол бутылку вина с десятком блямбушек-медалей на наклейке. Старушка без устали носила и подавала угощения, пока Иван Максимович не осадил ее хозяйским окриком.

Разговор вязался нескончаемый: о себе говорили, вспоминали бесчисленных родственников; за год разлуки новостей набралось — горстями не вычерпать…

Иван Максимович вскочил с постели, едва небо подёрнулось молочными разводьями рассвета. И хотя спал не то что в полглаза — в полуприщур, не крепче, — был бодр и деятелен.

— Пора вставать, собакам сена давать, — пробормотал он привычную присказку, но с опаской, однако, разбудить жену, сморенную чаркой в неспокойный сон уже под самое утро.

Сыну постелили в горнице, и, проходя мимо, Иван Максимович остановился на минуту, послушал его ровное, сильное дыхание.

— Ишь ты! — уважительно покачал он головой, подумал немного, прикрыл дверь и уже на кухне сказал: — Спит… генерал.

Старик выпил оставленное с вечера молоко, закурил и вышел из дома, никого не разбудив.

Во дворе по-летнему быстро светлело; небо заметно, на глазах, поднималось над землёй на свою привычную высоту. Лошадь, заслышав шаги, повернула голову навстречу Ивану Максимовичу, фыркнула и перестала жевать. В кошаре шумно и грустно вздохнула Зорька, и где-то по улице испуганно воспел запоздалый петух, и его молодой голос далеко улетел в светлой тишине утра.