И ПРЕСЕКСЯ ПУТЬ

Мишка Сухенко жил с сестрой Антониной в старом доме. Лет пять назад муж ее, и до этого частенько путавший свои ворота с чужими, и вовсе отмочил номер. Как говорили, при живой жене завербовался куда-то чуть не на Аляску и с той поры ни разу не потревожил почтальона ни письмом, ни переводом.

Антонина одна пережила два землетрясения подряд — выдала обеих дочек замуж: справила и свадьбы, и приданым на людях хвалилась — было чем. Но после свадеб в хате стало голо и пусто, как в колхозном амбаре после хлебосдачи.

Чтобы опять «стать на ноги» (а предвиделись новые расходы — поджидались первые внуки) — начала Антонина приторговывать. Сначала, для смелости и опыта по мелочи: то два-три чемодана соды питьевой (дефицит давний и постоянный) припрет, то дрожжей с пивзавода, где старшей дочери муж работал, то крышки для консервирования. Все вроде бы по мелочи, а выгода втянула быстро. На бригаде появлялась все реже, лишь бы счет был, что на работе.

— В день гибели брата Антонина тоже была в отлучке, никто не знал, где она и когда вернется. Все хлопоты взяли на себя соседки: готовили поминальный обед, собрали похоронную одежду — у Мишки за всю жизнь костюма не было, позаботились и о душе.

Хотя и пил покойный, и матерщинник был из самых зловредных, и — знали, не больно-то уважал все эти «бабьи причуды», но деревенские старушки, не встречая ни от кого и слова поперек, расстарались: и священную книгу над одиноким беззащитным Мишкой в пустой выстуженной хате читали, и дежурили возле, сменяясь, как в армии, и свечи зажигали в «святом углу» — уж как они его определили в насквозь прокуренной комнате, то тайной осталось, и, говорят, скинулись на батюшку, из ближайшей — полсотни верст в один конец — церкви, чтобы отпел и проводил до нужного поворота заблудшую, немало нагрешившую Мишкину душу.

Митька, Игнат Зимогон и Перепечай зашли в хату на минуту, не сняв плащей и куртку, только стащив шапки да оставив в морозных сенях лопату, кирку и лом.

Старушка встретила их с уважением, словом и взглядом признавая, что им выпало самое трудное — выдолбить могилу. Провели к столу, на котором лежал Мишка, сами остались сзади, одинаково скрестив руки на мягких опущенных животах, ревниво следили за тем, как оценят их хлопоты новые люди.

Потом так же уважительно проводили на крыльцо; раздетые, терпеливо ждали под снежными злыми всхлестами, пока перейдут уходящие мужики двор. Стояли, будто неудобно было на их глазах уйти в тепло и затишье дома.

Кажется, испокон веков заложено в душу русской женщины это чувство вины остающегося дома и провожающего близких на битву и смерть, на тяжкую работу, в дальнюю, может случиться, безвозвратную дорогу. В старушках оно особенно заметно…

— А, ведь я, братцы, впервые зимой на кладбище попал, — переступив заметенную снегом ограду, вдруг сказал Перепечай. — Сколько мимо бегал, а зайти ни разу не зашел. И не хоронил никого зимой. Надо же!

— А уж не копал — это точно, — усмехнулся Игнат. — Ну вот счас все упущения за раз и ликвидируешь.

Кладбище вынесли за околицу на пологий отрог высокой и крутой меловой горы. Здесь всегда, в самые тихие дни, подувал ветерок, а сегодня так гудело, будто в трубе.

— Где-то тут Мишкины старики лежат, — вглядываясь сквозь снег, озабоченно проговорил Дериглазов. — Там горбыль в снег воткнули, обозначили.

Несколько минут бродили среди малоприметных снежных бугорков, спотыкаясь и оскальзываясь. Митька потихоньку злился на жену, всучившую ему дурацкую сумку с термосом, на себя, за то, что не бросил сумку у Зимогонов. Наконец нашли похилившийся, занесенный снегом горбыль; обрадовавшись, что не нужно больше лазить по сугробам, дружно расчистили снег. Перепечай топнул сапогом.

— Во, зараза, аж звенит. Ну, тут мы, мужики, ухайдокаемся. Долго будет Карелия сниться.

Сверху, почти на штык, земля промерзла, до звона, до железобетонной крепости. Долбили ломом, хекали киркой отколупывали с Игнатову дулю. Мелкие искры секли лица.

— Костерок бы… — проговорил Митька, сбрасывая плащ и расстегивая фуфайку.

Перепечай, неостановимо, как заведенный механизм, вгоняя раз за разом остро отточенное жало кирки, усмехнулся:

— Что, дедушка мороз пугает, а работа раздевает? Ничо, сокол ясный, то ли еще будет.

Пробили кору — пошла сырая земля, даже за лопатами тянулась. «Промочили дождики на совесть, теперь весной не зевай», — одинаково подумалось всем троим. Потом началась плотная, будто спрессованная, белая, глина с ядреными меловыми грудками. Копать стало полегче.

Метель, будто убедившись, что ей не пересилить упрямых людей, мало-помалу утихла. Близился вечер, но было светло от чистого свежего снега.

Общая работа эта была бы, наверное, даже в радость, копай они, скажем, колодец или погреб и не здесь, среди бугристого, сиротливо покинутого живыми кладбища.

Вещи приобретают значение, которое им придает сам человек. Сбей из толстых досок ящик в рост человека, дно пусти чуток на конус, поставь его возле колодца, напусти воды — и будут в нем играть украдкой дети, пускать щепки-кораблики, поднимать озябшими ладонями бурю в деревянных берегах. Будут, сбежавшись, по утру, обсуждать свои важные новости женщины, положив, на него, по-стариковски гнутые коромысла. Подойдут к нему овцы смиренной гурьбой или брезгливые лошади напьются грязной воды и уйдут.

Но назови похожий ящик гробом, и мало кто равнодушно глянет на него, разве что совсем уж черствый или привычный человек, чтобы не возникло у него смутное чувство будущей беды. Может быть, прямо и не подумает человек, что вот и ему в неведомый, слава богу, час приготовят такой же. Но чувство это, не спросясь, сожмет душу и не сразу забудется памятью.

И дети еще, может быть, не совсем осознавая все величие и печаль происходящего, пройдут мимо поспешно, без обычных шуток и веселых взглядов…

Так и эта разъятая земная твердь среди одинаковых белых сугробов с торчащими холодными крестами и пирамидками, с отвалами на обе стороны впервые порушенной человеком земли, с неровными, наспех отесанными стенами как-то незаметно повернула думы и чувства разных по возрасту, по характеру и жизненному опыту мужчин в одно русло.

— Скоро пойдет сплошная крейда, — передыхая на краю ямы, пообещал Игнат. — Тоже похекать придется.

— Зато Мишке будет лежать — одно удовольствие, — неостановимо махая лопатой, отозвался Перепечай и не сразу сообразил, что сказал совсем несуразное. — Вот же жизнь, твою… — и опять, спохватившись, оборвал ругательство. — Одному с самого пупяшка на подносе: и папа с мамой какие-нибудь шишки, и родится оно в городе, и всю жизнь потом, как по асфальту — ни ямки, ни колдобины. А другому… Ну вот хотя бы как Мишке: пацаном ни за что руки оттяпали — живи, как хошь. А что за мужик, да еще в деревне, да еще в те времена — без рук? А были ж, святоши, попрекали: нализатъся и у безрукого, мол, ума хватает! А ты, с-сука, себя на его место поставь, хоть на день — не на жизнь, не на год даже… У человека вместе с руками жизнь оттяпали: ни бабы своей, ни дитя после себя оставить… Вот закидаем мы его в этой яме — и аминь. Что был Мишка Сухенко, что не был…

Митька с Игнатом слушали молча; кабы не собственными ушами слышали — ни за что б не поверили, что такое могло родиться в сумасбродной голове Перепечая.

Митька на десяток лет был младше его и с самого малу помнил одно: где какая шкода, буча или драчка — там обязательно и Перепечай. Не зачинщиком, так первым участником.

— Знать бы, кто там, — он мотнул головой вверх, — этим делом командует, спросить бы у этой умницы: у тебя совесть есть? Чтобы одному все и от пуза, а другого в три погибели гнуть. И, главное, за что? За какую вину или заслугу?

— Главное — не это, — вдруг серьезно возразил Игнат.

— Как не это? — поразился Перепечай и даже копать перестал.

— Главное, чтоб было у кого спросить. А если и спросить не с кого, тогда вообще — хрен чего получается, — вздохнул Игнат и полез за сигаретами, будто молча предлагая общий перекур.

— Ну это само собой, — согласился Перепечай и тоже достал мятую пачку «Примы». — А вообще бы — точно узнать! — вдруг возбуждаясь с мальчишьей нетерпеливостью воскликнул он. — Но в самом деле, не телком же на веревке жить: где припнули — там и пасись. Это ж самое главное: или на самом деле тебе в яме общий аминь, или хоть какая-то надежда у человека осталась. Да не, мужики, ну не может такого быть! В голове ж не укладывается: откинули сандалии — и все дела. Не-не, я не согласен.

— А кто тебя спрашивает? Родили — спросили? И конец подойдет — никто руки не подложит…

— Не-ет, Мить, ты брось. Все не так просто, как мы тут маракуем, — остановил Дериглазова Игнат. — Если разобраться — и Мишка не впустую прожил.

— Например…

— Да вот копаем мы ему могилу и не лясы точим, а за жизнь, может, впервые вот так серьезно заговорили. Ты думаешь, это бесследно пройдет? Я вот недавно вычитал: «Смерть имеет абсолютную власть, потому что она неотвратима». А человек над собой никакой власти, тем более абсолютной, терпеть не хочет. Он и Бога-то, я так думаю, для того, может, выдумал, чтобы смерть обмануть.

— Хочет не хочет, а терпит. Это еще ничего, когда власть хоть не у дурака в руках. А то…

— Я, Мить, не о той власти говорю, — пояснил Зимогон. — Ты вот что вспомни, хоть по себе суди: как прижмет жизня, так и хочется, чтобы над тобой старший был, чтобы он не только решал, но и отвечал за тебя.

— Вообще-то да, — не сразу согласился Перепечай и резко передернул плечами. — Не зря, видно: пока батька живой, все ты вроде в штанах на одной помочи ходишь… — Эй, Мить, а чо ты кипяток заначил? — переводя разговор, обратился он к Дериглазову. — Марья старалась, на всех наливала, ты тянул на горбу, а он бесполезно прохолонет.

3имогон и Перепечай пили из железного стаканчика по очереди, обжигая пальцы и губы и крякая от наслаждения. Митька не курил и, чтобы не мерзнуть зря, работу не оставлял.

Кончилась глина, начался сплошной монолит. Опять взялся за лом.

— Ничо успеем, — успокаивая себя и других, сказал он.

Митъка был самым низкорослым и края могилы доставали ему до плечей. Когда сняли последний шар, подчистили дно, отгребли от краев осыпавшиеся грудки, Перепечай, будто и не было долгого перерыва в разговоре, вдруг спросил:

— А скажи правду, Игнат, чего ты: тогда в Москву ездил? — и требовательно осек взглядом хмыкнувшего было Зимогона.

Тот послушно замер, мгновение-другое о чем-то думал или, быть может, что-то решал, потом спокйно, с необидной усмешкой спросил:

— Так когда это было? Что прошлое ворошить?

Не так давно, чтобы забыть, — не отставал Перепечай.

— Ну, коли так… — Игнат, помолчал немного. — Да вот так же, как и ты, Перепечай, — спросить хотел. Своего ума не хватило.

— Ну и как?

— Да объяснили мне, что только дураки крутую кашу с хлебом едят…