(Рассказ)
Валентин Сергеевич Афонин, в новой дубленке — видно, не впопыхах дом покидал, в каракулевой шапке пирожком, с красными мясистыми ушами и багрово-недовольным лицом, стоял в нескольких шагах от ящика и брезгливо заглядывал через низкий борт.
Возле пожарища о чем-то громко и как-то бестолково разговаривали мужчины; выделялся недовольный голос председателя колхоза и басовитый, сиплый от недавнего бега — Митрофана Христофоровича Затуливетра.
— Точно, разобраться нужно. На мертвого свалить-то выгодно.
— Хрен теперь толку разбираться: три сотни овец как корова языком слизнула. И большинство — котных.
— Защитнички, мать вашу так! — опять повернулся к мужикам Валентин Сергеевич, — Не ясно, чьих рук дело?
— Тебе б хотелось, чтоб ясно, а мы покуда сомневаемся.
— Поку-удава… Да бухой он. Бухой!
— Вроде ты себя чаркой обносишь, — пробормотал кто-то в полголоса. — Вон морда, хоть прикуривай.
— Кто это сказал? Могу на экспертизу!
— А на хрен ты нам нужен! — выступив вперед, медленно и со значением проговорил Перепечай. — Ты лучше предохранители во-он из той будочки туда пошли.
Все замерли. Валентин Сергеевич, медленно бледнея, сделал было движение, будто собираясь бежать, но тут же откачнулся на пятки.
— Какие еще пре… При чем тут это? Разве не ясно: пожар из кухни пошел! — Валентин Сергеевич ярился, будто от того, сумеет ли прямо сейчас, здесь, на месте трагедии, доказать свою полную непричастность и, значит, невиновность, будет; зависеть и все в будущем.
— Кухня-то последней догорала, — усмехнулся Перепечай.
— Ты не спеши подписывать и нам очки не втирай: кому нужно — разберутся, какие предохранители. Вы б еще туда катанку намотали. Деятели! — он повернулся и подошел к понуро сидящей на ребре ящика фельдшерице. Уже, оттуда, повернувшись, погрозил:
— А в будку ты не лезь. До милиции тебе делать нечего. Вы пригляньте, мужики…
На худое лицо Мишки Сухенко, на одежду, на истоптанную и уже подернутую новой морозной пленкой землю, на доски ящика, резвясь, опускались редкие снежинки. Невдалеке курились стены овчарни, низкие, будто оплавленные, от них шел ровный несильный жар. Снег вокруг подтаял, а возле самих стен стояли розоватые лужицы. Кухня тоже догорала. Но зато набирал силу поздний день. В мутноватом свете лицо Мишки Сухенко было спокойным; с него ушла всегдашняя хмурость, черты стали мягче, будто наконец-то состоялось великое примирение обидчивой Мишкиной души и всего остального мира, но состоялось слишком поздно, уже за той гранью, которую никому не удавалось пересечь обратно, чтобы поделиться новым опытом с оставшимися жить.
Перепечай постоял минуту-другую в молчании, потом тихонько тронул Веру за плечо.
— Я счас за санями сбегаю. Его куда, в район?
Вера подняла на Перепечая усталые печальные глаза и медленно, будто возвращаясь откуда-то издалека, ответила:
— Не надо, Митрофан Христофорович уже послал. Скоро приедут.
Копать могилу сговорились втроем: Митька Дериглазов, Перепечай да Игнат Зимогон. Марья налила большой, чуть ли не ведерный китайский термос кипятку, метнула в него вишневых да смородиновых веточек, сыпнула жменю сухого терна.
— Настоится, пока дойдете, — пояснила она, — На улице-то света белого не видно.
— Вот именно; когда там его пить? — натягивая брезентовый плащ поверх фуфайки вяло отказывался Митька: ему тащить этот термос не хотелось, как не хотелось и попасть с ним впросак — по такой вихоли греться не кипятком бы. Уж кому-кому, а Перепечатаю сушеным терном да вишневыми веточками не угодишь.
— Душу-то прикрой, — подошла Марья застегнуть верхнюю пуговицу на фуфайке.
— Брось. Знаешь же — не люблю, — сразу отстранился Митька: приятна была и забота жены, и ее мягкие, теплые, пахнущие хлебом и детьми руки.
— Ох, и прохватит тебя когда-нибудь!
— Если начну кутаться — точно.
— И выбрал же Мишка время! — Марья вздохнула тяжело, с болью.
— М-да-а… Ну ладно, пошел я. Ты скоро не жди.
— Какой там скоро, — опять вздохнула Марья, и пошла к вешалке — проводить.
— Оставайся, — грубовато остановил ее Митька и уже с порога подмигнул:
— Не журись тут. Мишке хуже… !
Перед обедом поднялась метель. И хотя мороз немного отпустил, стало еще холоднее — ветер пронизывал насквозь даже брезентовый плащ.
Собирались у 3имогона. Когда Митька вошел в дом, Перепечай уже сидел в теплой кухне и о чем-то спорил с Настенкой. Была на нем неизменная, без подкладки болоньевая курточка, кроличья выношенная шапка и кирзовые, ссохшиеся сапоги; тонкие штаны обвисали на острых коленях.
Митька, глядя на его одежку, головой покрутил: говорить и что-то предлагать было бесполезно. У Перепечая один ответ: «Отвалите! Я привык». Когда нет ничего другого, поневоле привыкнешь…
Настенка хлопотала у печки. Была она на сносях, раздобрела, на этот раз как-то непривычно. Ходила она пятым, и Дериглазов не утерпел, пошутил:
— Ты, кума, пустой не ходишь. Может, за моей Марьей гонишься? Так она взяла моду по двое сразу!
— С вами походишь…
В руках у Настенки все горело, Митька с Перепечаем даже засмотрелись.
-Ну и моторная у Игната баба, — одобрительно и с нескрываемой завистью сказал Перепечай, когда Настенка на минуту вышла в комнату найти мужу теплые кальсоны, — Вот уж где пара подобралась. По всем статьям.
— Да, что пара, то пара, — согласился Митька, — Но не по-божьему.
— То есть как это — не по-божьему? — удивился и не согласился Перепечай.
— Да это я вспомнил, как дед Затуливетер байку рассказывал. А ее он вроде вычитал в святом писании, — Митька подождал, пока на кухню вернулась хозяйка, а вслед за ней и Зимогон, на ходу застегивающий на ходу ширинку ватных штанов.
— Ну так что он там рассказывал? — напомнил Перепечай; видно было, что ему не только не терпелось услышать байку — он был большой охотник до анекдотов и разных занятных историй, но и просто не хотелось уходить из натопленной, хорошо пахнущей кухни.
Хозяева, не слышавшие начала разговора, выжидательно смотрели на Митьку.
— Дед Христофор, говорю, байку такую рассказывал. Вроде идет Исус Христос со своими учениками, видят, работает в поле молодица. Все у нее так и горит в руках. И сама из себя красивая, веселая. Песни поет. Постояли они, полюбовались…
— Облизнулись, — невинно вставил Игнат и сделал вид, что не заметил сердитого взгляда жены.
— Ну да, облизнулись, и я так хотел сказать, — и пошли дальше. Видят, дерево стоит, смоковницей называется; так дед Христофор говорил. А под ним тип лежит и рот раскрыл.
— Карп Данилыч, — опять не утерпел Игнат.
— Ну не мешай, — попросил Перепечай.
— Да, так, значит, лежит, рот раскрыл и ждет, пока груша в рот упадет.
— Какая груша?!
— Не перебивай! Не все равно — какая? Спелая!
— Так смоковницей же дерево называлось. На, ней, может, вообще ничего не растет.
— Оно тебе, Игнат, надо: растет — не растет, — фыркнул Перепечай, будто кот, которого тянут с теплой печи на мороз — погулять. — Главное, что рот раскрыл. Давай дальше, Мить!
— Ну вот, — спокойно переждав, продолжал Дериглазов. — Посмотрели они и на этого тоже, пошли дальше. И тут один апостол спрашивает у Исуса Христа: интересно знать, мол, кто будет мужем у той молодицы, что на поле жала. Кому, мол, так повезет?
— Апостол-апостол, а глаз положил!
— Все вы, мужики, одинаковые, — не утерпела Настенка. — Ну не мешай же, Игнат. Дай послушать.
— «Да, тот, — отвечает Исус Христос, — что под смоковницей лежит. Тот и будет». — «Но это ж несправедливо, — загалдели остальные апостолы. — Он же тунеядец, а она…» — «Как раз и справедливо, — объясняет им учитель. — Если ей такой достанется, как она сама, — за них беспокоиться нечего. А если и ему — пара? Они ж с голоду подохнут. А так — она его прокормит, детей ему нарождает — все довольны, все смеются!»
— Ничего себе сказочка, — хмыкнул Игнат. — Я лично с таким раскладом не согласный. Одно дело — убогий какой. Такому можно помочь, тут ничего зазорного. А лентяюге — во! — он ловко скрутил дулю и быстро-быстро задвигал большим пальцем; Игнатовы дули были знамениты на все село. — А постой-постой, к чему ты все это приплел? — с запоздалым подозрением глянул он на Митьку.
— Так просто, — пожал тот плечами.
— Бреши мне! Я тебя не знаю — «просто»…
— Да поменять бы вас местами. Тебя Перепечаевской Марфе на сезон бы отдать, а его к Настенке на откорм. Что, кума, откормила б? — А то глянь — одна моща, а не_Перепечай.
Зимогон между тем надел сверху такой же брезентовый плащ, как на Дериглазове, кивнул жене.
— Пошли мы, мать. Этих пустобрехов до ночи не переслушаешь.
Настенка кивнула, потом спохватилась:
— Скажи там, что я еще и пирожков напеку. Тесто уже поставила.
— Лады. Передам.
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0