И ПРЕСЕКСЯ ПУТЬ

(Рассказ)

Оставить комментарий

Зима ударила неожиданно, хотя по срокам и припоздала. Еще с вечера шел занудливый осенний дождь, все вокруг было мокрым и серым, как и много дней перед этим. Вот ведь и весной бывают обложные дожди, когда в природе все как будто цепенеет и покорствует общему унынию, но весной никогда не возникает ощущения безысходности: человек и природа только пережидают ненастье; осенью тот же дождь, то же серое небо, раскисшая земля, мутные лужи угнетают настолько, что человек перестает верить в саму возможность перемены. Так было и на этот раз. И вдруг к полуночи дождь перешел в мокрый снег. Он лепил так густо и тяжело, что не успевал таять даже в мутных лужах — вода в них превращалась в стылое месиво.

На земле же, на крышах, по бурьянам и на деревьях слой его становился с каждой минутой все толще, из серого, грязного снег оборачивался чистым и белым.

К рассвету ударил мороз, да такой, что дыхание перехватывало. Мишка Сухенко в эту ночь дежурил на овчарне, дежурил — так значилось в тех бумагах, по которым его числили на работе и платили какую-никакую, а все ж таки зарплату, что-то вроде неузаконенной колхозной пенсии как пострадавшему за общее дело.

Он же приходил сюда отсыпаться, в свою законную нору за большим запарочным чаном, долго хранящим тепло и после того, как в топке погаснет огонь. В кормокухне — так называлась старой саманной кладки пристройка к овчарне — стояли такие густые и сытные запахи (на нюх свежего человека, может, и не больно-то благородные) кислого жмыха, отрубей, запаренной половы, что Мишка и сам пропитался ими насквозь. Бывало, после домашней купели, переодетый в чистое, он все равно излучал этот стойкий сытный дух.

Никаких особых обязанностей у него не было. Степь распахали, небольшие окрестные леса и рощицы дотаивали, как ненужный снег весной, так что волков не осталось, считай, и на развод. Воры — те успевали днем свое взять, ночами спали сами и давали поспать другим. Проверяющих Мишка не опасался: кому охота кровь на воду переводить? Они и так знали, без проверок, что сторож ночами — отсыпается после дневных забот.

К вечеру Мишка принял норму, и душа его была спокойна. Даже на утро оставил унять злую похмельную дрожь, и потому снились ему добрые сны.

Снилась Мишке большая светлая поляна. В густой траве, куда бы ни падал взгляд, росли красивые цветы. Да не простые цветы, у каждого — жестяная шапочка. Присмотрелся Мишка внимательнее, а это и не шапочки вовсе, а винные пробки. И не на цветах они растут, а стоят, прячась в траве, бутылки. Разные: маленькие, «Огнетушители», водочные и пивные. Попадаются между ними и совсем никчемные — коньячные и сухого вина. Но что самое удивительное — совсем они, будто бы, Мишке ни к чему, потому что он молодой еще и здоровый. И будто бы работает Мишка на комбайне — поляна куда-то уже пропала, а перед ним, внизу, очень далеко внизу — на комбайне и высоты такой нет — поле пшеничное. И такое большое — до самого края земли, пока взгляда хватает. Может, потому так высоко и пришлось подняться Мишке, чтобы все поле разом увидеть? А еще видит он на железном штурвале, на теплых деревянных ручках свои большие уверенные руки. И так похожи они на руки дядьки Панкрата — эмтээсовского комбайнера, Мишкиного соседа. (Вон, оказывается, откуда память ниточку свою необорванной дотянула, из самого-самого детства, почти бессмысленного еще, из первых радостных лет. И комбайн — тоже из того времени: огромное железное чудо, подцепленное за маленький упрямый трактор, стелющий под себя, в пыль деревенской дороги, блескучие бесконечные гусеницы. По правому боку комбайна, от земли и в самое будто небо — железная лестница с поручнем. Ступени лестницы высокие, между ними бездна из грохота и пустоты, до поручня не дотянуться, и Мишка, поскуливая от страха и необоримого желания стать рядом с дядькой Панкратом у руля, упирается по-собачьи — всеми четырьмя лапами. Но как только достиг он желанного места, сразу стал другим — большим и взрослым, и только что пережитый страх забылся). И вот стоит он за штурвалом; перед ним млеющее в ожидании пшеничное поле, легко баюкающее взгляд плавными золотыми волнами, и руки его, сильные мужские руки, лежат на штурвале, и сам себе он кажется таким же уверенным и сильным, как дядька Панкрат, давным-давно сгинувший без вести в страшном сорок первом и возрожденный на короткий миг благодарной памятью за давнее ребячье счастье. И вдруг Мишка будто прозрел: господи, да ведь он-то ничего не знает и не умеет! Он не может даже с места тронуть эту груду, железа, и пшеничное поле так и останется шуметь тяжелыми волнами под степным ветром, если только не случится с ним какой-нибудь беды. И тут потянуло слабой горечью, будто рядом затлела сырая вата…

В кормокухне было тихо. Радио оборвалось еще в самом начале распутицы, грязь из-за такого пустяка никто месить не стал, обрыв и не искали, так что репродуктор, обильно засиженный мухами, будто конопатый по весне, незаметно обрастал паутиной в углу. Ветра тоже не было; даже обычно гунливая труба на сей раз молчала, и Мишка спал, как у бога за пазухой.

Пожар начался на самой заре.

Всю ночь на провода лепило тяжелый мокрый снег, потом мороз сковал эти толстые колбасы, провисшие между столбами чуть ли не до земли, и провода не выдержали.

Замкнуло возле трансформаторной будки. Самодельные предохранители грелись и дымились, но держали. Концы проводов, шипя от тающего гололеда, то и дело вспыхивали изжелта-зелеными искрами.

Сначала загорелась солома, наваленная кучей под стеной овчарни еще с осени. Сверху, промоченная дождями и схваченная морозом в бетон, она тлела долго, пока ровный незаметный сквозняк не раздул настоящий огонь.

Внутри, по перекрытиям, стропилам и балкам, увитым паутиной, осыпанным сухой летучей пылью и сенной трухой, огонь побежал весело, будто радуясь простору и уюту — ни снега на пути, ни мороза, ни дождя.

Искры, а потом и целые языки пламени срывались вниз и гасли, не долетая до пола. Овцы шарахнулись в безопасный, дальний конец овчарни. Треск ломаемых перегородок, предсмертное блеяние и хрипы слабых овец и ягнят, попавших под ноги, гул набирающего силу огня — все слилось и перемешалось неразделимо.

Узкие окна овчарни осветились изнутри красноватым переменчивым светом, солома под стеной снаружи потухла, едва выгорело сухое нутро, — остался слабо курящий дымом и паром буграстый кокон. Внутри помещения огонь долго набирал силу, все никак не мог ухватиться за дерево всерьез. Он прошелся текучим жарким потоком до самого конца, а навстречу ему, будто отраженный крепкими стенами, внизу прогудел темно-серый поток овечьих спин. Может быть, огонь так и не осилил бы толстые стропила и балки, сухие саманные стены — облизал бы горячим языком пыль, паутину, торчащие из глины соломины, закоптил бы серый шифер крыши и на том выдохся. Но на беду привезли за день до этого несколько брикетов прессованного сена для первых овцематок, сложили в углу. Экономя место, вывели штабелек под самую крышу. Сено-то и вспыхнуло свечой, раздирая густой дым.

Пожар в селе не увидели — услышали. Раскаленный шифер рухнувшей крыши стрелял гулко и так часто, что разом проснулись во всех краях села.

Легкий ветерок заносил на улицы запах горького дыма, жареного мяса и паленой шерсти. Люди бежали, каждый пробивая свою дорожку в свежем снегу, хотя и видели, что спешить в общем-то уже и незачем.

Задохнувшегося во сне Мишку Сухенко выхватили из горящей кормокухни в последнюю минуту. Чудом державшаяся крыша рухнула разом, придавила пламя и дым; будто в одно мгновение потушила пожар. Но через минуту огонь вырвался на волю так яростно, что все попятились, прикрывая лица рукавицами.

— Господи, и что оно там может так гореть? — горестно качая головами, спрашивали друг у дружки женщины. — Саман, кирпич та железо — и не потушишь.

Мишку Сухенко оттащили к пустому тележному ящику, брошенному посреди двора, наскоро выгребли снег, положили; фельдшерица Вера растерянно хлопотала над ним: то принималась разводить вялые беспалые Мишкины руки, делая искусственное дыхание, то после нескольких движений замирала, щупала пульс и на чужие воспрещающие взгляды, будто призывая сельчан в свидетели, бормотала:

— Нету пульса… Или то у меня так руки замерзли? Совсем вроде нету… — и опять склонялась над Мишкой.

— Допился, собака, — раздался невдалеке злой удовлетворенный голос, и фельдшерица кивнула на него поспешно.

Было не понять, то ли она соглашается с той неуместной, хотя, может быть, и понятной злобой, которую и не думал скрывать сказавший эти слова человек, то ли не поняла, что они значили, занятая своим, то ли, наконец, и себя и других еще раз убеждала, что теперь о Мишке Сухенко именно так и нужно говорить: был…

— Натворил делов! Сам того не стоит, — опять раздался тот же голос.

— Да ты бы, Валентин Сергеич, погодил все на Мишку-то сваливать, — осудили колхозного энергетика подошедшие без дела — тушить стало нечего — мужики. — Еще разобраться нужно.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.